Наверное, не всякий смертный человек способен вынести такой объём чувств, что захватывают волнами, заполняют изнутри, будто воздушный шарик, то и дело угрожая разорвать на части. Кому-то нужно остыть, кому-то – побыть наедине с самим собой, дать себе передышку и немного впустить в грудину воздуха, но Торкелью как будто это всё равно. Всё равно и на воздух, и на границы личного пространства, которые с другими людьми обретают широченный радиус, обнесённый частоколом и рвом с крокодилами. Должно быть, это не слишком нормально, нуждаться в ком-то до такой степени и между тем не подпускать к себе кого-то ещё, но Токи не может и не хочет ничего с собой поделать – он счастлив со своей Луной, а пока они не рядом, счастлив в мыслях о будущем, что они скоро увидятся. Оглядываясь назад, он не может поверить – как он вообще смог пережить все эти 12 лет без него? Не просто пережить, но и успеть получить высшее образование, основать группу, развалить её, походить по лезвию бритвы, чтобы опрокинуться в закрепощённое церковное одиночество, а после вдруг воспрять. Как он жил без этих чувств, что вместе с музыкой сейчас топят кухонное пространство, уже наполненную приятными тёплыми ароматами, являющими собой понятие слова “забота”? Рэн о нём заботится, думает о нём – это видно в его действиях и в глазах, когда младший оборачивается к нему и тепло смотрит, обводя нежным взглядом фигуру мужа. Улыбается – заприметил свою одежду на чужом теле, не смог бы не заприметить. И Токи улыбается в ответ, в пару шагов оказываясь к Рэнмо совсем рядом.
[indent] “Cyanide Sun” размеренно звучит, чистым вокалом задевая душевные струны. Рэн вторит ей своими движениями – чуть касаясь кожи кожей, чтобы потом слегка боднуть Торкеля в бедро своим будто в незамысловатом, но чувственном танцевальном па. В традиционных искусствах Японии всё зиждилось на полутонах и загадках, человек из тех краёв для иностранца – головоломка, впрочем, наверное, так для японцев всякий гайдзин представляет собой запутанный лабиринт из костяных христианских традиций. Удивительно, как по итогу, невзирая на культурные переломы – у одного японские, у другого – сугубо норвежские – они не просто снова сошлись, но и прикипели намного сильнее, чем прежде. Как будто это было предписано свыше и как будто никак иначе это и быть не могло – Торкель не любитель теории фатализма, однако, такая предрешённость ему очень нравится. Жаль, что ему никто не сказал об этом в тот день, когда он в первый и в последний раз лишился своей Луны.
[indent] – В детстве отец надо мной подшучивал, говорил, что луна состоит из сыра, – улыбается он и, принимая от Рэна кусочек сыра, отвечает на фантазии и предположения брата, – рассказывал сказку Оркнейских островов про то, как волк увидел в отражении воды Луну, принял это за головку сыра и попытался поймать хвостом. Могу как-нибудь рассказать.
[indent] Почувствовав вновь на себе его томный взгляд, Торкель разворачивается к мужу корпусом и укладывает свою ладонь ему на талию, чтобы притянуть поближе к себе. Замолкает, глядя в его бездонные блестящие глаза, блики в которых похожи на россыпь звёзд на небосводе, и неторопливо тянется, склоняясь для поцелуя, но вместо ожидаемой мягкости губ он получает ещё один кусочек сыра. Щурится, сдерживая смех, и даёт брату немного пространства, принимая его задание по нарезке оставшегося мягкого сыра и хлеба, пока тот лезет в шкафчик, чтобы проверить наличие у них ранее упомянутой огненной воды. И Торкель не удерживается от соблазна, чтобы огладить ладонью крепкую подтянутую ягодицу – трогать, гладить, ласкать и тискать Рэна лучше любого антистресса.
[indent] – Я думаю, ему просто хочется напиться и отключиться, поэтому плескани чистым, пожалуйста. Никогда его таким не видел, даже когда он забирал меня в Тронхейм из Осло. Вылетел из комнаты Масаши с видом, будто пережил теракт, – пожимает плечами, ополаскивая руки под прохладной проточной водой, а после обтирая их отрывным куском бумажного полотенца.
[indent] – Хм, не знаю, когда я проходил мимо его комнаты, он был в туалете. Думаешь, успел протрезветь? – деловито спрашивает Торкель, берясь за нож и придвигая к себе доску со светлым сугробом мягкого сыра, как вдруг за спиной раздаются шаги и голос.
[indent] – Он спит. На троих будет достаточно, спасибо, – торопливо и слишком внезапно говорит будто выросший из-под земли Гуннар. Торкель вздрагивает от его внезапного появления и промахивается ножом по бочку сыра, слегка надрезая боковую сторону подушечки пальца. Тихо шипит, тут же отправляя палец себе в рот, и недоумённо смотрит на старшего – какого хрена он вытворяет?! И с каких пор эта глыба научилась передвигаться тихо, словно домовая  мышь?
[indent] – Ясно. Пускай приходит в себя – а нам больше достанется, – хотя, судя по тому, как всклокочен и нервозен был Гуннар, по-настоящему досталось тут только ему. Повторять свои навязчивые вопросы по поводу того, что там наверху произошло, Токи не решается, и когда мужчина шумно и как будто даже неуклюже плюхается на стул, громко и коротко скрипнув ножками по кухонному кафелю, оглядывается на Рэнмо. Взгляд и обеспокоенно надломленные брови, впрочем, говорят ему “пускай, сам придёт в себя, ты всё равно ничего не добьёшься”, и красноречиво кивает на бутылку, зажатую в руке мужа. Оглядывает свой палец – мелкая бисерина крови в последний раз наливается и Токи машинально обтирает её о грудь, памятуя, что это, вообще-то, одежда не его, а Рэнмо.
[indent] – Чёрт, прости, – тихо говорит Торкель, – я потом всё постираю.
[indent] Сыр проходит сквозь гильотину ножа, превращаясь в множество полулунных кусочков, они веером раскладываются на тарелке, которая пододвигается к брату, чтобы тот поставил на стол, согласно плану сервировки в его голове. Следом нарезается ровными слайсами хлеб, также укладывается на другую тёмную тарелку, и тогда уже сам Токи подходит ко столу.
[indent] – Куда поставить? – оглядываясь на младшего, спрашивает он, замирая в нерешительности – даже Гуннар приподнимает на него задумчивый смурной взгляд, на своей памяти почти впервые видя робость и покорность Торкеля.

Отредактировано Torkel Kittelsen (23.10.2022 14:30:57)

Лёгкая усталость смазывается в одну сладкую тягучую кляксу вместе с особенным расслабляющим флёром, который стараниями Рэнмо повис в воздухе. Тот, вроде, не сделал ничего особенного, однако свет, заполнявший комнату, вдруг становится более тёплым, как будто огненным, а обои вдруг отсвечивают живым золотом – и всё это уже за несколько мгновений до того, как щелчок зажигалки отражается от затемнённых комнатных углов, давно очищенных от бесхозных тенёт. Ещё несколько мгновений назад сердце, загнанное неожиданностью появления третьего лица в их размеренном тандеме, вдруг успокаивается, выравнивается пульс, и кровь почти не норовит сорваться с порезанного пальца – Гуннар, по обыкновению своему, чутко заприметив произошедшую маленькую аварию, извиняется перед младшим братом, и качает головой, точно большая вымотанная зверюга. Судя по тому, как покато округлились его плечи, как посерело прежде яркое светящееся веснушками лицо, можно было сказать, что его, увы, созданное настроение вечера ничуть не радует и не расслабляет, но на вопрос Рэнмо о свечах мужчина всё же сдержанно улыбается и согласно кивает. Не каждый день Токи видел его таким, но он старается не задумываться о том, что у старшего на душе – по крайней мере, не в присутствии Рэна, чьё лучащееся расслабленностью и беззаботностью сердце могло легко пропустить шаг, стоит его хозяину ощутить что-то неладное. Торкель не хотел портить настроение мужу – если подавленность Гуннара сохранится и завтра, то они обязательно поговорят, но наедине. К тому же, мужчина в какой-то степени даже стеснялся Рэна, будто намеренно пытаясь преуменьшить свою роль в жизни Токи, безустанно повторяя всем своим видом, что на серьёзное место в его сердце он не претендует. Это странно, как будто за всеми этими его расшаркиваниями стоит другая, куда более сложная и запутанная история, для разгадки которой у Торкеля банально не хватало необходимого количества деталей, и это бы вгоняло в недоумение, если бы не рассыпчатая лёгкость Рэнмо, неустанно поддерживающая в его муже боевой дух.
[indent] Музыка переключается затуханием на другой размеренный жанр. Блюзово-джазовые ноты разливаются по кухне, и в этой атмосфере именно такие мотивы кажутся чем-то будто вшитым в окружающую реальность. Хотелось щёлкнуть кнопку повторения одного и того же произведения, как Торкель иногда делал, стоило ему найти какого-нибудь достойного исполнителя, трогающего нити его души – и слушать до тех пор, пока не начнёт подташнивать, а из ушей не польётся кровь. Он вдыхает и выдыхает, чутко ощущая запах тела Рэнмо, который только что наполнил стаканы Гуннара – один так сейчас ему необходимым ядом зелёного змея, а другой – прохладной водой. Огонь и зелень отражаются в чужих глазах, бликами сияют на волосах, точно Рэн оказался в волшебной пещере с факелами и кварцевыми лопнувшими жеодами, придавая его образу особенную мистичность и почти театральную драматичность – на периферии сознания вспыхнуло коротким бликом бенгальского огня воспоминание, чтобы тут же потухнуть. Торкелю хочется обидно цыкнуть на самого себя, но вместо этого выдыхает, только сейчас заметив, что почему-то задержал своё дыхание, и с позволения мужа присаживается за стол, вытянув под ним длинные и сухие босые ноги. Гуннар уже сомкнул пальцы на стакане с абсентом, но вежливо дожидался, пока еда будет подана к столу и все будут готовы к позднему ужину.
[indent] – Знаешь, я сегодня купил тофу, так что, если хочешь… Могу завтра тебе приготовить, – предлагает Торкель, скромно пожимая плечами и поднимая на Рэнмо влюблённый взгляд – тот даже кухонной рутиной занимался со свойственным ему размеренным изяществом, не то, что он сам. Всегда резок, топорен в своих движениях, еду режет бездушно, будто палач рубит головы приговорённым на смерть, нередко забывается и чересчур громко хлопает дверцами, так и не привыкнув к тому, что на местном дерьмовом гарнитуре нет доводчиков. Вечно куда-то торопится, вечно пытается перемотать момент, будто боясь погрузиться в него слишком сильно, не позволяя себе получить удовольствие от самого процесса, а результат своих действий его радует, увы, нечасто. Но рядом с Рэном он вдруг чувствует, что может наслаждаться, что может тянуть момент, как вкусную фруктовую жвачку, как сладкую ореховую нугу или солёную карамель – и в голове так и сидят сказанные им слова о мифологии, которая вдруг успокаивает не только Токи, но ещё и Гуннара. Побелевшие костяшки пальцев расслабляются, приобретая привычный розоватый оттенок, и даже как будто жёсткость в плечах куда-то утекает грязной сточной водой. И как только это у Рэна получается?
[indent] – Да, отец рассказывал, когда я был маленький, – улыбается Гуннар, смотря куда-то сквозь пространство, погружённый в воспоминания, – на исходе третьего года нескончаемой зимы, проклятые выродки Фенрира догонят небесные светила, и великаны Йотунхейма и демоны Муспельхейма поднимут свои войска, чтобы объявить войну богам… Не помню только, кто их на это надоумил, – мужчина задумчиво чешет бороду и вдруг смотрит на Токи, будто прося подсказки.
[indent] – Я… А я не помню, – озадаченно, будто тоже погрузившись в дурман, отвечает мужчина, но решает всё же кое-что добавить, – помню, что вечная зима начнётся после того, как будет убит Бальдр. Принесён в жертву неотвратимому року – я ведь прав?
[indent] Старший не отвечает, лишь молчание на короткое мгновение повисает в воздухе вместе с почти осязаемыми мыслями, пока Рэн снова не звучит во всей этой сумбурной какофонии как звонкий хрустальный ручеёк. Будто придя в себя после наркоза, Токи улыбается на мягкую просьбу мужа и поднимается со стула, чтобы взять посуду с тонкацу и поставить на стол – с одной стороны, странное погружение в ощущение фантастического сюрреализма немного пугает, но с другой стороны кажется, что это – единственный выход разрешить внутренние зудящие противоречия. Осторожно подвинув тарелки на столе так, чтобы найти место для отбивных, Торкель берёт бутылку вина, отыскивает в выдвижном ящике простой старенький штопор, которым свои бутылки вскрывала ещё Шарлотт, и в несколько простых движений ввинчивает железку в характерно скрипнувшую пробку. Громкий “чпок”, отразившийся коротким звоном от стен, и вот вино уже благоухает своим маслянистым виноградным эфиром – Торкель любит красное почти также сильно как розовое, которое, впрочем, достать несколько сложнее.
[indent] Луна оказывается с ними за одним столом, и мужчина благодарно кивает и говорит тихое “takk”, когда тонкацу опускается к нему на тарелку. Рэн внимательно ухаживает за ними двумя, хоть Гуннар до сих пор как будто пребывает немного не в себе, и отзывается на вопросы парня запоздало, даже как будто заторможенно.
[indent] – Неплохо, но долго. Норвегия от Штатов находится на другом конце планеты, и я ожидал, что путь неблизкий, но чтобы так, – мужчина усмехается, как будто даже в попытке вернуть себе привычную безмятежность, но стоит Рэну упомянуть имя Ито, как тут же вновь мрачнеет и бледнеет. На попытки Луны его успокоить не реагирует почти никак, лишь скромно кивает и в нетерпении перекатывает абсент по дну своего стакана, напоминая не то наркомана, не то астматика в состоянии острого приступа не способного разобраться со своим ингалятором. Пока Рэн говорит, Торкель успевает разлить вино по их бокалам, пытаясь перенять от мужа хоть часть его естественной грации, но вино плюхается в стекле, чуть не плюясь мелким крапом за бортики, и ему хочется себя за это отругать – хорошо, хотя бы, что не пролил. Почему-то сейчас рядом со своим законным мужем он вновь чувствует себя как неловкий мальчишка, пытающийся впечатлить возлюбленного на первом взрослом всамделишном свидании – в присутствии родителя в виде Гуннара, который как будто переживает параллельно тяжёлый развод и обман адвокатской конторы.
[indent] – Да, за встречу… – Торкель поднимает свой наполненный бокал за ножку, но, чуть не доведя до бокала Рэнмо, вдруг останавливается, не позволив звонкому “дзынь” раздаться, – и за любовь.
[indent] Стекло прозрачно поёт от прикосновения, запоздало неловким гонгом звучит стакан абсента в руке Гуннара, однако, если Рэн и Торкель чуть пригубили вина, то Гуннар поступил радикально – опрокинул в себя весь предложенный ему абсент залпом и даже не запил водой.
[indent] “Вот уж да”, – только и подумал Токи.
[indent] – Где были сегодня с Ито? – деловито спрашивает он, глядя именно на мужа – заметить краем зрения, как подрагивает с непривычки здоровая фигура Гуннара, не составляет труда.
[indent] – И он дал тебе сегодня поработать над треком? – добавляет он, разрезая свой тонкацу и почти сразу же плотоядно и красноречиво отправляя кусок в свой зубастый рот, как будто демонстрируя, что он может сделать, если тот донимал его мужа слишком сильно. Гуннар, тем временем, накинулся на свою еду, будто пытался как можно скорее с ней разделаться и не слушать, о чём говорят супруги.

Отредактировано Torkel Kittelsen (26.10.2022 14:30:51)

Чёрт дёрнул его за язык – не иначе. Стоило бы вообще, пожалуй, про Масаши не вспоминать остаток этого вечера, хотя бы ради того, чтобы не дербанить душу никому из присутствующих, однако, он сказал своё веское слово, красноречиво его подчеркнув и колкостью движений, и хищно перемолотым жевательными зубами куском тонкацу – и теперь ему приходилось пожинать плоды из множества противоречивых чувств. В тот момент, когда Рэнмо, не дав ему вставить и единого междометия поперёк, посмотрел на Торкеля так строго, как только мог посмотреть учитель на нерадивого ученика, его нутро захватила целая гамма эмоций: от детской обиды до острой виновности. Он ведь с достоинством и терпением сносил чужие выходки под крышей его собственного дома, старательно сглаживая углы и не выводя ситуацию на конфликт, искренне надеясь на то, что Рэнмо и Масаши самостоятельно смогут урегулировать всё, что между ними происходит – точнее, происходит в одностороннем порядке, пока Рэну только и оставалось, что изнурительно отбиваться от поведения друга, как теннисист от кислотно-жёлтого мячика. Торкель видел это со стороны, и каждый раз в тоске и нервозности покидал их с Луной дом, когда требовалось отправиться на службу, обещая себе, что не позволит лишнего, ведь он – взрослый человек, привыкший решать проблемы дипломатическим путём. И хоть в детстве он тоже не был наделён тягой к кровопролитию, внутри сидело ощущение того, что он устал от крови и бесконечной войны всех против всех – и вот, он сегодня сорвался.
[indent] Сорвался раз – когда, зная, что дома находится посторонний человек, который в любой момент сможет их застукать, даже не закрыв дверь, решил доказать, кто в этом доме главный, опустившись перед возлюбленной Луной на колени и стянув с него штаны; сорвался два – разрешив себе придушить злоупотребляющего его гостеприимством якудзу, совершенно не оглядываясь на последствия ни для кого; сорвался три – когда поднял тему чужого времяпрепровождения, и всё ради чего? Чтобы как тупорогое животное вновь горцевать копытом, завуалированно обещая поломать хребет тому, кто даже не представлял для него серьёзной опасности? С одной стороны, внутренний крылатый зубоскалящий демон науськивает ему – ты заслужил, и не просто за прошедшие несколько дней, а за все эти двенадцать лет, ведь кто был с твоей Луной рядом всё это время вместо тебя?
[indent] Отчего-то этот демон пахнет кровью, калёным железом, жжёными волосами и нефтью. Он требует мести и мести жесткой, кровопролитной и слепой – такой мести, которая могла бы утопить в крови и эту грешную землю, и оставшиеся восемь миров, которые, по его эгоистичному разумению, не должны существовать, если они не способны дать ему его Луну. Внутри что-то надламывается, левая рука вдруг немеет, а зрение в глазу с этой же стороны мутится, пока он пытается сосредоточенно всмотреться и вслушаться в то, что ему говорит Рэнмо. В то, что пытается сказать ему Цу – сердце вдруг ускоряет свой бег, и, откладывая в сторону вилку, Торкель вновь берётся за вино, делая теперь пару длинных глотков, тут же жгуче падающих кипучей лужицей ему в практически пустой желудок, минуя вкусовые рецепторы – вкуса он практически не ощущал сейчас вообще. Звуки ушли вместе с запахами, остались только голоса, звучавшие гулко, совсем как в пещере, разинувшей свой зев где-то на самом дне земли, глубже, чем дно океана.
[indent] – Я не знаю такой сказки, – заторможено пожимая плечами, отвечает Гуннар, но замолкать на этом, похоже, не собирался – Токи хочется его за это от души поблагодарить, потому что для него лично будто весь кислород выжигается в комнате. Он слушает – похоже абсент у старшего пошёл хорошо, раз с первого подхода развязал ему язык.
[indent] – И я не знаю, что можно на это ответить. Это больно в любом случае – пока один страдает от безответности, другой считает, что живёт зря, не имея в жизни своего счастья. Так что, наверное, обе ситуации ужасны – просто каждая по-своему.
[indent] “И поэтому ты ушёл, чтобы сдохнуть во Вьетнаме и оставить меня одного”, – вдруг думает зло и обиженно Торкель, чтобы тут же спохватиться – какого чёрта? Этот конфликт был разрешён ещё до рождения Гуннара, к тому же, какое отношение могла иметь Норвегия ко всему этому? Ответов он не находит, зато злой острый язык безымянного одинокого существа, что сидело в нём и диктовало свои условия и чувства, подначивает опрокинуть в себя весь бокал разом и тут же наполнить ещё. Солнце так и поступает – глоток, дрогнувший кадык, наполнить заново, причём так поспешно и стыдливо, будто не хотел, чтобы Луна это увидел и заметил. Возможно, даже осудил.
[indent] “С тебя хватит на сегодня осуждений. Хватит навсегда”, – постепенно теряя терпение, ворчит демон, протягивая рабочую правую руку к бокалу, чтобы также по-варварски вылить в себя его дорогое и изысканное содержимое, но вдруг удерживает себя, заставляя уронить руку на край стола. И тут из-за обиды и праведного гнева, обещающего уничтожить всякого, кто хотя бы неправильно посмотрит в сторону его Луны, выныривает то, что не позволяет ему этих зверств – то, что учит его быть взрослее, быть мудрее и сдержаннее, примеряя спокойствие к себе не как временную рубашку, но истинную и постоянную кожу.
[indent] Мысли закручиваются винтами на висках – того глядишь, и просверлят насквозь. В эти дыры трепанации вливаются воспоминания, которые никогда с ним не случались – не в этой жизни – и ему становится больно, вся левая часть тела горит. Он помнит – звон копий и мечей, рёв его одноглазых одноруких воинов, реки крови и внутренностей, и дорогие подарки, отправленные хозяину небес; как плевок презрения в лицо – головы японских божеств. Он помнит каждую принесённую жертву во имя любви, которую ему не дали построить, он помнит, что страдал не один – да, он помнит, но, чёрт возьми, откуда?! На этот вопрос ответа нет, и от него трещит голова, но Торкель ловит на себе взгляды тех, кто всё ещё был рядом, здесь и сейчас. Даже не заметил, как крепко вцепился в край стола, пытаясь унять эту натужную пульсацию в черепе.
[indent] – Прости. Я не должен был это начинать. Он ни в чём не виноват, – только и может коротко и сипло ответить Торкель, пряча стыдливый взгляд за волосами, даже не замечая того, как из носа на губы бодрой струйкой полилась горячая кровь. Виновность и неожиданно ясное понимание и снисхождение ко всему, что произошло за прошедшие дни, накатывают на него пузырящейся приливной волной, и внутреннее чудовище, захлебнувшись, отправляется на дно. Не навсегда – Токи знает это – но злость и ревность пережёвывают сами себя в равной битве, после которой не будет выигравших. Зрение постепенно начинает возвращаться, а почти потерявшая всю чувствительность левая половина тела вновь обретает вещественность, и Солнце, наконец, может вдохнуть, раскрыв лёгкие. Ему не становится легко – вряд ли станет, пока не получит прощение от Луны, потому что для него это не просто слова – но хотя бы один якорь не цепляет больше его сердце. По крайней мере, он будет стараться сделать так, чтобы тот вновь не вздумал зацепиться за особенно жирную жилку.

Кровь такая тёмная – такая невыносимо тёмная. Даже венозная кровь, обладающая глубоким фиолетовым оттенком и насыщенная углекислым газом, не была настолько тёмной, точно чернила каракатицы или нефть… Нефть – чёрное золото, оно только в умелых руках способно дать искру жизни, а не потушить её навеки, похоронив даже под тонким слоем себя целые колонии живых организмов. В руках Торкеля всё только разрушается – подчас ему кажется, что он вообще не может ничего построить, напротив, только подкосить, сломать, выпотрошить и уничтожить. Как будто он был рождён, задуман свыше только ради этого, и как бы он ни пытался свернуть с этой чудовищной, разбитой в гальку и пыль дороги, он был вынужден возвращаться всегда к одному и тому же – к разрухе и тлену. Его виновность возводится в абсолют, ему стыдно настолько, что хочется исчезнуть, не в состоянии выносить собственных мыслей, роящихся в голове. Кажется, в этом откровении с самим собой, в его голове, населённой адскими порождениями, он мог, наконец, нащупать природу своего бесконечного стеснения и ощущения собственной неуместности – особенно рядом с ярким, самобытным, ни на кого не похожим младшим сводным братом, запятнать которого даже своим присутствием было страшно. Как будто весь окружающий мир хотел дать понять Токи, что ему не место рядом со сверкающей Луной – и только сама Луна протянула ему свою руку, коснулась его своими лучами, обласкав своим серебром. Только Луна была важна – и больше никто.
[indent] Сквозь режущий шелест мыслей до него доносится прозрачный, но обеспокоенный любимый голос. Голос, отсчитывающий сначала один ударный глухой слог, а потом сразу три – “Бет-Мо-Ра” – что звучит дрожащим набатом, нахраписто сметающим плотины из сомнений и душевных тяжб. Он вдруг вздрагивает, горбится чуть сильнее, но всё же поднимает слегка потерянный взгляд только что пришедшего в себя человека – хотя, здесь и сейчас Торкель ощущал себя кем угодно, но только не смертным человеком. Он смотрит в агатовые глаза своего мужа, блестящие от хрусталя чуть заметной слёзной поволоки, и переводит взгляд на густые бордовые, почти чёрные капли собственной крови на самом краю столешницы. Чуть хмурит брови, будто пытаясь что-то вспомнить – голова в этот момент начинает раскалываться на куски – и вновь глядит на Луну, пытаясь сморгнуть слепоту с левого глаза, отступавшую также неохотно, как рассеивалось пятно туши в стакане воды; губы его шевелятся, также произнося сначала один слог:
[indent] – Цу...
[indent] А потом, точно также – три:
[indent] – Цукирэ.
[indent] Луна снова обнимает его и облегчение вместе со счастьем обволакивает его изнутри, волнами обмывая ощетинившуюся пустоту. Луна с ним, она так близко, она смотрит на него, трогает без опаски и отвращения, ласково беря за подбородок и безмолвно прося взглянуть на себя – левый уголок губ Солнца едва дрожит в попытке улыбнуться, но у него не получается; проскальзывает мысль, что его, может быть, хватил инсульт в самом расцвете сил, но что-то подсказывает, что подобное могло бы произойти с кем угодно, но только не с ним, с человеком, который не подхватывал на своём веку даже лёгкой простуды, а в больницу попадал только по собственной саморазрушительной инициативе.
[indent] Любимые руки неожиданно ловко и сильно подхватывают его, голос Рэнмо льётся куда-то в сторону, прося у кого-то невидимого для Токи прощения – ему отвечают что-то, что для Торкеля звучит уж совсем неразборчиво – и мужчина позволяет увести себя с кухни, подальше от загустевшего раскалившегося до белизны воздуха. Тёплая размеренная обстановка кухни мгновенно обращается теснотой и духотой камеры пыток, и потому, когда они с Рэном оказываются в прохладной ванной, Торкелю становится немного легче, хоть и по-прежнему очень неловко и стыдно за самого себя. Ему сложно разглядеть своё окружение, он как будто даже забывает, где именно он находится, и все его мыслительные способности концентрируются только на том, кто не отпускал его от себя ни на мгновение – на Рэне, на Цукирэ, на его ненаглядной Луне, которую он вдруг так ужасно забоялся потерять снова в этот момент острой уязвимости. Откуда эти мысли, откуда эти чувства-воспоминания, кто ему их диктует, да и кто он сам такой? Потерянность толкает его в развёрстую пасть паники, но от погружения во мрак его спасает звонкий голос и фантом сомкнувшихся на его теле лисьих когтей.
[indent] – Я не знаю… Подожди, прости… – он едва вяжет лыком, пытаясь подобрать слова, но получается откровенно так себе. Дверь за Рэнмо закрывается, свет чуть подрагивает, когда они оказываются наедине, как будто их страстный эмоциональный союз был способен вызвать короткое замыкание у всей домашней электропроводки. Мягкий тёплый язык влажно и заботливо пробегается по его губам, слизывая чёрные капельки даже с купидоновой дуги – от одного этого жеста ему становится легче, хотя Торкель всё равно на ощупь хватается за холодный бортик раковины. Он старательно держит свой взгляд на Рэнмо, не сводит, цепляясь за лунный лик как за спасательный круг – им обоим сейчас страшно, и мужчина прекрасно чувствует это в полутонах чужого тембра, в лёгкой торопливости движений, в том, как чутко его мозги, точно губка, ловят сигналы, похожие на телепатические.
[indent] Они связаны сильнее, чем ему казалось. Связаны так крепко, что осознать это в полной мере казалось невозможным – до нынешнего момента, когда странные разрозненные воспоминания наводняют черепушку Торкеля, а на его сущность так легко ложится новое-старое имя, принять которое оказывается не так уж и трудно.
[indent] – Левая часть тела… Её как будто не существует, и глаз… Плохо видит, – старательно, хоть и с запинками, пытается перечислить всю симптоматику Токи, но стоит произнести эти слова вслух, как глотка начинает тихонько захлёбываться невыплаканными слезами. Рэнмо обнимает его и просит прощения – Торкель цепляется за него в ответ, утыкаясь носом в изгиб его красивой сильной шеи, находя поддержку даже в этом простом жесте.
[indent] – Цу, что со мной происходит?.. – говорит совсем тихо на ухо, так, что услышать его может только Рэн.
[indent] – Ты ни в чём не виноват, меня это мучает уже давно… Очень давно, – даже не может сказать, с какого момента его донимают странные сны, вспомнить которые получается далеко не всегда. Казалось, будто его психикой был достигнут предел, и вот он сорвался на последней капле – на разговоре о сказках и мифах, о том, что когда-то было или, может, не случалось никогда… Он чувствует в этом определённую предрешённость – это должно было произойти именно так, через боль и ужас перед неизведанным, и спасти его в этом мог только Рэн – только его ненаглядная Луна.
[indent] – И знаешь, так странно… – Торкель слегка отстраняется, чтобы прислониться лбом ко лбу с мужем, вплотную, чуть соприкасаясь кончиками носов.
[indent] – В своей душе я всегда так скучаю по тебе… Даже если ты рядом со мной, – эти слова тонут в шелесте шумящей в подвывающем кране воды, в сбившемся дыхании напротив, что было для него драгоценнее воздуха. Как же он любит его – своего вечно юного Лунного Лотоса. Любит до боли, любит так, что не может даже подобрать слов, владей он хоть всеми языками мира – и потому он его ласково и легко целует, обнимая за плечи, будто они встретились впервые после невыносимой долгой разлуки. И что-то ему подсказывало изнутри, что отчасти так оно и было.

Всё кругом будто заволакивает мистической дымкой – онемение левой части тела теперь ощущалось как медленно распространяющееся характерное покалывание, которое так и норовило перерасти в лёгкий озноб. Вдруг очень захотелось в горячую парящую ванну, запереться здесь, наполнить всё кафельное пространство тёплой влагой, и не вылезать, пока температура не опустится до изначального минимума – быть здесь со своим возлюбленным братом и мужем, со своей Луной, со своим светом и тьмой, без которых его жизнь потеряла бы всякий смысл. И, невзирая на странные ощущения, разливающиеся незнакомой прежде лёгкой тяжестью по телу, ему всё равно так хорошо и сладко, когда Рэн, не отпуская его, отвечает на нежность истосковавшегося поцелуя – как будто страшился, что может быть как-то иначе.
[indent] Здесь и сейчас всё вообще ощущалось как первый раз – их первое признание во взаимной любви, первый поцелуй, взаимный трепет их душ с сердцами, и его личный страх сделать что-то не так, превращавший все его действия в набор топорных и совсем некрасивых телесных функций. То, что он делал всю жизнь – готовил для Рэна, играл с Рэном, обнимал Рэна – вдруг в какой-то момент стало таким неловким, так норовящим выйти из-под контроля, и каждое своё действие Торкель воспринимал в парадигме между “плохо” или “просто отвратительно”. Ему всегда чудилось, что он как будто недостаточно старается, что он не сможет дать своему возлюбленному всего, что он бы ни захотел, даже не спрашивая, чувствуя что-то таинственное и скрытое в душе Рэна, что-то такое, чем он не хотел или даже не мог поделиться с ним. Но вот они вместе – в качестве, о котором семнадцать лет назад Токи даже не мог и мечтать – и Луна признаётся ему, что тоже любит, и тоже тихонько боится.
[indent] – Наверное, но… Я всегда ощущал, что это был не просто страх, а что-то… Намного большее. Что-то, на что мне не хватает мозгов и всех органов чувств, – признаётся он и находит в этом иронию, ведь теперь, когда его половина тела как будто отказывалась присутствовать в этом мире и чувствовать этот мир, он осознавал, что может понять всё, что Рэн ему предложит.
[indent] От всех этих слов с одной стороны накатывает эгоистичное облегчение, но следом за этой мелкой волной прибывает полноценный прилив в виде беспокойства – был ли Рэн с ним спокоен и расслаблен? За их чувствами стоит какая-то иная история, намного более глубокая и сложная, и то, что она всё ещё была спрятана для Токи за семью печатями, и внушает этот нервный страх. Потому он готов услышать что угодно, лишь бы обрести ясность – теперь точно.
[indent] Рэн подводит его к мягкому пуфу, придвигает вплотную к стене и помогает Токи сесть, ухаживая за старшим так, как будто тот был неразумным мальчишкой – и это ощущение навевает приятные воспоминания, которые тонкими паучьими нитями тянутся из глубин его позабытых снов. Снов, что были смешаны с обильным хламом тревожных мыслей и реальных воспоминаний, расфасованных по коробкам, распиханных по тёмным углам так, чтобы сам Торкель никогда не смог их разобрать, хотя бы даже подобраться к нужным – что-то невидимое и неосязаемое каждый раз наталкивало его на ложный след. Но не теперь, когда младший седлает его бёдра, одним только этим движением вызывая внутренний нежный трепет и дробный вздох – как будто и это случается с ним в первый раз. Луна ласкает его точь-в-точь так, как ласкала когда-то невообразимо давно, льнёт, нежит, чутко угадывая все его желания, ведя пальцами по невидимым дорогам его кровеносной и нервной систем. Рэн всегда знает, что нужно его брату, Рэн всегда знал его лучше него самого – потому так и хотелось довериться его мудрости, так легко и просто соседствующей с мальчишеской простотой и звонкостью, внушающей надежду на завтрашний день. Торкель всегда был упадочным пессимистом, и Рэн помогал ему не упасть на дно, а он старался помогать Рэну настолько, насколько это было в его силах, чтобы каждый новый день был для него счастливым и беззаботным – делал всё то для того, чтобы дать то, что не мог или попросту не хотел дать ему Джиро.
[indent] Становится хорошо и тепло, будто вода окружает его, угадывая недавнее желание искупаться в горячей ванне. Токи словно погружён в лёгкую и сладкую дрёму, которой руководит его муж – единственный властитель всех его снов. Им был заполнен мир по ту сторону привычной ньютоновской физики и евклидовой геометрии, в тех снах не было места ни времени, ни привычному пространству, там миром правят не деньги и недвижимость, а боги и монстры – и всё это было в руках его Рэнмо, его Цукирэ, его Луны. Его голос звучит прозрачным ручейком в голове Токи, отчего он улыбается сонно и изнеженно – боль отступает, позволяя, наконец, наслаждению занять своё место. Близость с мужем – наркотик, от которого он вряд ли сможет когда-либо оторваться.
[indent] Всё, что сейчас говорит ему Луна, дрожит, нанизанное на струны его души – младшему всегда легко давались любые струнные, какие не дай ему в руки, и они немедленно начинали петь. Джиро был горд сыном, утверждая, выпятив грудь колесом, что это Рэн в него такой талантливый, однако, у Токи всегда был своё мнение на этот счёт – Рэн талантливый, потому что он таков, каков он есть, и это ничья заслуга, кроме него самого. От его слов лицо вдруг заливается краской и Торкель прикусывает смущённо расплывшиеся в улыбке губы, на пару мгновений пряча увлажнившиеся глаза от восхищённого взгляда Рэна. Когда он снова смотрит в любимое лицо – единственное такое на всём свете, самое красивое и утончённое – и хочет что-то ему ответить, тогда изящная, но крепкая ладонь ложится поверх его губ. Сейчас очередь говорить всё ещё стоит за Рэном и Токи покорно и терпеливо принимает эту данность.
[indent] Брат продолжает говорить, слово за словом, предложение за предложением, и тот прежний тон такого хрупкого счастья постепенно начинает трещать по швам – они оба будто встали на тонки мартовский лёд. Позёмка коснулась его внутренностей, когда чужие воспоминания полились на него бурным потоком, а потом обрушились сметающей всё на своём пути лавиной – и Торкель забывает, как дышать, потому что чужие откровения не только оказываются безумно болезненны и застарелы, но ещё и потому, что они потянули за собой всё, что помнил о тех временах Токи. Он вспоминает всё – и ту внезапную перемену настроения младшего, причину которой он никак не смог выпытать, и даже мороженое, тайком купленное на скопленные пенни, почти не улучшило ситуацию; может, совсем чуть-чуть, но подобные величины Торкелем никогда не оценивались как достойные. Всё вдруг становится таким понятным, а потому вызывает отголосок лёгкого истерического припадка – Торкель ведь, поддаваясь всем своим печалям и недомолвкам, которых не был в состоянии вынести в виду особой организации характера, чуть не совершил непоправимое. Похоже, им обоим есть в чём признаться друг перед другом, но Рэн продолжает говорить, а Торкель не выдерживает – от всего, что младший рассказывает, нутро пенится и рвётся, трещит слёзным шквалом, который мелким бисером находит свой путь через глаза.
[indent] Все фантастические истории о якудза, боевых искусствах, об удивительном переплетении снов, которым владел его младший, всё это заливается кровавым выпотом, орошается болью и ужасом, и рушится, не успев построиться кирпичик за кирпичиком. Ему реактивно хочется обнять мужа за плечи, прижать к себе – и Солнце это делает. Ему хочется обогреть Луну, утереть эти слёзы, когда все они выйдут вместе с невыразимой печалью и кошмаром, который Рэну пришлось пережить в одиночку, но и это не всё… Ведь помимо тоски по своей истерзанной любви и острой жажды поддержать, дать всё, что бы Рэнмо не попросил, в груди закипает ярость. О да, именно та, которая готова стереть в порошок всех, кто был тогда причастен к этому насилию над его ненаглядной Луной – хладнокровно выследить и последовательно выпотрошить, снести их наполненные дерьмом головы с плеч, насадить на колья в назидание, может, даже освежевать парочку до костного остова, чтобы… Чтобы что?
[indent] – Иди ко мне, – только и говорит Торкель, прижимая дрожащего возлюбленного к себе, вдруг осознавая, что эти смерти ни к чему не приведут, и тем более было бы эгоистично требовать от Рэна вспомнить морды тех ублюдков, ведь он так пытался это забыть… Пытался так сильно, что вытеснил всё это в мир их снов, которые кажутся чем-то сокровенным и общим, принадлежащим только им двоим.
[indent] –  Я бы так хотел уничтожить их, сломать, разрушить за то, что посмели даже прикоснуться к тебе… У них не было бы шансов, поскольку я бы не остановился до тех пор, пока последняя скотина не отдаст богу свою вонючую жизнь… Я многое бы сделал, чтобы они страдали и страдали невероятно долго, как уже сделал это однажды, но… – он заглядывает в лицо младшего, отводя в стороны свалившиеся на лицо пряди волос, показывая себя – настоящего, реального.
[indent] – Но лучше я сделаю счастливым тебя. Сделаю так, чтобы эта боль со временем утихла, чтобы я смог перекричать твоих призраков, – говорит он и голос его в этот момент как будто двоится, а реальность расслаивается, погружая его в чувство острого дежа вю. Это заставляет его голос слегка споткнуться, ненадолго замереть, чтобы вновь зашелестеть с новой силой.
[indent] – Мне тоже есть, что рассказать тебе. Я помню тот раз, когда ты упал в душе и в тот самый момент со мной тоже что-то стряслось, – голос снова даёт сбой и Торкель прочищает глотку, аккуратно касаясь губами подбородка любимого, чтобы после уложить его на плечо, позволяя успокоиться, расслабиться и вслушаться во всё, что он собирался сказать.
[indent] – Всю жизнь меня преследовала тяга к саморазрушению. Всегда мне казалось, что мне здесь не место, и что никто не заплачет, если меня не станет – что от меня наоборот нужно избавиться и я был рождён только для того, чтобы умереть. Это ужасное давящее одиночество, которое пожирает все счастливые воспоминания и толкают на чудовищные поступки… В то утро, когда ты упал, я увидел себя в средневековой психушке, – Торкель старается говорить размеренно и чётко, не позволяя своему голосу больше подводить его, и, кажется, у него получается – пальцами он успокаивающе рисовал на спине Рэна бессмысленные узоры, стараясь погрузить его в состояние безопасности и уюта, вернуть его в их совместное “теперь”.
[indent] – Меня туда сдали, как мусор, не для того, чтобы исправить, нет – они знали, что живым я оттуда не вернусь. И знали то, что там я буду страдать. И они были правы – мне просверлили череп наживую, и я чувствовал всё, меня бросили подыхать в мою камеру, и я тоже чувствовал всё, и никто меня не услышал. И это одиночество преследовало меня всюду.
[indent] Вот он и подходит к моменту, который вызывает в нём острый приступ стыда до сих пор. К моменту своей вопиющей слабости, никчёмности, к чувству отсутствия всякого достоинства, с которым он не смог принять вещи такими, какими они являются, бесконечно переводя стрелки на себя, делая именно себя виноватым во всех смертных грехах – особенно тогда, когда он никак не мог помочь своему маленькому брату. Разумеется, он помнит, как тот огрызнулся и закрылся, как ракушка – как наполнился молчанием, как замкнулся, чтобы вновь улыбнуться Торкелю за завтраком только спустя несколько дней – несколько мучительных дней, в которых Токи пребывал с тем же беспомощным чувством, какое окутало его ремнями, сковавшими его конечности и голову. Как перевёрнутый на спинку жук, насаженный на булавку, он так и не смог найти ни ответов, ни прощения самого себя, решив, что Рэн, на самом деле, всё осознал и понял – понял, каков гадкий извращенец его старший брат.
[indent] – Я тогда думал, что ты понял, что я люблю тебя совсем не как брата. Понял, что я так и не стал встречаться ни с одной девчонкой не потому что неудачник, а потому что мечтал только о тебе. И мне показалось, что ты меня возненавидел – раз и навсегда, ведь ты ничем не хотел делиться, не подпускал к себе после драки... Я думал, что драки, – он судорожно и тяжело вздыхает и прижимает Рэнмо к себе, будто утопающий – спасательный круг.
[indent] – Это было невыносимо – думать, что я потерял тебя, и что скоро ты встретишь кого-нибудь чудесного и позабудешь обо мне. И как тогда, в Бедламе после трепанации, я думал только о том, чтобы эта мука прекратилась… Думал здесь, в этой ванной, взяв лезвия и распарив свои запястья под краном. Я был почти готов сделать это, но вдруг… – нервный и совсем невесёлый беззвучный смешок заставляет его вздрогнуть и уткнуться носом брату в шею.
[indent] – Джиро меня вытащил, кто бы мог подумать? Он постучался тогда, очень настойчиво, и сказал, что ему срочно, прямо сейчас необходима моя помощь – сначала на кухне, потом с аппаратурой что-то подшаманить… Твой отец тогда занял меня на весь день, и хоть он ничего и не спрашивал, мне казалось, что он и без этого всё прекрасно понял. И мне стало так ужасно стыдно!.. Прости меня, прости, Рэн!
[indent] Чтобы не заговорить во всю силу голосовых связок, он специально тушит себя, заставляя шипеть, точно расплавленный на коже свинец. И они как будто, действительно, сплавляются с Рэном воедино, вновь становясь целым, каким они стали однажды – тысячи лет назад, до того, как у государств появились чёткие границы, а их народы встретились. Почему-то сейчас Торкель даже не верит в это – он это знает и ничто не сможет его переубедить.

Отредактировано Torkel Kittelsen (29.10.2022 21:11:37)

Мысли пузырятся пеной в голове, пока в кипучей чёрной крови плещется прохладное вино. Торкель мог бы пить его и из простого стакана – его руки не настолько тёплые, чтобы алкоголь хоть немного нагрелся от ломких жилистых пальцев, и всё же, сердце его бурлит, будто перекачивая не стройные ряды разбавленных в лимфе эритроцитов, а лаву, расплавленный металл, ядовитую нефть. В центре грудной клетки слегка жжётся, пока он слушает, вновь не смея перебить – Рэну явно есть, что объяснить и рассказать – намного больше, чем его Солнцу, однако, чем дальше заходит его рассказ, тем больше потайных лазеек вскрывается в его памяти, точно сейфовый замок – профессиональным медвежатником. То, что его мозг так тщательно прятал от него, запечатывая всеми правдами и неправдами, наконец, открывается, являя глазам Торкеля свою истинную сущность, удивительную смесь из распоследнего гнилья и абсолютного счастья. Он глядит широко распахнутыми глазами на лицо брата, будто впервые видя его так чётко и ясно, будто кто-то протёр его невидимые очки от многовековой пыли, налипшей на всё его существование жирной велюровой плёнкой – и на него смотрят два слезящихся глаза, словно принадлежащие таким непохожим друг на друга близнецам. Близнецам, что внешностью своей являют единственное сходство, в остальном же – противоположности в корне, как две стороны Луны, как начальная и конечная её фазы.
[indent] В Бедламе на полнолуние их всех, тогда ещё немногочисленных постояльцев сумасшедшего дома, обливали ледяной водой и держали в мокрых покрывалах, что делало по-настоящему буйно помешанных спокойнее – многим из них везло и они, заболев пневмонией, не доживали до следующей такой процедуры. Торкелю не везло – бастарду ирландского знатного клана мастеров купажа и оружейников вообще слишком часто не везло, будто кто-то сглазил его при рождении, или сама Фортуна решила закрыть на факт его существования глаза. С самого рождения он ощущал себя кем-то забытым и оставленным, что не внушало никаких надежд на завтрашний день – мальчишка всё реже пребывал в мире реальном и всё чаще стремился погрузиться в сон, подворовывая у своего сварливого деда-тана то капли для сна, то домашний виски. На этом алкоголе и жил их клан – знать Англии скупала его бочками, точно диковинный вересковый мёд, и их фамилия становилась жирнее и богаче; вот только наследники не внушали никакого доверия, и Торкель в том числе. Особенно он – безумный сомнамбула, всё рассказывавший племянникам сказки о заморских восточных богах, и, что самое ужасное, душой и телом пристрастившийся к некоему бледному утончённому мужчине с глазами, как у северного чёрно-белого лиса. По крайней мере, так он их описывал.
[indent] Вереск цветёт в конце августа, лишь ненадолго соприкасаясь с цветением паучьих алых лилий – откуда-то он это знал тогда, рисуя дорогой тушью инфернальные колючие цветы, пока через приоткрытое витражное окно в замок просачивался древесный и мшистый вересковый флёр. Как и знал то, что мужчина, которого он ни разу не встречал, но уже беззаветно любил, постоянно носит их на своём красивом крепком теле. Он где-то был, существовал, дышал, вот только где? Ответа на этот вопрос ему не суждено было получить – когда ему было шестнадцать лет, Торкеля закрыли в холодных казематах на соломенном голом матрасе, чтобы до конца его недолгих дней мучить, якобы пытаясь исцелить – какой же чудовищный жестокий вздор…
[indent] Вдруг захотелось курить. Тело будто внезапно вспомнило, что оно живое, и что оно любит различные дорогостоящие, хоть и редкие, украшения этой жизни. Чаще это тело потребляло никотин не для наслаждения, а чтобы сделать себе ещё хуже, когда и без того было донельзя паршиво, по наитию пытаясь опустить себя на дно, от которого можно было бы оттолкнуться и выплыть на поверхность – наверх, к звёздам на ночном ониксовом небе, и к Луне в её серебристые объятия. Но сейчас он и так в объятиях своего неподражаемого и единственно любимого светила, и сейчас ему, наконец, хотелось перестать чувствовать боль. Хотелось принять и себя со всеми своими недостатками, хотелось обнаружить что-то хорошее в себе, ведь за почему-то же его Луна любит? Много лет Токи задавался вопросом, как же так вышло, что ему так невероятно повезло, и этот человек с жгучим демоническим взглядом, который теперь скребёт его спину настоящими лисьими когтями, лаская его губы и рот своим юрким умелым языком, вверил своё шёлковое сердце именно в его неприглядные руки? И, похоже, только сейчас, когда ящик за ящиком распахивались архивы его многовековой памяти, он мог хотя бы начать нащупывать ответ на свой вопрос.
[indent] Их поцелуй долог – Торкель не хочет выныривать из этого космического безвоздушного пространства, не в состоянии насытиться ни этими губами, ни этими руками, ни порывами души, что Рэнмо вкладывал в этот поцелуй. Нет, младший, действительно, не винит Токи во всех его попытках распрощаться с этой жизнью, но мужчина чувствует, что понимания у него тоже как будто нет. Впрочем, едва ли оно и у него самого было – чужие слёзы отражаются в глазах Солнца, и нутро его тоже трещит и рвётся, когда лёгкие начинают гореть без воздуха, а спина хочет закровоточить под крепкими касаниями когтистых пальцев. Он был без ума от этого хождения по грани между страданием и восторгом, но то, что колется с обратной стороны грудной клетки, скребётся, желая быть озвученным, не даёт ему утонуть в этой ласке, как пропойце в дорогом шампанском и спирте. И тогда их губы нехотя и влажно размыкаются.
[indent] – Я помню этот сон… Точнее, вспоминаю, – кивает он и к носу подбирается предательская колючая щекотка – белки глаз розовеют из-за взорвавшейся паутины капилляров, но мужчина всё равно не сводит взгляда со своего возлюбленного мужа.
[indent] – Вспоминаю, почему именно сделал это. Ведь причиной твоих несчастий был я, не так ли? Из-за моего влияния ты мог заболеть, из-за моей любви ты вновь пережил кошмар, и со временем всё стало бы только хуже… Я так считал, – он судорожно выдыхает брату в изгиб шеи, доверчиво прижимаясь, как прижимался совсем ещё ребёнком к своему обрётшему телесность обожаемому светилу, что стал для него единственным и лучшим другом, ярчайшим светом, благодаря которому он вырос в умелого и сильного, целеустремлённого мужчину, не подверженного проклятью пустоты и одиночества.
[indent] – И я хотел отнять жизнь у того, кто был главной угрозой твоей жизни и благополучию – у самого себя. В этом был мой замысел, ведь моя любовь была чистым ядом. Увидев раз, как ты страдаешь из-за этого, я лишь хотел, чтобы тебе больше не было больно, ведь я бы не смог долго быть далеко от тебя. Это пытка, самое чудовищное издевательство, которое я бы не смог вынести, – голос его скатывается практически до шелеста, – иногда я теряю рассудок от своей любви. Иногда что-то, что живёт во мне, соседствует со всем светлым, что связано с тобой, извращает это, перечёркивает, и тогда мне кажется, что без меня будет лучше. Чёрт возьми, каждый раз я был так уверен в этом!..
[indent] Эта боль режет и рвёт его колючей проволокой, по которой течёт ток высокого напряжения. Она выхлёстывает горючие слёзы из слизняков, она впивается в Токи, а Токи впивается в Рэна, стискивая его в своих объятиях, но так, чтобы ненароком не сломать. Их человеческие оболочки смертны, их великие непостижимые души держатся за них некрепко, как каскадная сосна цепляется корнями за выступающий земляной язык обрыва – и потому даже так он пытается быть нежен. Чуть царапнув по чужим рёбрам, Торкель тут же торопится пригладить, а слёзы всё льются и льются, вынимая вместе с памятью и его изуродованную душу, принадлежащую только одному – тому, кто обнимает его и обещает не оставлять его больше никогда. Сильное слово, которому Торкель верит легко и бесповоротно – и которое рискует вновь быть исковерканным неверными интерпретациями и болезненными мыслительными привычками.
[indent] – Я не могу от них избавиться. Эти мысли написаны на моих извилинах, и я не знаю, что мне с ними делать, как будто это поводок, будто кто-то говорит за меня и делает это за меня. Я так хочу это убрать, вырезать из себя, будто это какая-то подсадная тьма, какое-то… Колдовство…
[indent] Он цепляется за эту мысль, но не может удержать. Он слышит призраки заклятий, слышит голос Гуннара – раскатистый, как первый весенний гром после затяжной зимы, но не может разобрать ни слова – брат что-то говорил ем, будучи не совсем собой, но сущностью совсем иного порядка. Рэн так много рассказал ему – от всей этой информации, и правда, голова шла кругом, но Торкель хотел слушать и слушать его рассказы взахлёб, один за другим, в надежде, чтобы его собственная память точно также вернулась к нему и больше не артачилась, делая из него пустоголового кретина. Жизнь за жизнью и сон за сном он проживал неправильно и гнило – отступая, когда надо бросаться в бой, и воюя тогда, когда всё можно было бы решить мирным путём; Гуннар часто говорил своему младшему брату, что тот, при всей внешней холодности, ужасно нетерпелив и порой непоследователен в своих чувствах и страстях. И только сейчас, окунувшись в чужую тоску и в чужую любовь, становясь в ней беззаботным и хрупким, Торкель может понять это.
[indent] – Я помню то время… Помню слишком хорошо. Я всегда страшно ревновал тебя к Джиро, знаешь? Было сложно не подавать виду, но я очень старался – в конце концов, для меня он тоже старался. Когда он… Мы слушали эти новости про убийства… Я почему-то сказал “так им и надо”, а он посмотрел на меня, будто слегка испуганно, и с каким-то знанием, которое мне было недоступно. Вся предыдущая жизнь сейчас похожа на какой-то ещё один сон – это нормально?
[indent] Торкель, чуть отпрянув, заглядывает в глаза Рэнмо и вдруг мягко улыбается ему, точно также как он улыбался Торкелю. Луна и Солнце смотрят друг на друга вопреки всем космическим законам и прогнозам астрофизиков – затмения наступят ещё совсем нескоро. Но вот они здесь, в прохладе ванной комнаты, в доме, который греется от их пыщущих жаром сердец – пока они вспоминают друг друга, глядя сквозь смертные оболочки в самую суть. Вот он, тонкий серебристый месяц на белоснежном лбу, очаровательные заострённые ушки, узор чёрных облаков, вильнувший завитушкой под сияющим серебристым глазом. Наваждение это длится недолго, но оно завораживает и вселяет надежду – надежду, которую Солнце хочет высказать.
[indent] – Знаешь, Måne? Невзирая на эту бесконечную боль и пустоту, я был счастлив, ты прав. Счастлив с тобой, и именно с тобой этот мрак затихал и не высовывался, как испуганный жалкий червь… Твой день рождения, наш первый раз, день нашей свадьбы… – Токи касается кончиками пальцев острой точёной скулы мужа и призрак мифической внешности тает, показывая немного иной, не менее великолепный и яркий – тот облик, который он видел с самого раннего детства и который всей душой обожал.
[indent] – Может, у меня есть шанс? Шанс избавиться от этого… Наш с Гуннаром… Нет-нет, с Бальдром! Наш с Бальдром отец хотел, чтобы я был послушным болванчиком, который, в случае ненадобности и выхода из-под контроля, устранит себя сам, но Бальдр… – слова срываются с его языка естественно, будто всё, что он произносит, было в порядке вещей, – он постарался вырастить из тупоголового чудовища, созданного для безмолвного служения, твоё Тёмное Солнце.
[indent] Слёзы кончаются – они высыхают на щеках невидимыми солёными дорожками и Торкель совсем по-детски шмыгает носом, на мгновение смущённо пряча взгляд за слипшимися ресницами. Нос покраснел и опух, щёки порозовели, выглядящие двумя свекольными кругами на вечно болезненно-бледном лице, а извечные тёмные круги под глазами казались будто нарисованными специально – и всё же, Торкель мягко и скромно улыбался своему возлюбленному.
[indent] – Расскажешь мне ещё разных воспоминаний? Я так хочу всё поскорее вспомнить, но… Наверное, не сейчас. Гуннар, вероятно, там уже прикончил наш абсент уснул лицом в тарелке, – посмеивается он, зарываясь носом в ямочке между ключиц Рэнмо. Кажется, он начинает получать ответы на свои многолетние немые вопросы, хоть те пока в полной мере и не могут уложиться в голове.

Да, всё было так, и спорить с этим бессмысленно. Это лишь две грани одной и той же сущности – возводить ребёнка в абсолют, и не важно, идеала или ничтожества. На деле – всё одно, ведь, в конце концов, такое создание, повзрослев, но так и не окрепнув, не способно видеть в этом мире ничего дальше своего носа, превращая, таким образом, в морального инвалида не только себя, но и тех, кого угораздило это поломанное существо полюбить. Справедливости ради, они оба слишком долго молчали и сдували друг с друга пылинки, делая вид, что всё в порядке, в то время как в порядке не было ничего – один страдал от неизвестности и ощущения подводных камней, другой – от невозможности достучаться из страха принести больше вреда, чем пользы. Торкель бы соврал, если бы сказал, что каждое слово Рэна, обращённое к нему сквозь толщу бесконечного терпения и вымученного одиночества, не причиняло ему боль, однако, так и избавляются от гнойников и некротических образований – отсекая всё лишнее, позволяя свежей алой крови потечь и смыть остатки мертвечины. Каждый из них был заложником своих собственных страхов и разумений того, как другому будет лучше, и будь Торкель мелочным идиотом, то кинул бы их виновность на чашки весов в попытке стать самому себе адвокатом и оправдаться; или, напротив, превратившись в своего судью, присяжного и палача, чтобы казнить самого себя и принести Рэнмо свою голову на золотом блюде в попытке вымолить прощения. Но ничего из этого не происходит – потому что впервые за долгое время Токи не чувствует вины, как и не испытывает желания покаяться, наказать себя, выхлестав ремнями и связками резиновых проводов.
[indent] Нет, ему не стало вдруг всё равно. Он всё также дышит и чувствует, всё также болеет и любит, глядя сейчас в хрустальные солёные глаза своего мужа снизу вверх, но, наконец-то, без детского стыдливого раболепия. Настала пора смело и благородно посмотреть в лицо реальности, какую он прежде не видел, напрочь ослеплённый фотонами невежества и самолюбия – точнее, самоненависти. Ведь, как оказалось, ненавидеть себя одного во всём мире – это тоже, в общем-то, отпетый эгоизм. Луна говорит и говорит много, на этот раз не стесняясь и не таясь, а глаза его будто покрываются толстыми стеклянными линзами, в которых преломляется всё разноцветие эмоций, который он носил в себе и выпускал на волю теперь. Им больно – больно обоим – но Торкель принимает эту боль как горькую пилюлю, зная, что не будет о ней кручиниться, ведь сейчас они вместе переступают важный порог, после которого будет, конечно же, тяжело, но всё же легче, чем было до этого. Мужчина утирает большим пальцем скопившиеся градины с уголков любимых, хочет потянуться, чтобы сцеловать мелкие бисерины со слипшихся в паучьи лапки ресниц, вспоминая, как обнимал совсем ещё маленькую Луну, баюкал в своих объятиях, обещая, что всё будет хорошо и скоро папа придеет домой, а пока что они могут вместе полакомиться какао и сладким поп-корном. В детстве разрешить слёзы того, кого он так любит, было намного проще – теперь же ему предстояло разрешить слёзы и свои собственные, чтобы эти восхитительные сверкающие жизнью и светом глаза больше не прятались за битым колким хрусталём.
[indent] – Ты прав, Рэн… Да, ты прав, – соглашается Торкель и часто кивает, не замечая даже того, как слёзы вновь безмолвным согласным крошевом ссыпаются с кромки его век на щёки, подбородок, грудь. Как будто внутренние засовы открылись и наружу выплёскивались все те слёзы, которые он так хотел выплакать, но никак не мог, точно нечто запрещало ему это сделать, всякий раз припечатывая клеймом подкатывающий горький комок к глотке. Но теперь он чувствует, что может всё – теперь, когда они с Луной так близки и между ними нет километров из безмолвных пустынь, на которых ничего не растёт. При всём том, что он плакал, как не плакал никогда, он чувствовал, что будто бы отыскал так необходимый ему чувственный оазис, и теперь окунался в него с головой, понимая – он заслужил свой отдых. Они оба его заслужили.
[indent] – Я всегда считал, что я не заслуживаю тебя, и моя единственная задача – заслужить, ведь во мне нет ничего хорошего и светлого, совсем. Столько лет я боялся, что во мне нет ничего, кроме этой боли, виновности и тьмы. Что стоит мне расслабиться и допустить оплошность, и моё гадкое нутро обнажится, и потому я должен быть лучше, каждый новый день превосходя себя прежнего, будто только это могло тебя удержать рядом. Но мне не хватало мозгов, чтобы понять, что тебя вовсе не нужно удерживать… – он гуляет пальцами по любимому лицу, обводя чётко очерченный подбородок и точёные скулы, запоминая изгибы губ, которые и так знал наизусть, но перечитывал их тактильно, как перечитывает слепой книги, написанные шрифтом Брайля. Понимание сути вещей огревает его по затылку очень внезапно, настигает, как вор-карманник в вагоне метро в час-пик, но Торкель этому рад – ожидание и неизвестность, непонимание дальнейших действий для него были самой страшной и гадкой мукой.
[indent] – Как я и сказал, ты прав во всём, любовь моя, кроме одного, – сквозь соль и горечь он, наконец, снова мягко улыбается, рисуя на своём лице нехарактерный для него контраст. И, почти касаясь кончиком носа чужого, танцуя губами на волоске от тех, что подрагивали от высказанных слов, Торкель произносит на грани слуха.
[indent] – Я был несчастен не всегда. Ты был достаточно силён, чтобы заткнуть это проклятье, которое я помню, как будто оно было сказано мне вчера… “Ты – грязь этого мира. Твоя жизнь принадлежит мне. Твоё тело – камень, твоё сердце – лёд, и в день, когда ты больше мне не будешь нужен, твоя задача – уничтожить себя. Ведь больше ты не нужен никому”, – эти слова безэмоциональным заклинательным речитативом повисают в воздухе, но сказанное отчего-то его совсем не трогает – здесь и сейчас он надёжно защищён любимым пылким сердцем его Луны, которая, действительно, одна во всём мире может залечить все его раны. Может, чуть позже эти убеждения вновь окрепнут, в какой-то момент даже зацветут, но когда это произойдёт, Торкель будет готов – они вместе будут готовы.
[indent] – Бальдр пытался это снять, но его сил было недостаточно. Он… Многое пытался сделать и рассказать, но я так мало помню, – Торкель чуть заметно морщится, будто пытаясь что-то вспомнить, но морщины на его лице тут же разглаживаются – хватит на сегодня с них тяжёлых дум. Он не готов запускать ещё одно колесо мучительных размышлений о том, что же теперь делать, подстёгиваемый своей пагубной привычкой к спешке – всё быстро, нет, молниеносно, предупреждая чужие мысли и просьбы, чтобы по высшему разряду. Хватит, он так устал от этого…
[indent] Рэн вдруг свирепеет и распрямляется – на долю мгновения Торкелю даже кажется, что сейчас он увидит кромешно чёрную, пылающую тень-облако, которое будет готово сорваться с места и исполнить всё то страшное, что только что было озвучено, и даже больше, и сердце его замирает от трепета, словно пережитого уже однажды очень давно. Луну, действительно, не стоит недооценивать, и самонадеянность его отца лишь подтверждала это – этого вечно юного бога-демона не остановит ничто, может, даже сама смерть.
[indent] – Ш-ш-ш… – мужчина протягивает руку и кладёт её на изгиб шеи в успокивающем жесте. Медленно ласкает мозолистой подушечкой большого пальца, обводя бьющуюся утихающей яростью жилку – какая же у Рэна красивая бледная шея. И как красив он сам, и когда смеётся, и когда расслабленно потягивается каждое утро в их общей постели, и когда он злится и искренне ненавидит, готовый в своей ярости на любое, самое жестокое безумие. Как готов каждый из них друг для друга.
[indent] – Главное, что сейчас мы вместе, так? Что никакое его колдовство не смогло разлучить нас навсегда… – голос его становится чуть тише – всё же, это странно, ведь если Один этого хотел, он всегда этого добивался всеми правдами и неправдами. Вотан, Всеотец, Колдун-Безумец, всё это – он, божество войны и магии, только и делавшее, что пытавшееся избежать Рагнарёка и самой смерти. Торкелю на долю мгновения становится немного боязно и он заставляет себя силком убавить градус занимавшейся тревоги – необходимо, чтобы Бальдр проснулся. Отчего-то казалось, что брат сможет помочь – им всем. И даже тому, кто сейчас пьяным вертолётным сном дрыхнет на скрипучей кровати в гостевой комнате.
[indent] – И что же ты задумал?.. – ласково мурлычет Токи, улыбаясь чуть заметно уголком губ в ответ на слова Рэнмо об их совместном душе. Когда младший наклоняется к нему, целуя в скулу, Торкель вновь отчего-то заливается краской, будто подросток, и всё же, вдруг поворачивает голову, чтобы успеть чмокнуть Рэна в уголок губ. Коротко выдыхает и кивает, улыбаясь одним лишь взглядом – Луна всегда узнает эту тихую, посвящённую только ему незаметную улыбку.
[indent] – Впрочем, не говори, пусть будет сюрпризом. Идём, я и правда сегодня почти ничего не ел, и, надеюсь, ты не брал в этом с меня пример, – они осторожно приподнимаются и чуть кряхтящего Торкеля на долю мгновения чуть ведёт в сторону, но он успевает найти опору в стене и в своём муже. Впрочем, тот был всегда ему главной опорой – жаль только, что он заметил это только сейчас.
[indent] Они выходят из ванной комнаты – на кухне так и играет размеренный плейлист, и свет там всё такой же тёплый, напитанный ароматами еды, вот только Гуннара там уже почему-то не было. На столе стояла бутылка абсента, на дне которой на два пальца плескалась алкогольная зелень – у Торкеля брови слегка поползли вверх, но комментировать увиденное он никак не стал; по крайней мере, у старшего нашлось достаточно сил и самообладания, чтобы самостоятельно прикончить свой ужин и всё тщательно вымыть за собой – губка на краю раковины всё ещё слегка пузырилась пеной.
[indent] – Что ж, похоже, мы остались совсем одни, – признаёт очевидное Токи, подходя к краю стола, после чего оборачивается к Рэнмо, чтобы протянуть к нему руку, приглашая в свои объятия – расставаться с теплом его тела не хотелось совершенно даже на мгновение. Особенно теперь.

Когда Рэн снова припадает к его груди, точно половинка магнита к своему полярному заряду, всё будто возвращается на свои места окончательно. И мягкость света их родной кухни, где сначала учился готовить Токи по крикливым передачам Гордона Рамзи, а потом и Рэнмо; и аромат еды, от которой вновь загорелся ворчливый огонёк голода в желудке; и дыхание вина, которое мужчина сначала попытался с варварством закоренелого алкоголика прикончить чуть ли не с горла. Всё вернулось, как и он сам вернулся из своих мыслей в своё тело – тело, которое, оказывается, безумно изнемогало от каждого прикосновения Рэна, от его жаркого дыхания, и чуть влажных поцелуев, лепивших кромку нижней челюсти Токи, точно та состояла из подтаявшего парафина. Как же легко его можно было отвлечь собственным ядом, как недопустимо просто он мог вдруг выключиться из реальности, утонув в своём болоте чёрной меланхолии, точно альбатрос в пятне из отходов нефтепереработки – уму, чёрт возьми, непостижимо! Он знает, что самые тяжёлые битвы ведутся в душе и в сердце, и что впереди его ждёт не одна стычка с самим собой, прежде, чем он сможет одержать над этой многоголовой химерой победу, но прямо сейчас Торкель собирался позволить себе отпраздновать – в неизменной и единственно любимой компании своего брата и мужа.
[indent] Внутренности его преисполняются неизвестно откуда взявшейся силой – когда Рэн целует его ключицы, из этого вороха золотого сена будто ниточка за ниточкой утекает немного солнечного света, но Торкелю совсем не жалко. Он чувствовал в сердцебиении Рэна загнанную усталость, точно после изнурительного марафона, и это можно было понять – только что, за несколько минут, проведённых наедине, Солнце и Луна не просто сделали новый оборот вокруг земли, но и сдвинули саму земную твердь – вопреки законам их галактики, они стали друг к другу ещё ближе. В лёгком изгибе губ даже поселяется лёгкое злорадство – старый одноглазый козёл либо серьёзно просчитался, либо оставил попытки бежать от неумолимого финала; ведь парадокс их мира состоит в том, что чем сильнее ты пытаешься избежать зла и смерти, тем легче им, в конце концов, становится тебя настигнуть.
[indent] – Мой отец всё ещё может попытаться избавиться от меня… Но что бы этот пердун ни предпринял, я так просто не дамся, – и ухмылка на его лице тает, вновь превращаясь в мягкое сияние глаз, чей взгляд был посвящён только Луне. Он не был настолько самонадеян, чтобы спускать факт своей абсолютной и бесповоротной смертности на тормозах – фоморов можно развоплотить, превратить в каменные статуи, оставить от их исполинских тел только железные остовы в виде рогатых скелетов, лишь отчасти похожих на человеческие – но Торкель знает, что если кто-то посягнёт на их с Луной счастье и ценой станет его собственная жизнь, то он утащит этого глупца за собой. Но также это может и не произойти – что толку размышлять об этом сейчас, когда они вместе, на столе так и стоят тарелки с всё ещё чуть парящим аппетитным ужином, и их жизням и благополучию ничего не угрожает? Хватит пытаться заглянуть наперёд, не обладая даже мизерными способностями к ясновидению – и от этих тлетворных мыслей Торкеля отвлекает громко закряхтевший голодным спазмом желудок.
[indent] – Извини, времени сегодня совсем не было… Дел в церкви полно, ещё и партии надо было записать. Только кофе с печеньем перехватил, – виновато, но не слишком, пожимает он плечами, нехотя выпуская мужа из своих объятий и усаживаясь на место, которое покинул несколько минут назад. Так странно, даже сидушка всё ещё тёплая, будто они отсутствовали не больше десятка секунд… Он опускает взгляд на край стола, у которого всегда негласно сидел с самого детства, и с нежностью замечает нацарапанную поверх краски птичьей лапкой его собственное детское прозвище – Sol. Скашивает взгляд туда, где сидел Рэнмо, и видит перевёрнутую вверх ногами подпись Måne – чуть заметная улыбка снова играет на его губах, демонстрируя лёгкий блеск кривоватых зубов, которых он всегда стеснялся, но не настолько, чтобы править их при помощи ношения брекетов.
[indent] – Конечно. Спи столько, сколько тебе необходимо. Я скажу этим двум, чтобы вели себя потише. Если разбудят – убью, – буднично и безэмоционально, будто сказанное было в порядке обывательских вещей, подытоживает Торкель, с едва скрываемым зверским нетерпением отправляя в рот ещё один кусочек нарезанного тонкацу. Так происходило всякий раз, когда он надолго затыкал голос своего тела – ведь стоило тому вдруг вынуть кляп, как оно начинало орать, пыля разнообразными желаниями и требованиями, от самых простых и понятных, таких как голод, до вычурных и помпезных, как, например, неумолимое желание взять мужа на руки и свалить на курорт в Исландию на месяц – а лучше на два. Понятие полумеры для Торкеля существовало только в теории.
[indent] – М-м-м… – задумчиво мычит он, сведя брови к переносице и утыкаясь в тарелку комично озадаченным взглядом, как у ребёнка, засевшего с задачкой про яблоки и груши. Жуёт раз, другой, проглатывает – шестерёнки в голове крутятся изо всех сил, однако, Торкель не был организатором чужих любовных историй даже близко, и потому, как подобает его вопиюще прямолинейному характеру, вместо “намекни Масаши на экскурсию”, он услышал “купи этим двум билеты куда-нибудь и поставь перед фактом”. И ресторан можно забронировать. Может, даже номер в отеле под предлогом, что Рэн устал и будет спать весь день. Словом, в вопросе чужих отношений Торкель всегда проявлял особую радикальность и жуткую негибкость.
[indent] – Я что-нибудь придумаю. Они проведут этот день вместе, – Токи кивает и уверяет Рэна чуть механическим голосом, как у компьютера, который принял свою задачу, выглядя при этом, наверняка, ужасно потешно, но не придаёт этому значения. Впрочем, ему ещё только предстоит научиться видеть себя со стороны. Только тогда, когда Рэнмо поднимает бокал с ненавязчивым тостом за них, выражение его лица слегка теплеет, вновь обретая живые черты, и Токи поднимает свой фужер за тонкую хрустальную ножку.
[indent] – За нас, моя Луна, – улыбается он, глядя в блестящие счастьем, хоть и немного уставшие глаза Рэна, и лёгкий звон разносится по кухне, мешаясь с протяжным размеренным вокалом. Не отводя взгляда от мужа, Токи прижимается губами к тонкому ободку фужера, делая крохотный глоток – вина в его желудке и без того плескалось уже достаточно, а на завтра у него полно дел, которые очень не хотелось бы проворачивать под гнётом похмелья.
[indent] – Мне столько всего хочется тебе сказать… Что я чувствую к тебе, но у меня нет слов. Одного “люблю” как будто недостаточно, – качнув головой, тихо произносит мужчина, и в этот момент музыка затухает, оставляя в пространстве кухни только эхо их голосов и стеклянного писка.
[indent] – И слов нет, как же ты чертовски вкусно готовишь, – улыбается он, торопливо запихивая в рот сразу два куска мяса и тут же отправляя туда комочек риса. Впрочем, руководил им в этот момент не только голод, который ему приходится прикрыть рукой у рта, чтобы не смущать Рэнмо – ему хотелось поскорее покончить с трапезой, чтобы принять со своим мужем душ, в исцеляющей и успокаивающей силе которого нуждались сейчас оба.

Потемневший от пульсирующих чувств взгляд провожает один глоток багрового вина за другим: следит зорко, как натягивается кожа на бледной шее, как гуляет косточка адамового яблока острым колышком, как увлажняются, алея, любимые, будто высеченные из мрамора и увековеченные в нём же губы. Зубы жемчужным перламутром мелькают в их гранатовом обрамлении, и кажется, что сейчас по зрению полоснёт своей опасностью заострившийся лисий клык, но Торкель всё равно не может отвести взгляда, даже не замечая, как весь обрастает сейчас псовой тихой дикостью. Она занимается огоньком на дне стремительно расширяющихся зрачков, которые топят синюю радужку, оставляя едва заметную колодезно-льдистую кромку, и Торкель знает, что Рэн улавливает этот взгляд, замечает его, не может просто не заметить. Теперь, когда мужчина вспоминает себя настоящего, силком вероломно вырывает собственные воспоминания из оков проклятья, он знает, что возлюбленный его чувствует, как будто видит насквозь со всеми его страстями, горестями и желаниями, как видит человеческую плоть прицел рентгеновского облучения.
[indent] Хочется сказать, какой же Рэн красивый, но он, наверняка, всё прочитал во влажном взгляде мужа; хочется добавить, как же он соскучился за Рэном, но он и это ловит с губ Токи, точно сорвавшиеся лепестки оцветающей сакуры. То, что между ними теперь происходило, словно вышло на совершенно новый чувственный уровень, метафизика их эмоций обрела новый размах, а Торкель всё равно чувствует себя, точно впервые захмелевший от лёгкого пива малолетка. Странное дело, как в нём, разменявшим третий десяток музыканте и священнике, может уживаться похотливый дрянной мальчишка и девственный скромник – они постоянно друг друга заменяют, обгоняют, перекрикивают, то и дело противореча друг другу; выпустив на волю свою демоническую сущность, Торкель тут же торопится её скрыть, пряча возбуждённый выпот голодного самца за искренним целомудренным румянцем.
[indent] – Хорошо, – послушно кивает он перед тем, как позволить накормить себя, будто неожиданно приходя в себя и торопясь отвести свой пристальный взгляд с мужчины, смотреть на которого ему уж точно не зазорно. Память подкидывает ему знание о том, что когда-то его взгляд, действительно, был опасен и ядовит, но ведь не теперь? И в опасности ли было дело или во всё той же неуёмной стыдливости самого себя перед тем, кого он считал живым воплощением совершенства? С самого раннего детства и поныне.
[indent] Слова будто пропадают из его лексикона, который он считал богатым, но не сейчас. В голове не остаётся ничего, кроме тупого пульсирующего гула, когда он видит, как Рэнмо помещает в свой большой горячий рот ещё одну порцию еды для себя, и Торкель громко сглатывает, чтобы после этого ломаным движением бесцеремонно выпить залпом свой бокал вина. Следуя примеру Рэна, вновь наполняет свою пузатую посудину – бутылка заметно полегчала в руке, и мужчина не сразу обращает внимание на то, что его уровень плещется сильно ниже края этикетки. Впрочем, едва ли его это волнует – хмель бьёт в голову, слегка мутя сознание, но всё равно не способный вымыть никому не нужное сейчас смущение. Торкель как будто вспоминает что-то родом из его снов – как даже балансируя на грани сексуальной ломки, зная, что ему не откажут, спрашивал разрешения хотя бы просто дотронуться; почему-то он считал это правильным, что тогда, что сейчас.
[indent] Говорить, действительно, ничего не приходится – они с Рэном понимают друг друга по высеченным их взглядами искрам. Муж поднимается со своего месте, наклоняется к нему, мокро и немного колюче целуя, отчего внизу живота всё судорожно и сладко сжимается, пока поцелуй не приходится разорвать. Надо ненадолго расстаться, и Токи едва заметно хмурится и поджимает чуть припухшие губы, точно капризный подросток, неожиданно желая запротестовать, но сдерживается. Вместо этого кивает, напоследок ласково клюнув Рэна в кончиком носа коротким чмоком и отпускает, даже не заметив, в какой момент успел положить свои ладони возлюбленному на талию. Чёрт, как же хорошо…
[indent] – Всё сделаю. Я скоро, – коротко отчитывается мужчина и Рэн отходит от него, чтобы скрыться в как будто чуть сгустившихся потёмках коридора, напоследок подмигнув глазом, примерещившимся серебристой лунной монеткой. По-звериному мотнув головой, чтобы прогнать накатывающее наваждение и выполнить поручение брата, Токи, потратив пару мгновений, всё же поднялся на ноги и принялся хлопотать вокруг стола, мысленно радуясь тому, что свою часть работы по уборке за собой выполнил Гуннар. Переложив еду по контейнерам и плотно прикрыв крышками, он убирает все блюда в холодильник, как кирпичики всё приставляя одно к другому, а после берётся и за посуду. В мыслях о предстоящем окончании долгого сложного дня мытьё посуды пролетает незаметно – Токи даже не заметил, когда настал момент, что уже он расставлял протёртую от лишней влаги посуду по своим местам на кухонных полках. Ухмыляется себе под нос, оглядывается по сторонам, чтобы удостовериться, что не забыл никакую сволочную сковородку, и, удовлетворившись наведённым порядком, покидает кухню, предварительно щёлкнув выключателем и погружая её в ночной мрак.
[indent] По ступеням поднимается тихо, наступая уже на давно заученные места, лишь бы не вызвать лишнего скипа и шума. Когда он проходил мимо комнат Масаши и Гуннара, то невольно приостановился и вслушался в происходящее за каждой из дверей – никаких звуков, какие не мог бы издавать спящий человек, Торкель не услышал, отчего продолжил свой путь к их с Рэном спальне более смело, даже не зная, что именно он боялся – или рассчитывал? – услышать.
[indent] Их комната, когда-то бывшая детской, погружена в интимный полумрак – лишь лавовый ночник освещает тёплым мягким светом видавшие виды стены. В такой обстановке всё кажется более очаровательным, чем оно есть на самом деле – Токи чуть заметно улыбается самыми уголками губ и, даже не войдя в ванную, стягивает с себя футболку Рэна, а после и свободные джоггеры, что тут же улетают единым комком в сторону шкафа. В наполненную лёгкой парной дымкой ванную мужчина входит в одних боксерах, чувствуя лёгкое возбуждение от одной только мысли, что его вскоре может ждать.
[indent] – Я здесь, – негромко, но отчётливо басит Торкель, а после стягивает с бёдер боксеры. Те свободно скатываются трикотажной тканью к щиколоткам, падают на кафельный пол, и мужчина переступает через ненужную тряпицу, понимая, что тяжело дышит отнюдь не из-за повышенной в ванной комнате влажности.
[indent] Как же он хочет Рэна…

Caronte - Invocation to Paimon
Прохладная влага ванной комнаты мутит сознание так, словно Торкель оказался в опиумном притоне, где всегда царит плотный маковый кумар. В такие места приходят, чтобы забыть самого себя, в таких местах можно себе позволить то, что непозволительно в любом другом месте в любое другое время – вот только Торкелю не нужны плотно забитые резные трубки, не нужны сыпучие белые дорожки, втянутые через стодолларовые купюры, не нужны и разъедающие тонкие венозные стенки уколы самопальной отравой; ведь его наркотиком всегда был и остаётся Рэнмо. Рэнмо, плотно одетый в чернила, посвящённые их бессмертным чувствам, укутанный водными ручейками ласково огибающими его изящные, но вместе с тем невероятно крепкие, точно стальные канаты, изгибы. Совершенное сочетание красоты и силы, хрупкости и несокрушимости, покладистости и воинственности – Луна и есть Луна во всём своём многофазном многообразии. Ему понадобилось много лет, чтобы распробовать каждый день из всего лунного цикла, чтобы прощупать и прочувствовать чужое сущностное многообразие, и с полувздоха понимать, в какой фазе Луна пребывал теперь. И, глядя на голодную тьму чужого взгляда, на мелкую игру напряжённых связок мышц и сухожилий, на разрез как будто кровоточащей улыбки, Торкель понимает, что Луна пребывал вовсе не в фазе, но в затмении.
[indent] Послушно и уважительно клоня голову вниз, будто обессиленно прогибаясь под слишком тугими струями воды, мигом намочившими тонкие, но густые вьющиеся волосы, Торкель прижимается вплотную к своему мужу, немедленно заключая его в свои объятия. Потоки прохладной воды делают горячую кожу скользкой, но ему нравится такое сочетание, а потому мужчина плотоядно улыбается прежде, чем позволяет утянуть себя в глубокий, хоть и недолгий поцелуй. Жилистые крепкие пальцы Рэнмо впиваются в его задницу, после чего, наверняка, останутся сизые пятна синяков, но Торкель без ума от одной мысли, что он будет покрыт под саркофагом своей строгой рясы священника метками бесконечной принадлежности своему единственному. Он даже уже давненько подумывает над тем, чтобы попросить Рэна забить и его тело татуировкой, сплетая вместе множественными шрамами в причудливую композицию, но почему-то сомневался – до сих пор.
[indent] Сейчас, когда они ласкают друг друга языками и руками, вплавляясь друг в друга, сплетая рёбра, точно ветви дерева, поражённого вирусом “ведьминого помела”, Торкель думает, что хочет также исписать всё своё тело признаниями в любви к Луне, как Луна исписал своё тело признаниями в любви к Солнцу. Хочет крикливо заявить об этом, ударив себя кулаком в грудь, пока между их губами, разорвавшими поцелуй, будто бы возникло даже облачко густого пара. Он знает, что это чревато гонениями из церкви взашей, но ему совсем не страшно, он даже как будто, напротив, хочет этого, чтобы был веский повод ядовито выплюнуть в эти священные морды всё, что Токи о них думает – ведь мирный тихий уход как будто не даёт права развязать эту перепалку. Впрочем, это не столь важно, ведь вся эта жизнь, выведенная каллиграфическим почерком в сетке ежедневного рутинного расписания, оказывается совсем далеко, лишаясь реальных ощутимых очертаний, как их лишаются кошмарные детские сны. Торкелю часто снились кошмары в детстве, но он почти мгновенно их забывал, если получалось, что эту ночь они с Рэном уснули вместе на середине просмотра какого-то фильма.
[indent] Ногти чуть ощутимо скребут по влажной коже у Рэна между лопаток, и прежде, чем брат успевает что-то сделать, Торкель размашисто лижет его приоткрытые губы, памятуя, как им обоим нравятся такие животные, похотливые и сочащиеся слюной поцелуи. Тонкая ниточка протягивается от губ Рэнмо к кончику высунутого острого языка Токи, после чего тут же исчезает под напором воды – не страшно. Их грудные клетки вибрируют от одновременного дыхания и участившегося сердцебиения, Торкель нетерпеливо и почти капризно бодает Рэна пахом в пах, отчего мурашки шутро пробегают вдоль его натянувшегося, точно тетива, хребта. Это навевает воспоминания об их самых первых и самых неуклюжих интимных играх, которые также нередко происходили и в душе – тогда там тоже были и руки, и губы, и взаимные нетерпеливые скольжения членами друг о друга, и движения между крепко стиснутых бёдер, и хоть Рэн просил о большем, Токи никак не решался дать ему это до порога его шестнадцатилетия. Впрочем, такой нежный подростковый секс ему тоже нравился до одури – ведь главной наградой для него всегда был и остаётся бурный оргазм Рэна.
[indent] Любимое роскошное тело как будто чуть тяжелеет в руках и Токи на долю мгновения пугается, что муж сейчас потеряет сознание от перенапряжения, отчего крепче прижимает к себе. Впрочем, спросить ничего не успевает – тот всё также блаженно улыбается, крепко стоя на своих двух и совсем не собираясь покидать Торкеля, и потом он улыбается младшему в ответ, тут же отбрасывая в сторону все свои тревоги. Между лопаток как будто что-то чешется, и когда Рэн прислоняет мужа спиной к кафелю душевой, Торкель легонько рычит от удовольствия и предвкушения – когда-то ему очень нравилось, как его Луна царапал его своими лисьими когтям между крыльев, ероша мелкие маслянисто-чёрные пёрышки и птичий пегий пух.
[indent] – Можешь делать со мной всё, что угодно, ты же знаешь, – прижимаясь затылком к стене и чуть запрокидывая голову, глядя на Рэна сквозь тонкие слипшиеся пряди волос, упавшие на лицо, Торкель чуть ухмыляется в предвкушении – член согласно вздрагивает, приподнимаясь и крепчая всё сильнее, поблёскивая шариками пирсинга – сегодня на месте принца Альберта блестел более лёгкий в носке “банан”. Мягкий запах его интимного мыла щекочет по-звериному задрожавшие ноздри и мужчина прикрывает глаза, тихо постанывая в момент, когда вспенившаяся вехотка мягко обводит его между ног – Токи даже чуть сильнее разводит их, чтобы Рэну было удобнее добраться до абсолютно всех мест. Они снова оба тонут в поцелуе, обе руки Рэнмо распределяют радужно-белую пену по промежности брата, пока тот неуклюже и как будто беспомощно держится за чужие крепкие запястья пальцами, как будто желая направить, но не решаясь – ведущую роль он безраздельно передал Луне. Но это же не значит, что он не может говорит о своих желаниях, правда?
[indent] – Знаешь… Мне так хочется, чтобы ты меня… Пальцами, хотя бы немножко, – разорвав глубокий поцелуй, просит Токи, и в пространстве ванной, больше не наполнявшейся шумом воды, его слова звучат слишком уж громко и пошло, невзирая на то, что он практически шепчет свою скромную просьбу, которую даже как следует не может оформить в слова.

С момента появления на пороге их дома гостя, им обоим приходилось держать себя в границах рамок приличия. Порой Торкель как будто старался вести себя нарочито скромнее, чем ему того хотелось, чтобы не провоцировать Масаши на цыканья и язвительные смешки – с него станется даже комментарий-шпильку отпустить на очень плохом английском. Однако довольно скоро мужчина понял, что подобные жертвы совершенно не окупаются и, напротив, как будто служат для зажравшегося гостя показателем слабости – так слабые собаки переворачиваются на спину и жертвенно подставляют розовое брюшков качестве демонстрации своей покорности. Но Торкель дворовой псиной не был, и уж точно не был полудохлой фермой вшей – если до этого он и не показывал свои зубы, то только из уважения к своему мужу. При необходимости, мужчина продолжил бы играть роль покладистого хозяина дома, но чёрт возьми, как же тяжело ему далось пережить эти три дня в состоянии воздержания! Особенно когда его Рэн всегда был рядом – такой тёплый, текучий, точно молочный ручеёк, пахнущий неуловимой природной сладостью, как могут пахнуть невероятно красивые, но при этом скромные и сдержанные в формах цветы. И хоть человек так пахнуть не может – от Торкеля после хорошей тренировки с железом в зале вовсе не розами несёт – Рэнмо всё равно всегда неуловимо благоухает, даже если до этого близко не подходил к своему парфюму и не зажигал палочек благовоний.
[indent] Так происходит и сейчас – запах распалённого тела бьёт в нос, щекочет рецепторы, вызывая не только крайне обильное выделение предэякулята, но и слюны, как у страшно проголодавшегося человека при виде сочного стейка. Когда Рэн касается его вот так, окружает своим вниманием, то Токи ничего не может поделать со своими физиологическими реакциями – он весь течёт, точно обильно политые кленовым сиропом пухлые блинчики, губы его увлажняются, как и кромка век, усеянная частоколом коротких густых ресниц, а под уретру можно подставлять стакан. Он ловит себя на мысли, как приятно быть в чьей-то заботливой власти, как приятно отдаваться чужой ласковой воле, отпуская поводья собственного контроля – пускай Рэн сделает с ним всё, что ему заблагорассудится, ведь Токи знает, что брат не причинит ему вреда. Он знает, что младший не оставит его, если Торкель позволит себе больше стонов и скулежа, чем обычно, хоть и будучи подростком стеснялся своего ломающегося в сладострастных порывах голоса.
[indent] Сухие поцелуи почти жгут кожу, словно спиртовые салфетки свежие ссадины – Токи прикусывает губу, чтобы не застонать в голос, зачем-то продолжая удерживать себя в рамках, уже ставших ненужными. Гости этого дома спят, а его хозяева всецело принадлежат друг другу, так чего же он опасается? Или, если точнее, стесняется? Совсем как мальчик-подросток, отчаянно желающий понравиться красивому опытному мужчине, но совершенно не строящий никаких надежд на свой счёт – ведь он, к сожалению, видит своё отражение в зеркале и оно не прибавляет очков в его пользу.
[indent] Тем временем Рэн уже оказывается на одном колене перед ним и Торкель закусывает костяшку сжавшейся в кулак кисти – он так хотел таких ласк ещё прошедшим утром, которое, кажется, осталось и вовсе в прошлой жизни. Хотел, пока глубоко пропускал член Рэна прямо в глотку, чувствовал, как сладко капризной пульсацией сводит колечко мышц, которое, впрочем, давненько не получало сексуального внимания – и вот, он получает то, чего так тайком жаждал, не зная, как подойти к Рэну с этой просьбой; хотя бы просто немножко потрогать. Похоже, его супруг, действительно, может понимать и чувствовать Токи без слов – губы оставляют сухие горячие следы под пупком, а его руки и пальцы… Ох чёрт, они сейчас играют на прежде таком неотзывчивом и дубовом теле Торкеля точно на музыкальном инструмента – и, как и подобает хорошо настроенному музыкальному инструменту, мужчина издаёт те звуки, на какие способен и какие от него хотят слышать.
[indent] Всхлипнув, он вдруг тихонько, пока ещё совсем скромно скулит. По-ребячески хочется всего и сразу – он даже коротко почти вскрикивает, когда Рэнмо слегка проникает пальцем ему в зад и даже слегка подаётся навстречу, подмахнув бёдрами в тщетной попытке насадиться сильнее, но младший почти сразу прекращает эту ласку, и у Торкеля не получается сдержать разочарованного хныканья. И когда это он вдруг успел откатиться до состояния избалованного и настолько изнеженного мальчишки, что хочется топнуть пяткой по лужам на мокром кафеле и потребовать своё? Он ведь всегда был так терпелив и сдержан, даже когда яйца отваливались от тяжести, а бельё болезненно саднило по мокрым гениталиям – но только не теперь, когда его так скользко и нежно ласкает его любимый брат и муж.
[indent] – Ты бесподобен настолько, что воистину невозможно сдерживаться, – пытается коротко отшутиться Токи, но голос его выдаёт с потрохами – теперь это стонущий сладкий бархатный баритон, который смог высечь из этих голосовых связок только Рэнмо.
И, получив это разрешение, которое было для него намного необходимее, чем ему казалось, Торкель стонет – коротко и громко несколько раз подряд, когда Рэн поливает из душевой лейки сначала член, смывая все мелкие пузырьки, напоследок взметнувшиеся в воздух призрачным крапом, а потом и там – о да, прямо там…
[indent] – Måne!.. – возглас тонет в шуме утекающей в слив воды, и мужчина невольно запускает одну пятерню в волосы мужа, ласково и трепетно перебирая мокрые блестящие пряди. Опускает взгляд вниз – щёки пылают, как при лихорадке, но ему невероятно хорошо, особенно после этих дней, когда им приходилось ограничиваться целомудренными поцелуями и объятиями. Впрочем, невзирая на то, как невероятно классно ему сейчас было от таких новых ухаживаний, кончать Торкель был ещё не готов – к тому же, Рэнмо всем своим видом показывал, что это было только начало его сладкой пытки.
[indent] – Да, давай… – кивает он, загнанно отвечая после подаренного ему поцелуя – грудь тяжело и часто вздымается, мелкие водяные змейки скатываются капельками по телу, поднимая табуны мурашек, и он ненадолго прижимается к брату в поисках тепла, какое мог подарить только он. Только его руки и губы – ничьи больше, тело Торкеля как панель сканера, предназначенная открыться только отпечаткам пальцев Рэна. Ненадолго запускает пятерню в волосы на затылке, страстно жаждет также прижать к кафелю и опуститься перед младшим на колени, совсем как это было утром, но у них были иные планы – которых мужчина пока не знал от начала и до конца.
[indent] Теперь он чувствует себя немного свободнее, хоть всё ещё и пребывает в лёгком замешательстве, когда муж приглашает его к пуфу, приставленному к бельевому комоду с расстеленным под локти мягким махровым полотенцем – слишком основательная подготовка для обычной стимуляции пальцами, разве нет? Но Токи делает всё, как ему говорит брат, и принимает позу, в которой никогда прежде перед Рэном не представал – и ту же закусывает губу, обильно заливаясь краской, наверное, вся шея покраснела вплоть до выпирающего позвонка. Брат ласкает его руками и языком – Токи и хорошо, и немножко стыдно. Невзирая на то, что он сам с огромным удовольствием мог любоваться роскошным телом Луны со спины, наслаждаясь совершенством его бледной кожи, ярко контрастирующей с чернилами татуировок, себя же Солнце всё ещё стеснялся, хоть и исправно подбривал лишнее, ухаживая за собой хотя бы ради повседневного удобства. Он даже не знает, как выглядит с того ракурса, с которого на него смотрел сейчас Рэнмо – хочется обернуться, чтобы увидеть реакцию в его взгляде и выражении лица, но Токи не успевает, ведь прежде, чем что-то предпринять, он ощущает любимые губы между ягодиц, а затем и язык, размашисто лизнувший вдоль всей промежности. Его собственные губы округляются вишнёвой буквой “о”, а после растягиваются в протяжном звонком:
[indent] – Рэ-э-э-эн… Ах-х-х… – все слова хоть с какой-то смысловой нагрузкой разбегаются от него, как тараканы от луча фонарика, и в голове не остаётся ничего, кроме мыльного пузыря, наполненного удовольствием, нет – абсолютным кайфом. Как давно он хотел этого, и как давно боялся попросить об этом, не зная, как Рэн отреагирует – побрезгует, разочаруется, или просто откажется, оставив эту трепетную для Торкеля историю далеко позади? Глупые мысли глупого мальчика – Токи ещё предстоит вырасти, а пока он мог лишь томно стонать, сквозь наслаждение чужим ртом нащупывая узелки ещё более смелых своих желаний.
[indent] – Ах, Рэн… Я… Знаешь, я… – пальцы на ногах поджимаются сами собой, когда Токи ещё чуть сильнее задирает зад, с очевидной невыносимой жаждой раскрываясь перед мужем.
[indent] – Я передумал… – сипло говорит он, но тут же торопится добавить, чтобы не поселить лишнюю смуту в любимом сердце, – я не хочу пальцы… Хочу твой член.
[indent] Приподнимается на локтях, зачёсывая сложенные граблей пятернёй упавшие на лицо мокрые пряди волос, и оглядывается всё же через плечо на Рэнмо, ловя его взгляд своим, мутным, влажным и тёмным, как солнечное затмение.
[indent] – Трахни меня, Måne...

Как же он любит свою Луну – воплощённое небо восхищения, рождённое богами задолго до того, как одноимённое произведение искусства создал Ян Фабр. Лишь отчасти современный концептуалист смог прикоснуться к божественному, лишь слабый отблеск совершенства смог уловить, выкладывая своды и плафоны брюссельского дворца крылышками жуков-златок – и только Торкелю выпала такая невероятная честь прикоснуться к богу. Нет, к тому, кто был за гранью привычного понимания божественности и космогонии – это создание высшего порядка, эта воплощённая в крови, плоти и чернилах любовь ласкала его промежность своим юрким прохладным языком, заставляя чертей и ангелов в душе Торкеля отчаянно и дико сношаться друг с другом в порыве таких правильных и естественных чувств. Все церковные догмы кажутся ересью – херувимы и демонята всегда страстно друг другом одержимы и взаимно любимы, и только чьи-то идиотские правила не дают им быть вместе; наверное, любая любовь должна претерпевать испытания и удары, чтобы закалиться подобно дамасской стали.
[indent] Голову слегка ведёт, когда их с Рэном потемневшие взгляды сталкиваются, как метеор и комета – как два светила на небосводе, заходящие друг на друга, отчего древнему слабому человеку казалось, будто наступает настоящий и бесповоротный конец света. Наверное, так оно и есть – наверное, потому боги и разводят их неустанно по разные полюса, позволяя сойтись ненадолго, чтобы после вновь жестоко разлучить. Вибрация животного рыка, отразившаяся на натянувшемся столбе позвоночника, заставляет содрогнуться, на мгновение сжаться, точно пружинка в часовом механизме, и тут же выстрелить, выгнуться, как телескопическая плеть, когда в пульсирующие сладкой болью новых кровоподтёков ягодицы крепко и беспощадно врезаются острые блестящие зубы. Торкель коротко вскрикивает и тут же этот крик перерастает в отрывистый басовитый и стонущий смех – Рэн всегда был такой порывистый и яркий в своих желаниях; словом, неповторимый. Как же ему это нравится, и прямо сейчас Токи всё равно что впервые влюбившийся юнец, готовый всецело отдать себя своему избраннику. Это не идеализация и не превознесение – потому что Рэн и был идеальным и вознесённым, со всеми его недостатками и уникальными изгибами характера. Для Токи и есть.
[indent] Этот взгляд приковывает и Торкель забывает, что ещё какие-то мгновения назад страшно смущался себя, стыдливо отклячив зад, боясь показаться крайне непривлекательным в такой позиции. Но его раны зализывают с нескрываемым упоением, пока тугое колечко мышц подрагивало и пульсировало от желания скорейшего проникновения, очень зря подгоняя всех лошадей. В вопросах анального секса надо запастись терпением, иначе последствия потом разгребать будет крайне неприятно, но здесь и сейчас, когда тёмные пятна возбуждения гуляли перед взглядом, а все эрогенные зоны обострились донельзя напряжёнными нервными окончаниями, мысли о будущем кажутся лишь занудным совестливым гундежом.
[indent] “Ну же”, – говорит одним своим томным взором Токи, слегка запрокидывая голову, изгибая крепкую чётко очерченную шею, – “я знаю, что ты хочешь меня”.
[indent] Да, он знает, и он так смел в этом знании, что приятно дивится самому себе. Это знание мигом подкрепляется резким рывком Рэна, его жадным нетерпением, с каким он вжимается своим напряжённым, звонко вздёрнутым крупным членом к потяжелевшему теплу возбуждения в заднице Токи – чёрт, какое же охуенное чувство…
[indent] – Да, вот так… – хрипит мужчина, качнув бёдрами навстречу, потираясь влажной от слюны промежностью о крепкий твёрдый ствол, чуть поднимаясь вверх, будто бы желая прямо сейчас насадиться без спроса, но Рэн прерывает его потуги к самоуправству, властно и парадоксально заботливо прижав мужа к своей груди. Хочется вплавиться спиной в эту красивую, покрытую татуировкой грудь, привалиться и больше не отлипать – колени Токи чуть разъезжаются на пуфе, и он становится относительно Рэна ещё чуть ниже, отчего устроиться затылком на чужом плече становится проще. Как же приятно ощущать власть над собой, эту заботливую нежность, всепоглощающее безусловное обожание, ради которого не надо расшибаться в лепёшку и постоянно прыгать выше головы, поскольку тебе его готовы подарить просто так – просто потому, что ты есть и потому, что ты любим. Это яркое осознание кружит голову лучше вина или абсента, и ничто так не пьянит, как чувство этой принадлежности и любви, какой Рэнмо прямо сейчас окутывал его, как паук свою мушку в паутину.
[indent] Сладостный шёпот опаляет ушную раковину и Токи не может сдержать счастливой улыбки – сейчас, да-да, прямо сейчас он получит то, что так хотел получить ещё на свой восемнадцатый день рождения! И хоть с тех далёких пор прошло так много лет, да и день сегодня был вовсе не праздничный, а вполне себе обычный, такой же, как и множество других дней, он, тем не менее, стал для него особенным и сакральным. В конце концов, в какой-то степени, сегодня он родился заново, обновлённым и по-настоящему готовым к исцелению.
[indent] От любимого тела приходится оторваться и снова упереться локтями в подстеленное и чуть съехавшее к краю махровое полотенце – Токи не может сдержать слегка разочарованного вздоха, но он принимает чужое решение, ожидая, что именно сейчас брат и муж даст ему то, чего он так жаждет. Но случается нечто неожиданное, и пространство между лопатками вдруг неожиданно и коротко обжигает – а потом ещё, ещё и ещё, оставляя на изрешеченной шрамами коже новые коротки порезы. Они тут же зализываются внимательным языком, Токи даже чутко ощущает, как кончик слегка раздвигает края открывшихся ранок в стороны, будто отражая те манипуляции, что производил совсем недавно между его ягодиц, и из горла вырывается ряд коротких стонов-вздохов. Терпкая пытка подкрепляется лаской, адресованной его члену, и Торкель, перенеся вес корпуса на одну руку, другой тянется в попытке протиснуть её между собой и Рэнмо – чтобы благодарно приласкать его хотя бы кулаком в ответ.
[indent] Но Рэн так близко, он так сильно вжался в Токи, что кажется, будто младший уже практически в нём – мышцы податливо расслабляются, готовые принять уже сейчас, но язык постепенно и явно никуда не спеша спускается ниже, слизывая кровь с проступающих ранок. Ватную голову внезапно озаряет понимание – Рэнмо что-то написал на его спине, написал кровью и нежной болью, но что именно? Торкель обязательно спросит об этом, но позже – а сейчас он только и может, что отдаваться своему персональному наслаждению без каких-либо ограничений. В конце концов, для него подобная позиция хоть  страстно желанна, но всё ещё в новинку.
[indent] И когда брат, чуть повременив, вдруг снова притягивает Токи к себе, он чувствует прилив разрывающей, почти болезненной и щемящей нежности. Сейчас, именно сейчас случится то, что сделает их ещё ближе, хотя казалось, что ближе некуда. На вопросы Рэна Торкель закусывает нижнюю губу, скашивая взгляд на возлюбленного, и чуть прищуривается, слегка обнажая зубы в предвкушающей ухмылке. Тот кусает его за ухо, хрящик беспомощно проминается под крепкими острыми зубами, и Токи с аппетитом всасывает скользкие от крови и его собственной смазки пальцы Рэнмо в свой иссочившийся от разгоревшегося аппетита рот. Сосёт самозабвенно, вбирая до самых костяшек, игриво, просовывая язык между пальцев, чувствуя, как что-то горячее и липкое размазывается по его груди. Кровь, алая, ароматная, невероятно вкусная, сладкая – Токи тоже любил кровь своего мужа, хоть и не мог пить её в больших количествах, однако, его чувства она всегда распаляла круче любого афродизиака. Выпустив пальцы изо рта с милым коротким чпоком, Токи смотрит себе на груди, судорожно выдыхая от такой живописной и даже жертвенной картины, и поворачивает свой профиль к возлюбленному, вплавляясь в который раз в его тело.
[indent] – Нет, – резко отрезает он, капризно мотнув головой, отчего в воздух с его волос взметаются капельки воды.
[indent] – Я предпочту твой. Жилистый, крупный и без резинки. Хочу полностью чувствовать тебя, хочу, чтобы ты накачал меня своей спермой, – голос его скатывается до сокровенного шёпота, – давай же, сделай это со мной. Я так хочу, Måne… С самого нашего первого раза...

Кажется, зрение его подводит, ведь свет вдруг гаснет, оставляя только оранжево-золотые отблески зажжённых свеч. И хоть глаза и зудят колкой чесоткой напряжённых электрическими зарядами нервов, всё остальное тело поёт и дышит жизнью, паря, точно сдобные свежие булочки, только что вынутые из духовочного зева. Кожа румянится, юность наполняет его жилы, и весь налёт депрессивного расстройства слетает с него опостылевшей скорлупой – Рэн смыл с него эту скорлупу, соскоблил, точно зеленоватый налёт окисления с бронзовой вековечной статуи. Смыл своей любовью и принятием, демонстрацией своей нежности по отношению к тому, кто так эгоистично и слепо шёл на поводу у собственных демонических начал – уныние и трусость всегда были его главными грехами, хоть последнее качество даже и не было обозначено на страницах Библии. Игра в поддавки с этим страхом привела его к собственному надгробию и сырой могиле, но Рэнмо вытащил его, умыл окровавленное и вымазанное в перегное лицо, вымыл пропахшие петрикором волосы, чтобы после причастить к чем-то по-настоящему великому с помощью своей крови.
[indent] Как это и происходит сейчас, пока тело Торкеля ноет в ожидании быть, наконец, заполненным, залюбленным, чтобы эта любовь сочилась из его пор вместо пота, чтобы грудь давил корсет недостатка кислорода и ошейник из чужих бесподобных пальцев. Глотку рвёт от восторга предвкушения перед чужой властностью – ведь в этом контроле и поглощении кроется то самое чувство безопасности и безусловной любви к нему и только к нему. Только он, Токи, получит эту страсть и сладкую боль, только он сможет видеть Рэна таким – яростным, напружинившимся, взмыленным, как андалузский жеребец в пылу сражения – и только он получит благословение его обильной разрядки глубоко внутри себя. Руки его шарят по телу, за пальцами бегут стайки мурашек, такие послушные, такие податливые – Токи так хочет быть послушным любимым мальчиком, под которым, между тем, ходят по струнке легионы лучших воинов и палачей; хочет быть таким сладким и уязвимым только перед своим возлюбленным господином и хозяином его сердца. Его попытались приструнить и сделать вшивой псиной, не взяв в расчёт, что этой псине нужно кое-что взамен – и Рэн может и хочет ему это дать, стискивая свои цепкие пальцы на напряжённых яйцах Токи.
[indent] Мелодия сладострастных скулящих стонов срываются с его губ – ему даже не приходится стараться, и все октавы, на какие способны от природы его голосовые связки, высекаются сами собой, точно искры от удара молотом по раскалённому телу будущего меча. Токи, действительно, сейчас как глина – такой почти невинный и непорочный, ни разу никому не позволявший овладеть собой сзади, хоть кто-то к нему даже подкатывал с такими предложениями, когда он жил ещё в Осло. Ему не делали комплиментов, не умасливали, не говорили, что он красивый и такой загадочный в своей извечной грусти, ничего, кроме завуалированного “кажется, тебя в этой жизни всё равно никто не выебет, кроме меня, так зачем тянуть?”. Но у Торкеля на этот счёт были свои планы и разумения, а потому немногочисленным ямщикам были розданы советы засунуть яйца себе по карманам и съебаться в закат. Никто из них не стоил и мгновения потраченного времени, ведь теперь Токи пребывал нигде иначе, как прямо в раю.
[indent] – Ах-х-х-х да, Рэн! – голос его взметается под потолок нежным скулежом, собственный член крепко и напряжённо прилипает к животу, когда брат входит в него, вызывая краткое мгновение тянущей рефлекторной боли – но Токи мигом расслабляется, и узелки боли, колко занывшие у самого края напряжённого ануса, замолкают, оставляя лишь горячий зуд нервных окончаний на внутренних тугих стенках.
[indent] В нос ударяет парфюм обожаемой вкусной крови – хочется капризно дёрнуть руку Рэна, чтобы присосаться пиявкой к продольным ранкам на его предплечьях, невзирая на властную хватку на волосах, которая до этого была на его шее, но Торкель отдаётся всецело своему безволию, позволяя себе потерять на собой опостылевший контроль. Он так устал, безумно, знал бы кто! И Рэн давал ему сейчас этот отдых от самого себя, от взваленных на свои плечи ролей и обязанностей – он, долбя сзади своего брата и мужа, разрешает ему быть неопытным сахарным мальчишкой в руках знающего и любящего мужчины, и ванная комната наполняется трелью его протяжных стонов, на мгновение разбитых скрипом ножек сдвинутого комода по кафелю и ударом лицом Токи об верхнюю деревянную панель. Зубы клацают, на языке чувствуется железный солоноватый привкус собственной крови, а губа почти тут же распухает пульсацией, но ему всё равно – он погружён в процесс также как Рэн погружён сейчас в него. Погружён так филигранно и правильно, погружён и членом в его заднице, и душой прямиком в душу – какой же великолепный, неземной, и грязный, и чистый трах. Как же Токи в этом нуждался…
[indent] Рэн подбирает идеальный угол и мужчина вновь натягивается струной, слегка хрустя позвонками, беззвучно раскрывая рот до нытья в челюстных суставах – безмолвная короткая заминка, зажмуренные до боли веки, деревянный скрип комода и, кажется, даже лёгкий треск швов на пуфе, пока Рэнмо ебёт его, вколачиваясь именно туда…
[indent] – Да-да… Тут-тут-тут по-жа-луй-ста… – он даже не знает, о чём просит, жалеет лишь, что не может видеть лица своего возлюбленного, не может видеть его дикого взгляда, не может видеть восхищения собой – нарциссовое поле его души вдруг расцветает и благоухает, желая быть напитанным росой и альпийской радугой.
[indent] – Хочу… Ах блять! Хочу… Видеть… Тебя… – вот бы над этим комодом висело зеркало, вот бы Рэн развернул его прямо на своём члене и усадил на край комода, или бросил, выбивая дух, на кафельный пол, чтобы живот к животу, взгляд к взгляду и губы к губам.
[indent] – Прошу… Сейчас же!.. – это даже не звучит как приказ, скорее, нуждающийся вой, но Токи не может ничего предпринять, кроме как слегка поёрзать под мужем в своём детском и между тем таком развязном осознанном требовании. Ведь его Луна сказал, что Солнце может получить всё, что только не пожелает.

Вести светскую беседу с братом и его мужем за ужином оказывается неожиданно трудно. Мужчина тянет улыбку, благодарно принимая ухаживания Рэнмо, обусловленные этикетом прилежного хозяина дома, но голову всё ещё ведёт, как будто Гуннар уже успел принять на грудь, а в трижды вымытых руках так будто бы и теплится фантомное прикосновение к нежной коже чужого крепкого стояка и покрывшихся мурашками подтянутых яиц. Ито хорош – красив, дерзок, с волнующей хрипотцой в утробно стонущем голосе, с наливной силой жёстких мышц под росписью татуировки; взгляд Гуннара приходит в расфокус, когда Рэн о чём-то его спрашивает, и мужчина замечает отнюдь не сразу, что смотрит сквозь своего зятя, будто тот был лишь призраком или декорацией. Чёрт, как же грубо! Взгляд бегает от предмета к предмету на столе, от блюда к блюду, цепляется за лицо Токи, как будто прося поддержки и подсказки от младшего, но тот лишь приложился к своему фужеру вина и старшего взглядом даже не удостоил. Впрочем, нашарить нить разговора, которая всё же зацепилась мелким крючком за извилины, удалось, и Гуннар выдержал непринуждённый лёгкий тон беседы, какой задал Рэнмо, чтобы после, с чувством выполненного долга перед невидимым судьёй, начать пить стакан за стаканом, иногда разбавляя это пищей.
[indent] Если бы не всё произошедшее между ним и Масаши на втором этаже, он бы более остро и чутко воспринял скачок напряжения между супругами, возможно, даже попытался бы что-то предпринять – уж пролёгшая под носом Токи кровавая юшка, которая выглядела как мазок тушью, должна была вызвать особенно сильное беспокойство за младшего, но в душе Гуннара почти ничего не колыхнулось. Отчего-то промелькнула странная мысль, что всё идёт так, как надо, что некие печати спадают, отваливаются друг за другом, как кусочки скорлупы, обеспечивая Торкелю перерождение, а ведь ничьё появление на свет не происходит без крови и крика, ведь так? Суета заполняет комнату, но не душу Гуннара – она была совсем не здесь. Где именно – ему сложно сказать, в каких-то иных, может, измерениях, почти не соприкасающихся с этой реальностью, но уход Токи и Рэна он воспринимает спокойно, а своё одиночество даже с облегчением. Выдохнув задержанный воздух, мужчина вновь прикладывается к стакану – закусывает мясом и рисом (а Рэн чудесно готовит, повезло же Токи!) – снова выпивает, и снова, и ещё, пока ноги не начинают неметь от такой внезапной высокоградусной бомбардировки. Реальность отслаивается от распростёршегося за пределами американского домишки космоса, как сетчатка от глазного тела, и существовать становится как будто проще. Мысли Гуннара, по-прежнему, были сосредоточены на Масаши.
[indent] В этих же мыслях он моет за собой посуду и даже вежливо задвигает стул сидушкой под стол. На автопилоте берётся за бутылочное горлышко, критично осматривает плюхнувшую на дне алкогольную зелень, и ставит обратно – нет, не дело опустошать чужой бар, и так слишком много себе позволил. Отчего-то думается, будто он выдерживает какую-то паузу, будто пытается оттянуть момент подъёма на второй этаж, который тихонько вибрировал от пьяного храпа, в определённый момент показавшегося даже очаровательным – Гуннар ловит себя на том, что заулыбался лучезарно и нежно, как не улыбался никому. Ну, может, только Токи, разве что, и то количество этих событий можно пересчитать по пальцам одной руки. Этому же мужчине отчего-то хотелось улыбаться всегда.
[indent] Проходя мимо двери в чужую спальню, которую Гуннар предусмотрительно прикрыл до этого, он замирает, гипнотизируя мутным пьяным взглядом дверную ручку, будто надеясь, что некие высшие силы прямо сейчас повернут её за него и, тем самым, дадут знак неотвратимости этой встречи. В голове лихо, алкоголь начинает действовать на его не привыкший к такому насилию организм быстрее ожидаемого, и зазубренные христианские догмы вдруг стираются огромным ластиком вместе с тем самым натянутым, вымуштрованным смущением – почему-то кажется, что когда-то давно он, Гуннар, таким не был, но хоть ты тресни, никак не мог вспомнить этих времён. И в тот момент, когда последний свой возглас подаёт здравая мысль “развернись и проваливай спать”, он поворачивает ручку и открывает дверь.
[indent] Глаза быстро привыкают к потёмкам и выхватывают картину такого контрастного будто рисунок, тела Масаши. Гуннар слегка щурится и вновь улыбается, чуть кривовато, но совершенно беззлобно, и подходит ближе к распластавшемуся на матрасе мужчине. Гуннар прикрыл его одеялом и навёл небольшой порядок ещё до того, как спустился к Рэну и Токи на ужин, и сейчас с долей иронии посмеивался над собой – откуда только у такого святоши моральные силы-то на это нашлись? Но если они нашлись тогда, то уж точно найдутся сейчас – и Гуннар присаживается на край кровати, почему-то зная, что Ито это не разбудит; алкогольный сон глубокий и тяжёлый, по крайней мере, таковым он был у Токи, а ещё у Токи он был всегда полон кошмаров, от которых мужчина никак его не мог разбудить.
[indent] – Я ведь видел тебя… Намного раньше… – сдерживая пьяную икоту, вздрагивает Гуннар, откидывая с груди Масаши край одеяла. Проводит широко пятернёй по рисункам на груди, которые до этого в порыве острого и почти забытого возбуждения уже попытался огладить, но теперь делал это более вдумчиво – как будто после половины бутылки абсента в одно рыло это вообще было возможно.
[indent] – А ты? Ты меня видел?
[indent] С губ срывается бессвязная белиберда, которой Гуннар удивительным образом мог придать весомость и смысл – здесь и сейчас. Не глядя наперёд, не живя синдромом отложенной жизни, какой характерен для всех христиан – ущеми себя сегодня, зато после смерти будет тебе рай. Но разве нельзя попытаться получить хотя бы частичку этого рая здесь и сейчас – да-да, прямо здесь и прямо сейчас, а, Бальдр? Он склоняется ниже, не прячась от собственных порывов – красивые капризно очерченные губы хочется смять своими, но останавливает лишь бессознательное состояние Масаши; нет, так не честно. Разрешив себе лишь склониться над чужим точёным волевым лицом и зависнуть всего в паре жалких дюймов над ним, Гуннар снова улыбается – хорош как сам Дьявол. Острый алкогольный флёр чужого дыхания вовсе не смущает, и мужчина в очередном порыве нежного великодушия поправляет завиток волос, упавший мужчине на лоб. Пускай спит, да и ему бы тоже лучше отвалиться в сон – с такими мыслями Гуннар покидает комнату Масаши также беззвучно и аккуратно, как и пробрался в неё.
***
[indent] Из едва накатившего волнительного небытия его выдёргивает странный шум – точнее, не странный. Очень возбуждающий. Попытавшись смазать с мозгов пьяную плёнку беспамятства, Гуннар присаживается на кровати и включает ночник на прикроватной тумбочке – комната заливается тусклым неохочим светом. Сминает пальцами веки, кряхтит, свешивая ноги с края кровати, и в этот момент шум становится будто громче – или это сам Гуннар окончательно включился в реальность? Почему-то ему совсем ничего не снилось, однако, в сознание кольцами спрута пробираются воспоминания обо всём, что предшествовало этой отключке – а ведь он пил для того, чтобы ничего не вспомнить! Но этот факт встречается лишь с заискивающей улыбкой – спустившись на прохладный пол голыми ступнями, мужчина обнаруживает себя в одних лишь тёмных боксерах. Это по какой-то причине вовсе не смущает, невзирая на то, что член постепенно, хоть и нехотя наливается кровью от этих чувственных переливающихся звуков, а голову заполняет за мгновение до отворения двери вопрос: кто кого сейчас так дико и, судя по всему, отменно трахает за стенкой? Но вопрос вылетает через ухо испуганной птахой, ведь напротив двери в комнату супругов Гуннар видит…
[indent] – Масаши?
[indent] Точнее, не стоял, а уже собирался уходить по направлению к лестнице на первый этаж. В слабом освещении глухого коридора, невзирая на непривыкшие к свету глаза, Гуннар видит, как мужчина оборачивается, и в районе лёгких поселяется странное тянущее чувство – кто-то называет это “никотиновым голодом”.
[indent] – Поделишься куревом? Не обидишь?
[indent] И как-то странно и раскрепощённо приваливается голым веснушчатым плечом к дверному косяку, ожидая ответа – а на губах снова высвечивается белозубая улыбка.

Отредактировано Torkel Kittelsen (28.01.2023 03:49:57)