Земля выламывает стёкла, сочится в красочную комнату запахами, цветами, звуками. Природа как всегда сильна в своей безапелляционности – и зачастую капризна, как дитя, считавшее всех людей, от мала до велика, своими игрушками. Она проникает в стены, забирается своими корневищами в лёгкие, которые заполняются цветами, травинками, и чувством свободы, той вседозволенности, что вверяется в руки только такой необузданной силы, как порыв ветра или мощь медленно прорастающего сквозь кирпич растения. Скрип, будучи всё это время таким невозможно далёким, недосягаемым и абсолютно чужим, вдруг как будто теплеет, смягчается, делает шаг навстречу – метафорический, ведь подойди старший ближе, и они точно бы столкнулись в плотном соприкосновении тел.
[indent] Волнение проходится трясучкой по хребту и Полураспаду вдруг хочется инфантильно зажмуриться. Его просят довериться, обещают всем своим видом что-то совершенно новое, волшебное – или, может, нечто такое, что парень давным-давно потерял, и теперь перед ним маячила удивительная возможность это получить. Но он всё равно боится – хочется обнять себя за плечи, уткнуться спиной в стену и сползти по  ней, забиваясь умирающим ростком под плинтус; а земля всё равно дышит, клокочет, зовёт его отражением такой необычной, можно сказать, нехарактерной нежности во взоре Скрипки. В его тени и по-родному тепло, и вместе с тем боязно – а вдруг, Полураспад опять доверяется не тому? Да он и не знает, что именно собирается сделать Скрип, но может чувствовать, как наэлектризовался прогретый воздух между ними, что ещё утром был близок к абсолютному нулю холода по Кельвину. Такое чувство посещает того, кто увидел своего двойника в день собственной смерти, такое чувство овладевает духом того, кто подходит к краю скалы – не знаешь, что будет следом за сделанным шагом, но чувствуешь, как жилы сворачиваются в узел, запрещая дышать здесь и сейчас.
[indent] Мальчишка повинуется чужим словам. Медленно, будто продираясь сквозь кисель, в который превратился золотой воздух, он поднимается на второй ярус своей койки, отпихивая пяткой одеяло в дальний угол, а когда заканчивает возню и поднимает глаза на Скрипа, то сталкивается с его таким завораживающим, нездешним взглядом; разве такой цвет глаз существует в природе? Теперь не сочно-малиновый, но серый, с мелкой россыпью крапинок, точно кто-то рассыпал клюкву по поверхности холодного тёмного омута. Чувствуя, как замирает сердце в груди от этого взгляда, таящего в себе нечто большее, чем намёк на лёгкую привязанность старшего к новичку, что выглядит на пару лет младше своего реального возраста, Полураспад сглатывает и отвечает на слова Скрипа  о том, что нужно сделать приятное.
[indent] – Я неплохо картофель в мундире печь умею...  На костре... В фольге из-под шоколадки, – хочется вложить в эти  слова толику несерьёзной смешинки, чтобы немного разрядить ставшую такой вдруг интимной обстановку, но улыбка никак не желала нарисоваться на лице мальчишки – неожиданно его слова звучат как будто даже серьёзными. Как реальные планы на ближайшие ночные посиделки у костра – с картофелем, чёрным чаем в медных кружках и молочным шоколадом.
[indent] Однажды он так сидел на железнодорожной тупиковой ветке, в компании других ребят запекая в огне то, что можно было потом съесть – лучше всего пропеклась картофелина и, как ни странно, яблоко. Ночь пахла жжёной травой, пламя плевалось золотыми брызгами в ночное небо – и этот запах забивает ноздри, когда Скрип берёт его за руку, ласково и крепко сцепляя пальцы в замок, как будто боялся, что Полураспад попытается вырваться. Но Полураспад не вырывается – он озадаченно хлопает глазами, не в силах больше пошевелиться и мелко дрожа, как кролик, перед гипнотическим взглядом.
[indent] Нет, его не просят испечь картошки. Не просят заштопать джинсы или притащить какао из столовки после полдника – ничего из того, что такое ещё юное и ничем не запятнанное, кроме копоти, сознание могло предположить. И в тот момент, когда его целуют – его, исковерканного и заново перешитого Квазимодо – его сознание ухает в пропасть, а тело перестаёт существовать; по крайней мере, в том агрегатном состоянии, в каком Полураспад привык его ощущать.

***
Первое, что он понимает – кругом был не туман. Точнее, не только он – воздухе витал металлический маслянистый запах смазанной машинерии; в это место поезда всегда приезжали только ранним утром. Здесь пролегали жилы, связывавшие этот мир с совсем другими мирами – пока едешь зайцем на товарном составе прочь отсюда, можно увидеть, как окружающий мир прибавляет себе лет, как стремительно течёт время вместе с прогрессом туда, в города с мощёными улицами  и напускным оммажем в сторону нестареющей классики. На самом деле, настоящая неолитическая древность была здесь, и только здесь языческое волшебство наполняло собой и воздух, и сточные воды, и узкие улочки, вилявшие вдоль небогатой реки, через протоки которой были перекинуты каменистые перемычки мостиков. Полураспад знал, где он оказался, вот только не знал, сон это, явь или что-то ещё, чему он не мог пока что подобрать определение.
[indent] Открыв глаза, из которых зрячим по-прежнему был только один, мальчишка смотрит перед собой, и видит спину существа, какое бы он не мог себе вообразить, даже если бы очень захотел. Некто высокий, поджарый крепкий с длинными травянистыми волосами, чуть распушившимися от близкой болотистой влаги, сжимал его белую маленькую ладонь в своей когтистой руке. Жилистые знакомые пальцы обнимали его запястье, но ему совсем не было страшно – больше не было. Кажется, теперь он чувствует себя, действительно, на своём месте.
[indent] Потребовалось одно мгновение и один венок из зверобоя, чтобы понять, что за руку его по-прежнему держал Скрип. Скрип, совсем на себя не похожий – и между тем, сохранивший те особые черты, что принадлежали только ему. Его руки – которые оказываются крепкими и красивыми; его волосы, в которые можно было бы зарыться пальцами; его голос, который наполнен теперь не  только тёплым сияющим цветом, но и многогранным звуком. Скрипка разговаривал, и он звучал совсем не по-земному.
[indent] Рядом с ним Фея чувствовал себя ещё меньше – и почему-то складывающееся положение дел кажется нормальным настолько, что не вызывает вопросов. Настроение вдруг куда-то взлетает, как будто мальчишка принял на грудь пару стопок крепкой настойки на степных травах, и когда Скрип оборачивается, показывая своё невероятное, наполненное мистическими преломленными чертами  и красками  лицо, Фея улыбается ему, закусив нижнюю губу. С левой стороны лицо было покрыто угольными завихрениями, как и всё тело – будто его не просто вымарали в саже, но эта часть его тела, некогда состоявшая из древесины, была сильно обуглена. Правая сторона тела была белоснежной, будто совсем не видящей света – попробуй тут загореть, когда почти не бываешь на солнце!
[indent] – Вообще-то это был мой первый поцелуй, воришка.
[indent] Он мягко и добродушно улыбается, делая от Скрипки шаг назад и опуская взгляд вниз, чтобы осмотреть себя. На бёдрах была лишь повязка из тонкого тёмно-коричневого ситца, практически не скрывавшая наготы, и кое-где покусанная рванью, причинённой высокими травами. Голова тяжела от белых косм, сплетённых в витые жгуты и сложенных на голове, точно большое птичье гнездо, из которого в качестве каркаса торчали палки и травинки с мелкими цветочками в качестве украшения. Фея чувствовал себя странно, но легко – ему казалось, что он снова сможет танцевать, как и раньше, без боли неэластичных шрамов, без одеревеневших мышц; как обещанный земле молоденький жених.
[indent] – А я думал, что приятно должно быть тебе, а не мне. Это ты прости, – мелодично отзывается Полураспад и приоткрывает рот, будто хотел сказать что-то ещё, однако замирает, слыша приближающиеся мягкие, но грузные шаги. Он знает, кто так ходил – он помнит.
[indent] – Нухэрни! – вздыхает мальчишка, когда из туманного серебра к ним выходит чёрный бык, с белым маленьким пятнышком на лбу и привязанными на рога алыми ленточками. Фея бросается к зверю, который покорно склонил свою голову ниже, позволяя обвить себя тонкими руками за шею – мальчишка несколько раз целует Нухэрни в мокрый нос, шепча что-то на грани слуха, но, оглянувшись на Скрипку, дарит и ему улыбку, наполненную невероятной радостью и благодарностью – лучик света мягко касается щеки того, кто впервые поцеловал Фею. Мальчишка берёт зверя за один из землистых рогов, подводит поближе к Скрипке и показывает, будто гордый ребёнок, что сам, без посторонней помощи нарисовал мамин неказистый портрет.
[indent] – Скрипка, это Нухэрни. Он умеет разговаривать, просто он очень робкий, – поясняет Фея, глядя на Скрипа, а потом снова отворачивается к быку.
[indent] – Нухэрни, а где папа? – шёпотом спрашивает он, однако, ответа не получает – бык, бывший в холке чуть выше двух метров ростом, подгибает передние ноги, опускается упитанным брюхом на траву, таким образом, предлагая сесть себе на спину. Парню не нужно много времени, чтобы сообразить, что от него требуется, и несколько неловко, но забирается на мягкую лоснящуюся  спину. Протягивая ладонь Скрипу, мальчик одаривает его счастливым взглядом – и готов одаривать, кажется, теперь всё время.
[indent] – Поехали с нами? Я столько хочу тебе показать...
[indent] И вдруг запинается – на лице его появляется лёгкое недоумение от осознания, что же сейчас, на самом деле, происходит. А происходит то, чего не может быть – Нухэрни, должно быть, давно пустили на мясо, железнодорожная ветка заброшена, а завод больше не добывает из степи медь. И всё же, они здесь, посреди тела живой земли, пока где-то вдалеке гремит сердце ресурсодобывающей промышленности, а немного поодаль отсюда, от заросших травой рельс и шпал, звенело колокольчиками  языческое кладбище.
[indent] – Где мы, Скрип?..

Туман как будто немножко рассеивается. Редеет череда беспокойств, тает в груди нечто такое, что раньше давило, не давая набрать в лёгкие воздуха дополна. Мальчишке становится проще дышать, и он старательно выравнивает сбившиеся натужные сипы в глотке, которые как будто сигнализировали о занимающейся аллергии – у него-то! У того, кто имеет в себе настоящую степную кровь, отразившуюся в заострённых косточках скул, едва заметно нависающих веках и в невысоком росте, выгодном при кочевом образе жизни. Сейчас степняки больше не кочуют – они оседлали землю, а после их оседлали заводские хозяева, перебравшиеся из столицы по жиле железной дороги, считавшейся проклятой. Раньше бывало, что здесь с рельс сходили составы, и где-то в дне пешего пути отсюда покоилось настоящее кладбище разграбленных контейнеров – отправлять никого для уборки и без того давно списанной рухляди никто не стал. Взрослые из города объясняли такую аварийность нестабильностью здешней почвы, под которой протекало множество мелких водных ключей, а розлив топей по весне заставлял землю рябиться морщинами и вспухшими кавернами – так и наступали разрывы железных вен из-за образовавшихся в них тромбов и бляшек из болотистой жижи.
[indent] Но степняки и дети знали, что это сама земля не позволяет сотрясать себя и нарушать свой покой. Она забирала себе кровь и железо, чтобы сожрать их и дать богатые всходы – впрочем, многие не гнушались тем, чтобы выбираться на места трагедий и наворовать себе что-то полезное в хозяйстве – а всё, что было на халяву, несомненно, расценивалось как вещи первой бытовой необходимости. Быт убивает дух – так говорил кладовщик любившей возиться на стоянке составов ребятне. В детстве Полураспад не придавал этим словам большого значения, однако, теперь он предельно ясно понимает, что ему пытались донести. Может и донесли, просто информации требовалось время, чтобы, как и любой траве созреть и взойти сочными запашистыми стебельками, показывая распустившуюся головку солнцу.
[indent] Когда Скрип рядом, страх пропадает. Когда Скрип, такой большой и такой необыкновенный, касается его губ указательным пальцем, вселяя спокойствие во взбеленившуюся юную душу, Фея невесомо улыбается ему – бык под ним довольно всхрапнул, выказывая свою поддержку Скрипке, пытавшемуся вернуть мальчишку на путь беззаботности, какую обещал подарить этот мир. Всё ещё живой, всё ещё настоящий, не превратившийся в сон и перечёркнутую прописку в детских документах – как будто даже вырывание формальных штампов было актом вандализма над его сущностью. И Фея решает больше не сопротивляться и ни о чём не задумываться всерьёз – не в этом месте, где были свои правила, совсем не похожие на ту бюрократическую жестокость, какую долго и упорно выстраивала цивилизация.
[indent] – Ты ведь никуда не уйдёшь? Не оставишь нас?
[indent] Вдруг его посещает такая гениальная и такая умиротворяющая мысль – это всё просто сон. Красивый сон, родившийся силой только его души, так страстно желавшей снова оказаться дома. И чтобы дом этот не изменился, не покрылся плесенью и коррозией, чтобы он был как законсервированный кусочек стабильности, точно маленький биом в снежном сувенирном шарике. Он видит для себя опору в Скрипке – отчего-то его окатывает призрачной волной грусти от мысли, что он уйдёт, оставит его наедине с этим пустым миром, который являл собой ничто иное, как яркое гипертрофированное воспоминание из времён, когда мальчик был счастлив. Когда он был целостен, а не раздроблен на две части – перекинув тонкую, но крепкую чёрную ногу через бычью спину, он похлопывает по крупу Нухэрни, прося Скрипа сесть и отправиться сквозь туман вместе.
[indent] Когда Скрипка устраивается поудобнее, бык-исполин с текущей в его жилах кровью Боса Примигениуса, поднимается так, будто и не было на его спине никакой ноши, и степенно, величественно движется вперёд, без указаний и поводьев чувствуя, куда ему идти. Юноша чувствует лёгшие ему на бока чужие большие руки когти, на которых хоть и выглядели угрожающе, но страха не вселяли – ведь Скрип пообещал, что не даст в обиду. И Фея откидывается назад, устраивая копну сплетённых в гнездо мягких волос на чужом плече, чувствуя кожей тепло древесной коры, нагретой на июльском знойном солнце. Сердцебиение выравнивается, он тихонько вздыхает и слегка тушит взгляд белыми ресницами – по белизне кожи пробежались мурашки, когда одна из косичек в густых волосах Скрипа свешивается парню на грудь, щекоча возле соска.
[indent] – Обними меня? – и, положив пальцы поверх чужих ладоней, перемещает себе на плоский, чуть поросший белёсым подростковым пухом, живот, замыкая самого себя в кольцо чужих объятий.
[indent] Хотелось защиты, хотелось, чтобы это древесное тепло окутало его со всех сторон, пока босые ступни слегка щекотала высоко поднявшаяся буро-кирпично-охристая пегая трава. Бык шёл, взметая виляющим сильным хвостом с кисточкой на конце пух колосящегося перистого ковыля, пока на его горячей спине, расчерченной белым «ремнём» природного окраса, сидели два таких разных и, между тем, не столь отличающихся меж собой создания. Касания Скрипа, вот такие чувственные и интимные, кажутся сейчас правильными и естественными – кажутся чем-то таким, что Фея уже однажды испытал, но слишком давно, как будто в другой жизни. Может так его обнимал отец, может, так его окружала заботой земля или радостно щемила в дружных объятиях уличная ребятня, поздравлявшая его с днём рождения. Нет, никак не вспомнить...
[indent] – Ты теперь всегда будешь меня целовать? – голос его звучит мягко и тихо, как будто даже слегка наивно, отчего парень немного сильнее расправляет плечи, демонстрируя свою взрослеющую мужественность – то, что он так лёгок на подъём и так беззаботен, отнюдь не было показателем его незрелости.
[indent] Скоро земля перестаёт пружинить под копытами Нухэрни, а туман рассеивается ещё сильнее, окрашивая, наконец, мир в рассветные медно-рыжие краски. По левую сторону от них проплывает огромная ребристая дуга как будто сделанная из камня сумасшедшим архитектором, однако, Фея знал, что это, на самом деле был рог доисторического гиганта, на чьём скелете теперь и строилась новая жизнь. Шаг Нухэрни становится твёрже, и вот он стучит, разносит по гулкому бескрайнему окружению цокот по деревянному брусу шпал. Позади большого рога жёсткой махиной возвышается неразличимая из-за пока ещё довольно густого тумана тень медного завода, впрочем, его монументальная архитектура уже и вовсе никак не угадывается.
[indent] – Знаешь, Скрип, почему здесь так относятся к быкам? – нарушая тишину природы, дополнявшуюся размеренным дыханием Нухэрни, вдруг спрашивает юноша, сжимая свои пальцы поверх ладоней Скрипки.
[indent] – Потому что весь мир был создан одним. Этот бык отдал своё тело смертным душам, заключил в нём целый мир, в котором его вены стали реками, его органы – местами силы. Вся эта трава может быть и целебной может быть и отравой, в зависимости от того, как применить – и в этом сущность демиурга. Не быть ни плохим, ни  хорошим, но лишь чертить линии, давать выбор, по какой  из них идти. Поэтому всё связано, – он осторожно отлипает от тёплой груди Скрипа, чтобы заглянуть ему в глаза и не задеть одной из торчащих из гнезда его волос веточкой.
[indent] – И мы с тобой связаны, так ведь? Когда ты рядом, я чувствую что-то... Что-то странное, – как на духу признаётся мальчишка, а потом вдруг вытягивается стрункой, наклоняясь чуть вперёд.
[indent] – О, а там Храм Кулаков! – указывая пальцем в сторону проплывавших по правую руку больших стоячих продолговатых камней, возведённых таким образом, чтобы составлять собой круг, с восторгом говорит Фея.
[indent] – Хочешь посмотреть, как я танцую? Обычно на этом месте только дерутся, проливая кровь, это традиция такая, но иногда после особенно хорошего кровопролития люди танцуют, чтобы всходы были хорошие, – радостно предлагает мальчишка, выворачиваясь в руках Скрипки, чтобы прокрутиться задом на бычьей спине и оказаться к своему проводнику уже лицом, – тебе понравится.

Отредактировано Torkel Kittelsen (19.07.2022 13:04:59)

Скрипка так много говорит о том, чего  хочет Полураспад, но не говорит о том, чего хочет сам – намёк на печёную в суровых полевых условиях картошку не считается. Это была мелочь, самое крохотное, что мальчишка мог бы для него сделать, и хоть старший сказал ему, что между ними не останется никаких долгов, парень всё равно чувствует себя не в своей тарелке. Так нельзя – точнее, он так не хочет.
[indent] Ведь это так нормально и естественно, желать добра и думать о том, кто внезапно оказывается к тебе таким неравнодушным. Таким тёплым, живым, крепким, одним своим  присутствием  внушающим надежду и веру в то, что жизнь не закончилась, напротив – она вот-вот, и только начнётся. Здесь и сейчас он – Фея, совсем как персонаж кельтского фольклора, вечно юное беззаботное создание, рождённое, чтобы дарить красоту, чтобы благоволить тем, кто наливает в мисочку молока и  оставляет на подоконнике, невзирая на пасторский запрет. Удивительно, что до их маленького далёкого мира чужеродная религия почти не добралась – те, кто и верил в других богов, оказываясь в затерянном посреди бескрайних степей городе, быстро примирялись с существованием сверхъестественных сил из совсем иных категорий. И здесь тоже всё дышало иной жизнью – чем дальше бык вёз их по океану тумана, точно стальной массивный крейсер, тем больше окружение наполнялось звуками; небо постепенно из грязно-серого превращалось в золотисто-оранжевое, светясь сквозь влажную прохладную взвесь, точно огонёк свечи сквозь рисовую бумагу.
[indent] – Хорошо, тогда я позову тебя на свидание у костра сразу же, как раздобуду нам достаточно картошки и фольги, – соглашается мальчишка, светло и беспечно улыбаясь Скрипке, распаляясь в своём желании транжирить громкие слова, как это умеют ничем не стеснённые дети, лучше всех подбирающие своим эмоциям правильные наименования – даже если таких слов в природе не существует. Со временем муштра, навязанные рамки, стыд и страх лишают взрослеющих мальчиков и девочек  права говорить вслух, что или кто им не нравится, а что или кого они любят. Они забывают, как хвалить, забывают, как мириться и прощать обиды, лепя лепестки подорожника друг дружке на сбитые в драке на асфальте коленки. Впрочем, дети не умею не совершать глупостей, многие так и не научаются на своих же ошибках, из раза в раз прыгая на одни  и  те же грабли – и Фея мог только доверчиво смотреть в чужие блестящие глаза, принимая чужую заботу и обещание защищать. Невзирая на то, что ему много раз подобное обещали, оставляя слова лишь лживой бутафорией.
[indent] – Хм, а ты прав... – сведя белёсую бровку к переносице, задумчиво соглашается юноша, а после, подвинувшись бёдрами к Скрипу немного ближе, откидывается на спину быка, выгибаясь в спине и задирая вверх жилистые руки, чтобы мягко взять зверя за массивные рога.
[indent] – Нухэрни? А Тур-Отец не обидится, если я станцую в Храме Кулаков, не пролив своей крови? Всего разочек! – просит осторожно Фея, отчего бык вдруг замирает, точно тщательно обмозговывал сказанное, а затем громко и гулко выдыхает, наполняя пространство звуком двух сердечных ударов.
[indent] «...т а н ц у й...»
[indent] Этот голос звучит вибрацией тектонических плит, неся в себе божественное снисхождение, какое слышится в голосе доброго родителя, дозволяющего ребёнку выйти погулять с друзьями. Фея, довольно замычав на неожиданно низкой ноте, отпускает бычьи рога и хлопает в ладоши, демонстрируя свою радость.
[indent] – Спасибо... – шепчет он, а после, оттолкнувшись ладонями от покатых звериных боков, снова садится, оказываясь ближе лицом к лицу со Скрипкой, – он разрешил. Земля будет рада получить мой танец. И ты, надеюсь, тоже. Ведь ты так меня порадовал.
[indent] Он чувствует лёгкую тревожность, на мгновение натянувшуюся ниточкой между ним и Скрипом, но она почти тут же ослабевает, серебрится эластичной паутинкой, сдуваемой лёгким порывом ветра, дыхнувшим с реки. Фея ещё так многого не знает и его, похоже, так сразу не собираются посвящать – хотят, чтобы он наслаждался, а какое тут наслаждение, когда совсем рядом сидит тот, кто и сам-то насладиться не может? Точнее, его что-то отвлекает и гложет, и Фея торопится перетянуть одеяло чужого внимания на себя – на то, что их окружает здесь и сейчас. Мальчишка совсем не заботится о последствиях, не думает о том, что собирается капризно переступить черту, готовый в любой момент рассыпаться в извинениях за всё на свете что он мог бы сделать не так – вот и сейчас ему хочется за что-то извиниться, но только он не знает, что добавить после слов «Скрип, прости меня за...»
[indent] – Подожди, то есть, у тебя был выбор, ты мог просто меня обнять, а ты всё равно решил поцеловать такое пугало? – он смеётся, когда бык по широкой дуге сходит с железной дороги и идёт в сторону высящихся грубо обтёсанных менгиров, острых и узких, точно иссохшие гигантские пальцы рвущегося из могилы великана.
[indent] – Тебе нужна моральная компенсация, и, боюсь, картошки тут будет мало, – весело шутит Фея, пока Нухэрни подвозил их совсем  близко к святому для степняков месту, на котором множества поколений мужчин били друг другу морды и считали это по-настоящему правильным и благим делом. Здесь нельзя было резать, а носить ножи дозволялось лишь избранной касте тех жрецов-лекарей, кто умел резать правильно, поэтому пускать кровь можно было только на кулаках – и только таким образом, чтобы плоть сама лопнула и раскрылась там, где она сама бы пожелала раскрыться. Хорошо, что Фее можно было просто станцевать, иначе пришлось бы себя хорошенько ударить.
[indent] Когда они оказываются в  нескольких шагах от входа в каменистый узкий круг, Нухэрни останавливается, чтобы снова подогнуть передние ноги и мягко опуститься животом на траву. Прежде, чем юрко спуститься, юноша окидывает беглым взглядом вытоптанную тёмно-бурую сухую полянку, на которой не росло ни единой травинки, удостоверяясь в том, что сейчас там никого не было, хотя об этом заранее могло сказать гулкое безмолвие. Почему-то из-за этого было немного жутко – это не было благостной утренней тишиной, когда даже погонщики ещё не выводили скот на водопой, нет... Это, скорее, напоминало внезапно брошенный опустевший дом, который покинули пятнадцать минут назад, обещая никогда больше не вернуться. Фея  сглатывает подступивший к глотке горький мелкий комочек и сползает со спины своего друга, чтобы оказаться рядом со Скрипом и протянуть руку, будто пытаясь помочь или проявить джентльменские повадки – хотя, при  их разнице габаритов, это выглядело просто смешно.
[indent] – Идём? Ты будешь моим первым зрителем за целый год, – тихо и особенно доверительно сообщает парень, а когда в его ладошку вкладывают свои когтистые пальцы, частично обтянутые кожей полуперчатки, Фея ведёт Скрипа за собой, ступая босыми ногами  с носка на пятку по твёрдой земле. Здесь она давно спеклась от крови людей, большинства из которых уже давно не было среди живых.
[indent] – Можешь присесть здесь, под этим камнем... Отсюда всегда хорошо видно, – ощутив лёгкое стеснение, говорит юноша, разжимая свои пальцы и выходя в центр небольшого кружка, выложенного камнями поменьше – размером, может, со спелое яблоко. А после – оборачивается, смущённо припрятав взгляд единственного зрячего глаза за ресницами.
[indent] – Готов?..
[indent] Ветер вдруг засвистел, запел многоголосым хором, путаясь в каменном частоколе. Природа собиралась аккомпанировать мальчишке в том, чтобы тот вспомнил каково это – двигаться без боли, чтобы порадовать не только себя, но и того, кто смог порадовать его.

Шабаш
Похоже, что-то снова было сказано не так. Воздух вибрирует в тот момент, когда Скрип касается его руки и  слезает с Нухэрни – бык ещё немножко лежит, горячими живыми боками мягко продавливая почву, будто подсыхающую терракоту, а после вновь поднимается на ноги, чтобы подойти ближе к Скрипке. Тот занял своё место подле высокого и острого, точно клык хищного хтонического зверя, камня, изрешеченного мелкими пробоинами самопальных кастетов и петроглифами, изображавшими схематичные сцены ритуальных боёв и танцев. Большой и мокрый холодный нос тычется Скрипу в плечо, круглые блестящие глаза в обрамлении чёрных ресниц смотрят, как будто виновато и пристыжено, мол, прости ты его? Прости, он ведь дитя, у которого нет ни дома, ни семьи, ни будущего – дитя, у которого всё это было ещё в тот момент, когда он ехал в приют в нутре железного чёрного мустанга, и этого он лишился, стоило его руководителю отказаться от него раз и навсегда. С молочных зубов его отовсюду отпинывали, точно мячик с помятым  боком, перекидывали как в ребяческой игре «горячая картошка», чтобы в итоге ребёнка пригрели камни узких городских улочек, верная дружба с такими же обездоленными детьми, бока степенных величественных туров и руки лекаря-степняка, едва говорящего на общегосударственном языке.
[indent] Телёнок Нухэрни привёл перепачканного в саже мальчишку из выжженного властями района к своему рогатому родителю. Привёл за куцый, пока ещё слабый и тоненький хвостик, за который крепко вцепился молчаливый малыш, а рогатый родитель позвал утробным, точно вой горна, мычанием своего погонщика. И уж тогда погонщик, напоив голодранца молоком и дав пожевать ватный бок свежего хлеба, подхватил его на руки и отнёс к их врачу-яргачину – у того совсем  недавно умер сын, утопнув в болоте. Потом его хотели забрать из тёплой, пахнущей травами и варёным мясом юрты – вроде бы те, кто знал его настоящих родителей и думал, что также знают, что для мальчишки будет лучше; он помнил, что у тех двух мужчин были одинаковые лица, хотя ещё и не знал такого понятия как «близнецы». Но уже сам мальчик отказывался уходить, на удивление быстро позабыв родную речь – так он и стал ребёнком степняка, на самого же степняка будучи практически не похожим.
[indent] Бык клонит голову, поддевает носом локоть Скрипа, будто прося примирительно погладить и показать, что тот не злится – и Фея ему за это благодарен. Он не знает, почему земля чуть возмущённо на него зашипела, и отчего зашелестели с укоризной пылящие зрелые колоски травинок – но он обещает всё исправить, демонстрируя Скрипке разворот своих угловатых, но раскрытых, точно парус челнока, плеч. Скрипка как будто затянут в невидимую паутину, держит самого себя за руки, тянет за невидимый поводок, будто пристёгнутый к ободку на его красивой жилистой шее. Фее нравились парни, нравились с тех самых пор, как в двенадцать лет увидел танцы готовящихся к финальному концерту выпускников – и был покорён силой мужского тела. Силой и крепкой волей, насыщенностью движений, дерзостью взгляда, напористостью, какая ощущалась в Скрипе – только ему не обязательно было танцевать, как и не обязательно было даже говорить, хотя голос его, вне всяких сомнений, заставлял изнанку живота покрываться щекотливыми мурашками, существовавшими в этом мире. Такими неожиданными, такими сладкими, терпкими, питающими надежды на что-то большее, чем простое обожание от младшего к сильному и самостоятельному старшему. Неужели...
Порыв ветра взметает полы набедренной повязки, теребя подранные ситцевые края, и мальчишка, ойкнув, берёт переднюю часть нехитрого своего одеяния, заводя между ног назад и просовывая под тонкую тесёмку за поясницей. А потом, подарив тёплый взгляд своему избранному зрителю, Фея прикрывает глаза и плавно вздевает руки к туманному ржавому небу, вдыхая полной грудью расправляя рёбра, демонстрируя остатки сил в некогда тугих и эластичных мышцах. Ветер гудит ярче, налившиеся семечки в коробочках целебных трав трещат от его порывов, задавая особый хаотичный ритм, а на некоторых из менгиров зазвенели повязанные за тесёмки колокольчики. Здесь природа играла свою музыку – и Фея вливался в неё, чувствуя вибрации своего мира кожей, впрочем, посвящая все свои силуэты и будущие па вовсе не земле. Она ещё получит свои танцы и свою кровь, свои сбитые коленки, взлёты и падения – сейчас юноша искренне желал раскрыться перед тем, кто, похоже, не знал, что такое любовь.
[indent] Фея её станцует – станцует тепло объятий, прокрутившись юркой юлой на кончиках белых пальцев, чтобы тут же выйти в устремлённый ввысь полёт сладкого чувства предвкушения. Он ещё помнил любовь – помнил тепло отеческих рук, помнил беспокойные, но тёплые взгляды двух пар одинаковых глаз, заблестевших травянистой зеленью в потёмках юрты, помнил сквозь поволоку адской боли, как кто-то гладил его поверх бинтов, но кто именно это был – он не знает. Фея танцует для того, кого вдруг почувствовал так трепетно и ярко, оказавшись в местах своего рождения и детства; то, что могло примерещиться холодным, полым, равнодушным, на самом деле полнилось духовочным испепеляющим жаром, требовавшим хвороста, поленьев и сухой пахучей травы. Так Фея чувствовал Скрипа – как желание и жажду, как одиночество и неподъёмную ношу, не позволявшую воспарить. Может, у него получится ненадолго сбросить этот мёртвый груз, глядя на то, как вьётся ивовым прутом под музыку ветра и земли мальчишка, только и делающий, что расстраивающий его с самой первой встречи?
[indent] Колокольчики звенят громче – юноша вновь взмывает в воздух, рисуя гибко раскрывшийся шпагат босыми ногами, чтобы почти беззвучно приземлиться на пропитанную застарелой кровью почву. Нервы натягиваются, касания перенаправившей своё движение розы ветров ощущаются чужими касаниями – теми самыми, что совсем недавно стискивали в своих тёплых объятиях, обещая безопасность и приют. Фея приоткрывает затуманенные языческим трансом глаза, смотрит сквозь томную поволоку, в два скользящих шага оказываясь к Скрипу ближе, и описывает бёдрами плавную, почти незаметную, но такую чувственную воздушную дугу. Пятки окрашиваются багровым, чуть взметая жирную пыль – юноша ведёт плечами, и позвоночник его будто становится змеем-искусителем – он ломает все академические законы балетного выступления, танцуя так, как чувствует сам.
[indent] Поднимает к груди согнутую в колене ногу, чтобы изящно распрямить её, направив натянутым тугим носком вверх. Стоит немного, слегка переводя дыхание от множественных прыжков под витиеватую и алогичную музыку природы, а после вдруг припадает к земле, будто марионетка, которой подрезали ниточки. Он чертит своими выставленными вперёд руками линии по направлению к Скрипу, скользит взглядом по почве, чтобы поднять его на своего проводника – взрослого, сильного, могущего себе позволить критично оценивать – а потом вновь подпрыгивает, проворачиваясь в отрыве от земли и подогнув одну ногу. Кажется, будто ветер приносит откуда-то из степи гулкие удары барабанов и ритуальных бубнов – мальчишка вьётся юрче, чувствуя, как необычной жаркой волной проходится магия ритма по его натянутому телу. С напускной сиротливостью обнимает себя за плечи, проводит с силой по бокам, и вот это уже совсем не любовь родителя или языческого бога рисуется перед Скрипкой.
[indent] Фея ни для кого и никогда так не танцевал, но он не думает, что расскажет об этом своему стражу.
[indent] И в кульминационный момент, когда будто сами духи, невидимыми тенями рассевшиеся по периметру круга, собираются разразиться звериным необузданным рёвом, юноша совершает финальный прыжок с места – и приземляется на колени, прокатываясь на них вплотную к Скрипу, широко разведя руки с растопыренными пальцами, точно то были худенькие журавлиные крылья. Дыхание его тяжело, грудь часто вздымается, сердце оглушительно бьётся вместе с кровью в висках – и как будто весь мир сразу затихает, ожидая вердикта того, кто вернул на место недостающую часть паззла – Фею.
[indent] – Ну как?.. – хрипло вдруг спрашивает мальчишка, запоздало думая, что ему бы лучше отстраниться, но так и замирает как вкопанный – как будто, в случае чего, это могло повлиять на решение Скрипа.

Невозможно было отрицать то чувство связи, что столь явственно ощущалось здесь, в этом удивительном мире грёз – чувство связи между ним и Скрипом. Фея отчасти осознал его ещё в той реальности, где он был всего лишь поломанной куклой, но опалённое сердце испуганно билось в груди всякий раз, стоило допустить хотя бы немного веры в то, что эта связь может стать чем-то большим; да даже если обычной дружбой на грани с братским доверием. Да и разве мог он на что-то рассчитывать спустя несколько смазанных часов с момента знакомства, ведь Скрип казался ему кем-то вроде далёкой недосягаемой звезды – такими звёздами были все старшие выпускники, кто умел немного лучше вытанцовывать связки и  делать фуэте на пару вращений больше. И  хоть Скрипка ничего этого не умел, в нём царила некая иллюзорная фантастичность – будто парень и вовсе не принадлежал миру простых смертных. В училище всем мальчикам говорили, что быть танцором балета – это быть кем-то большим, чем просто человек ну, или хотя бы казаться. Так вот Скрип не казался.
[indent] – Ч-что?.. – удивлённо переспрашивает Фея и, похоже, теперь Скрипка решил, что ответ на этот вопрос должен быть дан безотлагательно.
[indent] Мальчишка опускает руки по швам и несколько неловко, точно набитая мелкими камешками подушка, оседает на землю, заваливаясь на одно бедро. Он часто моргает, пытаясь осознать, что только что произошло, и что именно он услышал – и как будто никак не мог поверить в то, что было озвучено. Да и что было озвучено? Что именно Скрип, такой крутой Скрип с крепчайшим самообладанием, вкладывал в это натужное «Будь моим!..», которое было так некстати прервано кашлем. Фее был знаком такой кашель – когда помесь осенней пыльцы  местных трав и суховея, поднятого с растрескавшейся земли, нагло заползает в глотку, лишая возможности говорить и дышать, оставляя лишь задыхающиеся мелкие слёзы. Осень в этих местах всегда была дурманящая, тяжёлая, порой небогатая на дожди в своей первой половине – в сентябре детям даже разрешалось не ходить на школьные занятия и им давали возможность побольше спать, чтобы провести этот трудный период в спячке. В спячке, подозрительно похожей на приход у посетителей опиумного притона – хотя, насколько Фея мог помнить, в их городе был кабак, в котором торговали крепкими настойками на таких дурманах. Во всяком случае, так поговаривали старшие дети.
[indent] Скрип торопится откашляться и поправить себя – парень терпеливо ждёт, а в ответ на комплимент с задержкой в пару мгновений неожиданно густо заливается краской и прячет взгляд, опустив голову и стараясь не выдать своей польщённой улыбки. Ему ведь прежде не делали настолько искренних и глубинных комплиментов, исходящих прямиком из души – даже балетмейстер, неизменно восхищённый талантом и трудом своего подопечного, старался спрятать это восхищение под суховатыми оценками, строящимися на постулатах академического танца. Однако стоит Скрипке продолжить свой монолог, как Фея тут же снова приосанивается, с любопытством, постепенно перерастающим в  настороженность, вслушиваясь в  слова старшего. Кровь, так и колотящаяся молоточками в висках, немного отвлекает, но по мере разворачивающейся информации мальчишка  всё равно озадаченно хмурит бровь.
[indent] – Нет... Этого не может быть. Я знаю, – тихо, но уверенно отрицает Фея слова Скрипа, касающиеся возможности встречи старшего с его земляком. Он не помнит, почему, но совершенно точно знает – увезли его не просто так. И это место пустовало тоже не просто так – что-то здесь случилось, но вот что именно – было похоронено в пластах памяти под годами, прожитыми в столичном балетном интернате.
[indent] – Знаешь, когда со мной случилось... Это, – он жестом левой руки обвёл закоптившуюся чёрную часть своего тела, – я пережил остановку сердца. И, мне кажется, что в те  несколько минут своим сознанием я оказался здесь... Может, это был просто посмертный бред?
[indent] Скорее всего – решает Фея – так оно и есть. И хоть Скрипка был уверен в особенности парня, сам он ставил её под большое сомнение – он не мог сам открыть никаких таких врат. Скрип ведь сам сказал, что это могут сделать только проводники или сам страж – тот, кем являлся сам Скрип. Весь его рассказ кажется введением к какой-нибудь крутой книге в жанре фэнтези, с богатым на события сюжетом, с интересными героями, проходящими сквозь удивительные приключения на протяжении многих и многих томов, а потому, и поверить в это сложно. Точнее, было бы сложно, не окажись Фея в одном из множества миров, куда только мог отправиться сам Скрип. Так он что, действительно, вовсе не был человеком и лишь вынужденно надевал на себя оболочку крутого пацана-беспризорника, предводителя таких же обездоленных и исковерканных физическими и ментальными недугами беспризорников? 
[indent] Но раз так, то почему выбрал такой серый, неприглядный и жестокий мир, чтобы быть в нём? Почему заботится о детях, которые рано или поздно, но вырастут, покинут место, неофициально называемое Гнездом, и начнут взрослую  жизнь, становящуюся такой же серой и неприглядной, каким был тон этой действительности? Вопросов было много, они громоздились кучей у него в голове, вились червями под гнездом волос, но Фея никак не мог спохватиться и задать хотя бы один из них – ведь от последующей информации, какую он продолжал стройным  потоком получать от Скрипа, голова шла кругом, а сердце наливалось кровью. Кажется, он покраснел теперь даже сильнее, чем в тот момент, когда получил столь высокую оценку своего мастерства со стороны старшего.
[indent] – Быть твоим кочующим... – совершенно растерянно бормочет мальчишка, чувствуя, как большая когтистая ладонь укладывается на его такое, оказывается, маленькое лицо. Он такой маленький по сравнению со Скрипкой, как будто сам является лишь мелкой берёзовой веткой у подножия длинной крепкой сосны. Он опять чувствует себя таким же слабым и потерянным, каким чувствовал себя в Гнезде – его нутро распирали противоречивые чувства, и он не знал, какое из них всех было настоящим, а не продиктованным множеством психологических поломок.
[indent] – И... Много у тебя таких цветов?.. – спрашивает Фея, поднимая немного грустный, с оттенком былой обречённости взгляд на Скрипа; но от руки его отпрянуть не спешит, напротив, подаваясь вперёд в поисков поддержки и как будто бы защиты.
[indent] – То, что со мной произошло, не было несчастным случаем. Мир большой сцены жесток, и когда кто-то не может достичь высоких званий талантом и трудом, берётся за другие орудия устранения конкурентов. Мне выпал огонь, – мальчишка тяжело вздыхает и прикрывает глаза, подсаживаясь чуть ближе.
[indent] – Он облил меня керосином и поджёг – горючее попало только на левую часть тела. Я бы, наверное, мог с этим справиться намного легче, если бы не один нюанс – я любил этого парня. Или мне так казалось... – он пожимает плечами, действительно, не зная, что нашёл в своём одногруппнике, которому тоже доставались важные роли – но не главные. Он много прокручивал потом этот вопрос – что в нём было, и какой он  был на самом деле, однако, ответ нашёл только при их последней личной встрече.
[indent] – Он знал, что я его любил. Но я не требовал взаимности, не подумай! – торопится поправить себя Фея, тем самым, немного отвлекаясь от тяжёлых мыслей, открывая глаза и немного расправляя плечи, чтобы после взять в руки большую ладонь Скрипки.
[indent] – Мне было важно, чтобы у него всё было хорошо – и это он тоже знал. А ещё знал, что если именно он сделает это со мной, то я никому не расскажу. И он был прав, представляешь? – он машинально и надтреснуто сипит, что отдалённо напоминало его привычный звонкий смех – на деле это больше было похоже на перетирание ссохшихся костей.
[indent] – Он сейчас танцует на гастролях в Париже на моей роли, и, наверное, счастлив, что избавился от меня. Зато я станцевал для тебя, и плевать, что не в Париже, – неожиданно ярко улыбается мальчишка, хотя даже слепой мог бы заметить, насколько вымучена и растрескана была эта улыбка – точно разбитое стекло очков, державшееся в бороздках только чудом.
[indent] – Прости... Наверное, мне было мало года, проведённого в клинике. Это всё тяжело... – Фея отпускает руку Скрипа, желая отвести взгляд, чтобы не смотреть в чужое  лицо, но перебарывает себя, смело заглядывая старшему в глаза, – ты позволишь мне немного подумать?

Отредактировано Torkel Kittelsen (23.07.2022 17:42:10)

Всё, что говорит Скрип своим глубоким проникновенным голосом, звучит больно. Звучит как завуалированное обвинение, сказанное снисходительным тоном мудреца, которого давно не трогает ни чужая смерть, ни пережитые кем-то страсти, ни боль, написанная на телах – наверное, действительно, привык, наглядевшись на множество диагнозов и увечий у детей. Действительно, не было, по всей видимости, никакого смысла надеяться на сочувствие и сближение – Полураспад не верил в слова, что мерзавцев обязательно настигнет расплата. Тех, кто не носит в себе вины, не трогает никакая болезнь, им не страшна ни единая в этом мире напасть, поскольку уверены – этот мир принадлежит им, и будет он плясать под их дудку. Та реальность принадлежит людям без сострадания, практикующим хватку железного кулака – того самого, в котором содержался завод, давший степнякам рабочие места и гордый статус «работаю на износ за мизер, поскольку не умею считать». У властителей серого мира заводов и электростанций взгляд на жизнь по-потребительски простой – обманывай и предавай, если окружающие тебе позволяют обманывать и предавать. Мальчишка подозревал в глубине души, что так оно и работает – кажется, нечто подобное ему рассказывал старик-отец – однако, старался верить в лучшие стороны всего, что на той планете было хорошего. Верить в любовь и в преданную дружбу, верить в то, что его ценят не только за его танцы, что в нём самом есть нечто большее, чем природная гибкость – и его обманули. Как оказалась, после заповедей «не убей» и «не укради», следует новая «не пойман – не вор».
[indent] Лучшее, что он мог делать – это смеяться над всем, что случилось; смеяться над своей внешностью, выдумывая одну ироничную шпильку за другой; смеяться над своими больными внутренними органами, разыгрывая забавные спектакли; смеяться самому и смешить других. Потому что относиться к своей никуда не девшейся боли всерьёз напрямую – слишком страшно и слишком опасно. Прямо как сейчас – когда он честно сказал, что с ним стряслось, а ему выкатили в ответ сладкоголосую лекцию из раздела поведенческой психотерапии. Он уже это проходил – когда холёная красивая женщина с родинкой на шее рассказывала ему, что его ожоги не при делах. Что он всего лишь хочет всё видеть в чёрном цвете. Что у него просто-напросто нет силы воли, чтобы столкнуться со своими страхами и продолжить жить дальше, как будто ничего не случилось. Ходят легенды, что такие люди существуют – и Фея мог бы за них порадоваться, если бы прямо сейчас не пытался сдержать наворачивающиеся слёзы.
[indent] – Похоже, твои чувства были взрослее. Я же был просто слепым идиотом, выдававшим желаемое за действительное, – пространно усмехается парень, отводя свой взгляд в сторону, жалея о том, что раскрыл свой рот – голос его предательски задрожал.
[indent] Боль не пробуждает в нём лучшие его качества – она всё коверкает и выворачивает наизнанку, сужая угол обзора до тесного тоннеля, ведущего в злое и холодное никуда. Хочется инфантильно плюнуть едким ядом в ответ на все речи Скрипа. Сказать что-нибудь обидное и отталкивающее, что-нибудь вроде «вот и контактируй со своим гаремом, что ты ко мне прицепился?», и обнаружить неожиданный и призрачный укол ревности, замешанный на ощущении, будто его только что без его ведома вскрыли на прозекторском столе, чтобы перебрать все желчные камни, застрявшие в протоках, перетрясти все кристаллы в почках без какой-либо анестезии. Всему должно быть своё место и время – и Скрип выбрал самое неудачное, чтобы указать Фее на его слабости, даром, что он осыпает юношу улыбками и нежными взглядами. Когда он чувствует, как в снисходительном жесте чужая ладонь ложится на его волосы, мальчишка почти доходит до такого взвинченного состояния, чтобы резко скинуть её, оскорбительно и звонко шлёпнув наотмашь по зеленоватой коже – но вместо этого Фея лишь подтягивает колени к своей груди и роняет на них свою голову, глухо стукаясь лбом. Где-то вдалеке механическое сердце завода разъярённо, но глухо завыло, продираясь своим призраком сквозь туман.
[indent] – Он добывал медь. Вот этот слон, – шмыгнув носом и положив голову боком на колени, тихо бубнит мальчишка, обнимая себя  за ноги.
[indent] – Рабочие выкапывали землю и отправляли ему на съедение. Так было нельзя, ведь земля – это тело, а ему больно, когда от него отрывают куски. И земля принесла свои плоды – в городе поселилась какая-то болезнь. Выкосила район, пока его не заперли и не сожгли, а многих оставила инвалидами, – он говорит тихо и бесцветно, но весь этот мир как будто затих, позволяя мальчишке говорить так тихо, как ему хотелось, и быть при этом услышанным. Только Нухэрни вильнул хвостом и понурил голову, шумно выдохнув, как будто тоже вспоминая тот тяжёлый для глухой провинции месяц. 
[indent] – Я не забыл. Ни этот завод, ни к чему привела его работа – и я его не боюсь. В конце концов, я однажды понял, что это тоже – чудо, а чудеса бывают разные. Красочные, счастливые, а ещё – чудовищные.
[indent] Впрочем, ему до сих пор было трудно сказать, какое именно чудо совершили врачи, когда снова запустили его сердце, а затем кропотливо перешили его заново. Отчасти мальчишке было стыдно спускать весь их тяжкий труд в унитаз – их бессонные ночи, их отёкшие ноги, их пропитанные запахом крови и желчи волосы – ведь эти врачи  были так уверены, что совершают благое дело.
[indent] Ему не хотелось делать поспешных выводов и устраивать землетрясение в песочнице. Он старательно держит себя в руках, понимая краем сознания, что Скрип прав – что единичное предательство не делает весь мир заведомо ублюдочным от начала и до конца, и ведь было время, когда мальчишка бы целиком и полностью с этим согласился. Он не винил никого в том, что у его родителей даже не было могилы – их трупы сожгли с их же жилищем, а после вымели пепел, смешав с хлором; он бы мечтательно и  пространно ответил, что когда сахар растворяется в чае, он не исчезает. Он даже не злился, хоть и печалился немного, что у него отняли его дом виде юрты и любимого отца, который годился ему уже в деды – учился радоваться тому, что есть, и довольствоваться малым. И потому у него нет ответов, как же так вышло, что всё его сознание, такое устойчивое, как тот самый завод, обшитый стальными листами и имевший медное раскалённое мягкое сердце, вдруг осыпалось, развалилось на неподъёмные куски, и можно ли назвать это прозрением, ведь, похоже, этот потаённый пессимизм жил в нём всегда. Может, это слишком эгоцентрично и самонадеянно, но Фея как-то сравнивал такие душевные катаклизмы с  уничтожением Александрийской библиотеки – ещё одной такой никогда больше не будет.
[indent] Он комкает в пальцах кожу на голенях, повторяя мысленно, словно молитву, что Скрип не хотел сделать ему больно – не хотел, не хотел, он не специально, он, наверное, даже не понял сам, что он сделал не так. Нет, не хотел – и всё же, он это сделал. Фея как будто потерял свою краску, становясь серым и как будто немного потрескавшимся, точно штукатурка на потолке неухоженного здания. Он тяжело вздыхает, разрешая себе вдоволь напсиховаться подальше отсюда, когда никто не будет видеть, но не находит в себе сил, чтобы снова посмотреть Скрипу в лицо – вместо этого тянется вялой рукой к носу Нухэрни, чтобы ощутить его неоспоримую вещественность.
[indent] – Знаешь, было бы лучше, если бы ты просто обнял меня, снова поцеловал и сказал, что со мной всё будет хорошо, этого было бы вполне достаточно, – всё же вдруг выпаливает Фея с нервной улыбкой. В его голосе слышится слёзная горечь, а зелёный глаз слегка блестит влагой – и мальчишка, в попытке удержать своё самообладание, прячется за бок быка, зарывшись носом в его блестящую жёсткую шерсть.

Отредактировано Torkel Kittelsen (24.07.2022 20:15:19)

Такие мысли похожи на бездонное болото. Сначала оно незаметно подползает, окружает, и было бы обманом сказать, что его, этого терпеливого хищника, невозможно почувствовать. Он чувствуется: чувствуется его степенная, мягкая, но всё же грузная поступь; чувствуется его голодный и почти снисходительный взгляд, может, даже слегка жалостливый; чувствуется вибрация его присутствия – и всё же, от него так страшно убежать, ведь если попытаться убежать, то это будет значить принятие существования этого чудовища. На него страшно смотреть, от него страшно отвернуться – ведь тогда оно накинется со спины в момент, когда этого особо и не ждёшь, уже уверившись в том, что ты сам всё себе придумал. Что никаких чудовищ не существует и ты – хозяин головы на своих плечах. А потом неожиданным штормовым вихрем налетает оно: обходит со всех сторон, как прожорливая амёба или волчья стая, берёт в круг, душит, давит, ломает череп, чтобы просочиться сквозь трещины и заполнить всё только собой. Заполнить, извратить, подменить, внушив, что это всё правда – что так оно всё на самом деле и есть, и да, ты сам пришёл к таким выводам, ведь ты всё такой же хозяин своей головы, дружок, так ведь ты думаешь?
[indent] Тогда одиночество становилось для него и ловушкой и спасением: ловушкой, потому что некому было рассказать об этом ужасе, уверившись, что кто-то другой подселился невидимым самозванцем между извилин; спасением, потому что никто не был допущен в этот мир разбитых зеркал, а потому был в безопасности от таких неблаговидных проявлений этого паразита, как истерики, обвинения, гонения прочь. Эти термиты точат изнутри, пылят слабую скорлупу, рискуя продырявить так, что спрятать весь этот пованивающий перегной уже не получится, финита – и всё, что останется, так это вывалить своё разложившееся нутро к ногам неудачливого свидетеля. Таким свидетелем, увы, стал Скрип.
[indent] Он и не знает, что для этой твари любая тростинка – хворост. В одиночестве всегда можно было балансировать на грани неизвестности, что есть ложь, а что правда, и свободно плавать в этом бульоне из догадок, но когда на этой сцене болезненного фарса появлялись третьи лица, вся трагедия могла получить новый виток – для стороннего зрителя, вероятно, комический. И тогда стройная последовательность взаимных атак на уничтожение, как это водится при игре в шахматы, разбивается чем-то вырванным из контекста – как правило, прерогатива использования такого оружия лежит в руках того самого теневого врага. Требуется огромная сила и мужество, чтобы взглянуть ему в глаза и признать, что ты был обманут – и Фея признаёт, что запер себя в этой ловушке из обиды на кого угодно, но только не на Скрипа. От этой обиды и этого ужаса перед лицом поселившегося в голове чужака хочется расплакаться как маленькому – впрочем, маленьким он себя и чувствовал. Весь его образ как будто немного уменьшился, ослаб и посерел – прежде сочные веточки в волосах ссохлись, обломились под весом тяжёлых белёсых жгутов и косичек, да там и запутались, спрятавшись в этой плотной скатавшейся стене, упавшей на плечи и спину.
[indent] Чем больше он слушает Скрипа, тулясь к его груди, комкаясь калачиком, замирая в позе эмбриона и начиная чуть ощутимо трястись от страха, что он опять услышит что-то не то, тем отчётливее чувствует в горле колючий ком. Даже если этого зверя удаётся одолеть, за ним неминуемо поднимается прилив виновности, и Фея знает, что скоро он придёт, закроет собой гальку из разбитых не озвученных слов и чувств, неторопливо достигая цели затопить с головой. Такая беспомощность, такой кошмар – и от него невозможно проснуться. Он часто моргает, когда Скрипка утирает ему слёзы, а те заново скапливаются у кромки нижних век, он даже коротко хнычет от смешавшегося костного крошева из обломков перемешавшихся в кашу эмоций, перемалывающих его изнутри, когда тот даже его целует туда, куда никто другой поцеловать бы никогда не захотел. И, получив от Скрипа в подарок красивый цветок, Фея, взглянув в глаза стражу, уловив смущённую непониманием мягкость на дне зрачков, крепко закусывает губу и утыкается носом ему в подмышку, вздрагивая, в беспрерывном слёзном потоке пытаясь подобрать слова, чтобы объясниться – сделать это вслух всегда намного тяжелее, чем просто молниеносно почувствовать и тут же отмахнуться.
[indent] – Нет, ты прости, прости-прости-прости! – затараторил сипучим надсадным голосом мальчишка, обнимая Скрипа поперёк груди в ответ, поворачиваясь так, чтобы обнять ещё и ногами, скрещивая худые голени на чужой пояснице – возможно, слишком крепко, но он не знал, как ещё можно выразить и своё сожаление, и свою благодарность.
[indent] – Я не знаю, я не знаю, что на меня нашло! Это как огромная тёмная волна, как будто кто-то чужой забирается в голову, и как сурдопереводчик коверкает всё, даже светлое и хорошее, что я слышу! Это невыносимо, это так страшно, так безумно страшно, и это со мной постоянно! – как на духу выпаливает Фея, вжимаясь в своего стража теснее и  утыкаясь носом ему в изгиб шеи.
[indent] – Я не хотел, чтобы всё стало так... – задушено добавляет он, отчего солёный голос его скатывается в шёпот – поднявшийся на мгновение ветер вновь затих.
[indent] – Я услышал, что ты хочешь обвинить меня в том, что я  потакаю своим страхам и болям, как будто я не могу их испытывать. Такое со мной уже бывало, и мне говорили, что я сам ставлю палки себе в колёса, что я должен встать и идти – когда я лежал на искусственной почке. И это застряло в голове, как ржавый гвоздь, и травит, и я становлюсь таким ядовитым, и мечтать я совсем разучился...
[indent] Ощутив, как  основная волна эмоциональных горьких слёз слегка отступила, позволяя чётче подбирать слова и связывать их в предложения, мальчишка слегка отстраняется, чтобы снова посмотреть Скрипу в глаза – хоть ему и было ужасно стыдно.
[indent] – Ты не виноват в этом. Никто не виноват, а я... Я оказался слабее, чем я думал, – судорожно выдохнув, Фея разжимает объятия, чтобы повнимательнее посмотреть на цветок, который ему подарил Скрип – такой красивый, нежный и утончённый. Его тоже хотелось обнять, жаль, что Фея не знает, как это можно сделать, поэтому просто прикладывает к груди, отчего бархатистые лепестки слегка подрагивают – так часто забилось у мальчишки сердце.
[indent] – Я был бы счастлив, если бы ты был рядом со мной. Надеюсь только, что тебя это не сделает несчастным, – вздыхает он, прикладываясь вдруг ухом к чужой груди, прислушиваясь, – говоришь, что дерево... Но сердце-то у тебя человеческое.
[indent] Кажется, он может слышать то непонимание, что нитью кардиограммы отбивало сердце Скрипа. Непонимание и усталость, как будто похожая на обречённость, но Фея не может разобрать – в детстве отец учил его слушать сердца тех пациентов, что приходили к нему; сердце, говорил, лучше всех расскажет о болях тела, которые неизменно вызывают боли души. Когда он был совсем маленьким, это давалось ему проще – теперь же он изо всех сил пытался вспомнить эту лекарскую премудрость.
[indent] – Спасибо, что поделился... Это место должно быть наполнено любовью. Любовью земли, любовью ветра и трав, которые здесь растут. Любовью чудес, которые рождает эта земля – и какой же ужасный ей достался наследник, – поджав губы, Фея пытается выпрямиться, но плечи всё равно устало кренятся вниз коромыслом. И когда он снова поднимает взгляд на Скрипа, то чуть заметно и устало, но искренне, улыбается своему стражу.
[indent] – Тот, кого ты любил, был очень хорошим. Я это откуда-то чувствую, – шепчет Фея, мимоходом думая, что стоило бы слезть с чужих коленей, вот только ему этого совсем-совсем не хотелось.

Спокойствие подступает неторопливым мягким шагом пушистой кошки. Совсем рядом  тихо сопит Нухэрни, уложив голову на поджатые крепкие ноги, колокольчики на менгирах чуть слышно покачиваются, пританцовывая в такт лёгкому ветерку, принесённому с реки, а под самым ухом Феи размеренно бьётся живое горячее сердце. С того самого момента, как его обуяло пламя, мальчишка забыл о покое – он был окружён беспокойной вознёй медсестёр, деловитыми осмотрами комиссии врачей, которые, как потом узнал парень, ой как не любили ожоговые отделения, и собственными гнетущими мыслями, задававшими вопросы без ответов. Прежде казалось, что он сможет найти свой покой, когда получит все необходимые ответы – однако, ответов как не было, так и нет, а спокойствие – вот оно, совсем рядом. Спокойствие обволакивает Фею руками Скрипки, оно нежит его озябшую и бугрящуюся от мурашек кожу теплом чужого тела, оно обещает себя чужим глубоким и невероятно красивым мужественным голосом. Кажется, впервые с момента поджога мальчик чувствует себя в безопасности.
[indent] Он в безопасности, пока он здесь – и хоть он чувствует, что Скрип не очень-то и доверяет возвышающейся махине мёртвого медного завода, мальчишка отчего-то знает, что этот остов больше не причинит никому вреда. В этом здании больше не живут души, и не бьётся его механическое сердце – взвыв минутами ранее, оно подало как будто ложные  конвульсии, какие под влиянием индукционного тока могут продемонстрировать отрезанные лапки лягушки в известном эксперименте, чтобы вновь затихнуть. Нет, здесь ничего нет – здешняя земля не отравлена патогеном, выедавшим мертвечину на старинном скотомогильнике, и воздух не наполнен выбросами, которые превращали лёгкие в ссохшуюся шелуху. Здесь всё было так, как помнил Фея – по крайней мере, в степи. Интересно, в каком  состоянии Город? Спит ли он в этот предрассветный час, или попросту не был населён теми, кто наполнял существование домов и улиц смыслом? Фея обязательно проверит чуть позже – снарядит с собой Нухэрни, на котором неизменно вёз домой в юрту из городской лавки продукты и медикаменты, и поедет исследовать улицы, которые прежде знал вдоль и поперёк; но только не сейчас, когда ему становилось так сладко и немножко терпко в руках ни на кого не похожего парня.
[indent] – Раньше я был красивым, я знаю. Мне многие об этом говорили, – прячет взгляд мальчик и неловко улыбается, заливаясь краской – так тяжело снова учиться принимать комплименты, когда от собственного отражения в зеркале нестерпимо тошнит.
[indent] – Наверное, я мог бы больше тебе понравиться... Но что толку об этом думать, правда? – пожав плечами, мальчишка, чуть храбрясь и расправляя плечи, поднимает взгляд на Скрипа, неожиданно вздрагивая от взгляда ему прямо в глаза. Очень красивые, глубокого многогранного цвета, явственно лучащиеся волнами тепла, солнца, золотого костра и искорок, какими плюются потрескивающие поленья.
[indent] – Я ещё не согласился, а ты уже называешь меня своим... – тихо-тихо говорит с мягкой улыбкой Фея, а после прикусывает нижнюю пухлую губу, как будто не ожидал от самого себя такой внезапной смелости. Как бы он ни хорохорился и не пытался показаться беззаботнее и проще, чем он был на самом деле, Фея ужасно нервничал в компании с этим парнем – с самого начала он чувствовал этот странный, хоть и призрачный трепет, какой появляется, стоит только юному сердцу в кого-то влюбиться. Мальчишка не уверен, что не будь всех этих удивительных и сказочных обстоятельств, то он бы хотя бы раз осмелился оказаться к Скрипу так близко – но здесь и теперь он сидит у него на коленях, практически полностью обнажённый, убаюкиваемый его объятиями и его потрясающей нежностью, какую сложно разглядеть за его романтическим образом одиночки, какой парень носил в мире Гнезда.
[indent] Гнездо... Так вот, как это место называется? Символично и правильно – этот приют и есть настоящее гнездо для вывалившихся неоперившихся птенцов со сломанными косточками и забитыми мхом и  землёй крохотными горлышками. Не умеющие ни жить, ни выживать – Фея  не уверен, что смог бы жить самостоятельно, оказавшись на обочине жизни, ведь в училище его учили всему, кроме того, как быть обычным человеком. Когда бы он профессионально подрос, то получил бы себе в качестве заботливой няньки юркую девчонку или парня, выпускника хорошего вуза по управленческой специальности, и тогда бы решать, что Фее полагается по прейскуранту на завтрак, обед и ужин, стал бы именно этот краснодипломный менеджер с цепким взглядом акулы.  Специально ли цивилизация делала так, чтобы все красивые вещи были бесполезными?
[indent] – Но, знаешь, Скрип... – совсем тихо продолжает мальчишка, обнимая пальцами нежный душистый цветок, – я... Я хочу танцевать для тебя. И я...
[indent] Глоток воздуха и короткая пауза – он знает, что надо говорить, но комок страха так и застревает поперёк глотки. Он моргает, глотает слюну, подносит цветок ко рту, ощущая трепетную нежность его лепестков, и как тычинки роняют свою золотистую пыльцу  ему на губы – это семя сладкое, медовое, немного даже дурманящее. И это помогает снова отпустить себя.
[indent] – Я буду твоим. Это то, чего бы я хотел, несмотря на то, что мне до сих пор немного страшно.
[indent] Скрипка не виноват в этих страхах. Наверное, не виноват даже тот, кто это с Феей сотворил – всё, что он теперь мог, так это учиться жить с этим невыразимым и гнетущим чувством, разрываясь на две части и становясь самому себе главной поддержкой и опорой. Только от него зависело, сломается ли он под гнётом этой болотистой жестокости, какая превратила его хрупкое тело в кусок кожистого некрасивого нечто, похожего на перемолотую и лишённую фруктового вкуса жвачку, или продолжит выживать, избегая зеркал и воспоминаний о театре.
[indent] Рядом со Скрипом хотелось показывать эту силу. Так, наверное, совсем  мелкие пацаны поднимают за раз по две, а то и по три табуретки, чтобы впечатлить понравившуюся девочку с соседней парты. И Фея тоже так храбрился, реактивно вдохновлённый словами Скрипа – ведь он тоже был потрясающим и ни на кого не похожим;  Фея таких не встречал. И отчего-то его совсем не пугают следующие слова, которые парень ему говорит.
[indent] – Могу я узнать, что случилось?.. Хотя, знаешь... – вдруг мягко улыбается мальчишка, поджимая губы и на мгновение прикладывая указательный палец к чужим губам, – что бы ты ни сказал – теперь это не имеет значения. Это ведь прошло, так? Тогда получается, ты можешь просто такого не повторять, так?
[indent] Своими наивными речами он всё больше становится похожим на истинного сына степняка. Простоватого, доверчивого и знающего, что чудеса существуют и где их стоит искать. Многих в столице, с кем Фея там успел познакомиться, такая его черта раздражала – многие потирали ладони, поджидая, когда на этого беззаботного идиота уже свалится с крыши кирпич. И вот, когда он, действительно, свалился, были ли счастливы все те злопыхатели случившемуся возмездию за  излишнее доверие к миру?
[indent] – Подожди, твой брат... – сведя единственную бровь к переносице, задумчиво бубнит Фея, после чего вдруг удивлённо и светло моргает, – Медуза? Он, получается, твой брат?
[indent] Он не может удержать рвущуюся радостную нотку, проскользнувшую в его голосе. Этот, несомненно, красивый паренёк был Скрипу братом – оттого между ними столько тепла и близости. Оттого с души вдруг падает камень – может, Фее есть, на что надеяться?

Что-то взбухает в грудине, рвётся за её границы, точно дрожжевое тесто, для которого выбранная жестяная миска оказалась слишком маленькой. Нечто подобное мальчишка уже чувствовал, но совершенно не в таком объёме, который даже нельзя было объять словесно – один только факт того, что Скрип смотрит на него совсем не так, как на всех остальных, подбрасывает трепетное сердце к горлу, а тело так странно, но знакомо покалывает от мурашек. Фея из соображений ранее полученного опыта не хотел торопиться с выводами – он уже один раз поторопился, прыгая в омут с головой, чтобы напороться впоследствии на гнилую корягу – но здесь, в этом мире, в котором Скрип был бы как никто другой своим, мальчишка  так отчаянно хочет сорваться. Нырнуть теперь не в поросшую осокой тихую мутную заводь, но избороздить Большой Барьерный риф, всецело отдаться течению Гольфстрима, оказаться объятым шелестящими крылышками пестрых рыбок, приятно щекочущими по коже, и отзываясь куда более взрослым трепетом в животе.
[indent] Он ведь действительно, думал, что им не по пути. Наивно выстроил в своей голове особую, по-детски жестокую иерархию, по ступеням которой подняться можно было или силой, или особой ушлостью, однако, со Скрипкой не прошёл бы ни первый номер, ни второй. Страж называет особенными всех, кроме себя самого, а тем временем он сам стал для мальчишки самым особенным, и  даже самым значимым – Фея и не знал, что обладает настолько чуткой отзывчивостью. Железистые окислившиеся облака над их головами, будто бы пропитанные медью, вдруг слегка рассеиваются, пропуская солнечный лучик, затем другой, и ещё один – тоненькая  золотая леска падает Скрипу на лицо, подсвечивая его медовый глаз изнутри, делая золотым, и Фея вновь закусывает нижнюю губу, вытягиваясь, будто в хребет вставили железный прут. Как же так вышло, что ему хватило всего каких-то нескольких часов и  ночёвки в чужой кровати, чтобы проникнуться таким спирающим дыхание чувством?..
[indent] – Я... Кхм, не знаю даже, но вы, действительно, выглядите очень близкими друг другу, – неожиданно смущается Фея, когда Скрип выдвигает своё предположение о том, что подумал мальчишка, когда увидел их нежные отношения, для мальчишек совершенно не характерные. Он чуть стыдливо отводит глаза, когда вспоминает ту первую ночь, вспоминает, как Скрип обнял его со спины и прижал к себе – а только что крещёный Полураспад юркнул под нижнюю койку, точно перепуганное дикое животное. Хотя, тут уж не стоит лукавить – когда он прибыл в Гнездо, именно затравленным зверьком он и был, даже широкий собачий ошейник, полученный в подарок от старшего товарища ещё в те времена, когда мальчик жил в Городе, намекал об этом полудиком состоянии.
[indent] – Думаю, мне понадобится неделя-другая, чтобы переварить то, что я уже узнал за это время, – пожимает плечами мальчик и мягко улыбается своему стражу. Своему, своему, ох, как же внутри всё трепещет от этого притяжательного местоимения – он никогда ведь никому не принадлежал, всегда оставаясь в статусе бездомыша. До шести лет он был сыном яргачина, знающим линии – далёкое время, когда он ещё мог рассчитывать хоть на какую-то принадлежность, ведь очень скоро и другие степняки полюбили его, как своего. Но это время пролетело слишком быстро и незаметно – оно осталось лишь лёгким вихрем в  душе, и теперь он будто снова расцветал, буйствовал, вздымая облака лепестков и травок. Ветер взъерошил травинки и цветочки зверобоя в  венке Скрипа, когда тот рассказывал обо всём, что здесь случилось – обо всём, что должно было пугать, но, вопреки здравому смыслу, вовсе не пугало.
[indent] Вся тяжесть дурных дней тоски и смятения стремительно отдалялись, оставаясь глубоко во времени – находясь здесь, Фея даже почти забыл о том, что существует какой-то ещё мир, где он – лишь сломанная и никому не нужная кукла. Там он не сможет также посидеть на широких острых коленках, не подержит в руках фантастический фиолетовый цветок, отражающий своей хрупкой фигуркой истинную сущность души Скрипа. Более того – Фея очень боялся, что  эта сказочная и такая родная реальность забудется, сотрётся, как стираются сладкие сны почти сразу же после пробуждения, оставляющие горечь послевкусия на губах. Горечь, что всё закончилось и больше не повторится.
[indent] И вот, лёгкие опасения возвращаются обратно. Скрипка как будто пытается что-то скрыть, пряча от любопытного глаза мальчишки своё предплечье – младший, действительно, не успел рассмотреть, что заставило парня спрятать что-то от глаз Феи, но едва ли это означало что-то хорошее. Он говорит, что им нужно идти – и  мальчишка даже не пытается скрыть печали, с какой он приходил к неотвратимости этого факта. Да, действительно, пора идти – заглядывая стражу за плечо, он  ловит влажный взгляд огромных чёрных глаз Нухэрни, согласно и уверенно моргнувших. Этот взгляд сообщал, что бык никуда не денется – он здесь навсегда, или  до тех пор, пока Фея хочет его видеть. Старый добрый друг клонит голову, кивает, и Фее  почему-то хочется расплакаться, как маленькому – но он лишь стискивает крепче в кулаке цветок и кивает Скрипу в  ответ на  его слова.  Расправляет плечи, приосанивается, даже слегка  улыбается, поддерживая себя тем, что он сюда вернётся – обязательно вернётся, и будет гулять босиком по мощёной улице Города на извилистой речке, будет собирать травы и плести из них венки, будет вспоминать, как счастлив он был здесь – и будет танцевать для Скрипа, раз за разом как заново рассказывая ему языком своего тела о любви.
[indent] – Хорошо, – вдруг уверенно кивает парень, а потом, припоминая способ, каким они со Скрипкой сюда  попали, тянется своим лицом к нему навстречу, обвивая за плечи руками.
[indent] Наверное, целовал он совсем не так, как целовал его сам Скрип – у Феи совсем не было опыта. Но он старается, чуть сминая ласковым нажимом губы парня, что были на вкус точно берёзовый сок – или  ему так просто кажется? Мир степей всё ещё ощущается кожей, дуновением ветра, ароматом трав, и тогда мальчишка думает, что делает своему стражу недостаточно хорошо – а потому слегка углубляется, касаясь самым кончиком языка сначала губ, а после и языка Скрипа. Так приятно, так тепло – в груди что-то загорается, когда Фея прислоняется к стражу животом, а реальность, окружавшая их обоих, темнеет, стирается, становясь лишь очередным сладким сном ребёнка, который и сам только-только начал вспоминать, что такое любовь.
***

Когда он просыпается, голова слегка гудит. Комната, кажется, по-прежнему была практически пуста – и только Медуза топтался рядом с  кроватью того, кто был, на самом деле, ему старшим братом. Просто старшим братом – когда парень слегка приподнимается на локтях, чуть отползая от головы Скрипа, с которым он, как оказывается, всё это время соприкасался губами, он сонно моргает, пытаясь осознать себя.
[indent] – Привет, – как ни в чём  не бывало, здоровается Фея, цепляясь рассудком за своё окружение и слушая сигналы своего тела.
[indent] Поясница чуть побаливает, кожу на шее под ошейником саднит, кости слегка ноют, а в нос ударяет запах мокрой травы и лёгкого осеннего дождика, подсвеченного солнцем. За окном с  неба будто проливались медные и радужные искры, вся комната благоухала миром, в котором родилась душа Полураспада – мира, в котором он был больше не Полураспадом, но становился Феей.