Лаково-чёрный автомобиль привёз двоих ближе к вечеру. Руководитель ворчал на шофёра, что они едва успели к отбою, шофёр ворчал, что по такой погоде ездить можно только на кладбище. Мальчик с собачьим ошейником, свободно болтавшимся на тонкой, обезображенной кладками кожистых ярко-розовых рубцов шее, отметил про себя, что между кладбищем и тем местом, куда его привезли, не было существенной разницы – для него не было. Вслух впрочем, он лишь неслышно вздохнул, когда руководитель, чертыхаясь, выбрался из машины, чтобы с прохладной искусственной улыбкой отворить перед подопечным дверь. Эта улыбка всегда была такой непроницаемой, или только теперь, лишившись одного глаза, мальчишка может это видеть с парадоксальной чёткостью?
[indent] Солнце кренилось к земле, за горизонт – в глубоком детстве, будучи несмышлёнышем, он думал, что земля поглощает этот оранжевый диск каждый вечер, чтобы на следующее утро разродиться новым; земля много берёт, она же щедро и даёт. Так он думал в том далёком недосягаемом времени, когда и носил этот ошейник – потрёпанный, посеревший от времени настолько, что уже невозможно было различить под слоями замызганности его истинный цвет. Кажется, у них с детьми из его крохотного уездного городка была такая игра, но каковы были её правила, и зачем нужно было носить ошейник, мальчишка уже не вспомнит. Пытается ухватиться за ниточку, растянуть её из клубка сумбурных воспоминаний, но она обрывается на том моменте, когда похожий лаковый автомобиль, железный и рычащий восьмицилиндровым сердцем конь на каучуковых копытах, вёз его в совершенно новый мир – мир, который не смотрит на землю, но поднимает глаза к звёздам. В тот день игры закончились – ему было шесть лет, когда он снял ошейник, и вот, теперь, когда ему семнадцать он вновь надевает его, всё ещё надеясь, что ему получится хоть что-то вспомнить.
[indent] Место, в котором он родился, было широким, у этого места не было потолка, у него не было стен, лишь бескрайняя степь, игры на железнодорожной станции и ночные сборы летом с ребятами – как всегда, возле «Могилы Языка», увешанной ленточками и колокольчиками с бычьих шей. Место, в котором он потом рос, было высоким и наполненным светом прожекторов – множества электрических глаз смотрело на него, точно усеянное звёздами небо, и театральные балконы блистали сусальным золотом, и коринфские ордера, взметавшиеся к величественному багровому потолку концертного зала, были ему вместо деревьев в лесу. Леса впрочем, мальчик никогда до шести лет не видел – как не видел театра, не видел домов выше трёх этажей, и не видел того, как могут танцевать юноши и девушки, преодолевая все законы земного тяготения. Впрочем, о существовании таких законов мальчик тоже не знал, лишь мог чувствовать, как эта земля зовёт. Зовёт ночами, тоскуя по своему сыну – мальчик вытаскивал ошейник из-под подушки, любовно гладя его подушечками пальцев, и также прятал назад, пока однажды земля не затихла. И нечто, что отдалённо напоминало наивному ребёнку тоску по родине, из которой его вырвали с корнем, как симпатичный диковинный цветок, тоже затаилось – но не исчезло, лишь выжидало часа, чтобы навалиться на него со всей силы.
[indent] Вот и навалилось – когда на него прыснули хозяйственным керосином, и чиркнули спичкой. Навалилась, хоть и не сразу – когда горишь заживо, от шока даже не чувствуя боли и не пытаясь спастись, особо по родным пенатам не потоскуешь. Но всё случилось – потом. В то ужасное «потом», наполнившееся болью, запахом больницы, сладковатым флёром гниения, когда до одури не хотелось думать, что это всё исходило от него. Его латали, накладывали заплатки, подключали к капельницам, возили на носилках санитары, иногда подвыпившие – куклу старательно пытались подлатать, чтобы та снова скакала, улетая к звёздам, чтобы снова вертела пируэты, отдавая себя во власть музыки и строгого, тающего в восторге взгляда махины театра, и чтобы стала, наконец, не вторым Барышниковым, а первым. Но прошёл год этой починки – год в попытках приладить к открытым ранам свежие лоскуты кожи, не тронутой огнём, прежде чем руководителю обречённо сообщили – кукла будет жить. А вот работать кукла не будет.
[indent] «Лучше бы ты умер», – читалось в христоматийно ласковой улыбке балетмейстера, когда мальчишка перекинул одну ногу через борт автомобиля, безнадёжно испачкавшийся в осенней грязи. Интересно, его бы похоронили на заднем дворе училища, точно упавший остывший метеорит, которому больше не суждено сиять, или же отправили бы в наскоро сколоченном деревянном ящике назад в то захолустье, где у него даже живых родственников-то не осталось? Мальчишка привык с молочных зубов рассуждать о смерти – о чьей угодно, но только не о своей. Все кто родился в таком странном, постепенно запустевающем месте, как его родной город, так или иначе думают о смерти, так уж повелось, и для тамошних детей смерть не была чем-то более серьёзным, чем очередной игрой. Однако за последний год о собственной смерти, которой прежде так страшно было взглянуть в лицо, мальчик нарассуждался вдоволь. В этой долгой поездке к своему новому дому он дал себе небольшую передышку, позволив вообще ни о чём не думать.
[indent] Сейчас же думать пришлось. Думать и говорить, когда его знакомили с директором – весьма эксцентрично выглядевшим мужчиной, что, впрочем, для паренька, росшего в творческой атмосфере постоянной смены маскарадных образов, масок и гримов, не было чем-то из ряда вон выходящим. Скорее, оно было из ряда вон выходящим для этой осенней серости, для этого лакового автомобиля, для этого мира, в котором теперь любая улыбка казалась мишурой и издевательством. Никогда ещё ему так не хотелось домой, как теперь – и он мог бы начать помышлять о побеге сразу же, как переступил порог этого странного места, если бы ему было, куда бежать. Помещения были спланированы странным, совершенно алогичным образом – это могло бы понравиться мальчишке, привыкшем ко всему, что снова и снова пробивало потолок человеческого воображения, если бы не копошившиеся на стыках преломляющихся стен тени. Тени, которые были живыми, и жили они, как и полагается всем порядочным теням, на периферии зрения.
[indent] Ему сказали назвать своё имя – он назвал. Его попросили предоставить медицинскую карту – он вытащил из своего старенького рюкзака-скатки талмуд с историей всех его болезней, которая начала своё писание с момента шестнадцати лет. До тех пор – крепкое здоровье, идеальные показатели выносливости, не единого перелома, будто на момент репетиций и танцев кости его превращались в пружины или нечто, похожее на неньютоновскую жидкость. Может, потому ему и удалось выжить – болей он с детства каким-нибудь рахитом, почки бы его оказали раз и навсегда, и никакая реанимационная фильтрация ему бы не помогла; наверное, пробегаясь взглядом единственного глаза, по спискам всех проведённых за последний год процедур, директор мог подумать о том же самом. Свет отчего-то в его кабинете так и не зажгли – сереющие сумерки на последнем издыхании освещали комнату, грозясь вот-вот истончиться и кануть в непроглядную ночь. Мальчик подумал, что оно и хорошо – не придётся во всей красе демонстрировать своё обезображенное лицо, на которое у его тела больше не нашлось лишней кожи.
[indent] Балетмейстер сиял начищенным серебряником в этих потёмках – точно ворьё, сдававшее краденые жемчужные бусы в ломбард. Когда-то и у мальчика была жемчужная кожа, и такие же белёсые, будто пух полевых созревших цветов, волосы – впрочем, они до сих пор были при нём, правда, поделенные ровно напополам. За половину сорванных с чьей-то шеи бус и возьмут намного дешевле, но вору всё равно, лишь бы поскорее без расписки избавиться от свидетельств своего преступления. И он избавляется, правда, подписи оставить всё же приходится. Мальчика он не обнимает – тот знает, что из брезгливости и одна часть его сознания могла это понять и простить, пока вторая сгорала в бессильном вопле. Нет уж, он заплачет когда угодно потом, но только не сейчас.
[indent] Железный конь с ржанием шин выворачивает с подъездной дорожки – взгляд за стёклами не смотрит на укрытое сгущающейся осенью здание. Забыть вычеркнуть, и отправиться на поиски новой куклы, нового первого Барышникова – жаль только загубленного времени и сил, всё-таки одиннадцать лет – не шутки, а никто из живущих под луной не молодеет. А мальчишка зачем-то всё же помахал сквозь окно коридора – как будто в нём всё ещё жило что-то похожее на безусловную любовь по отношению ко всякому, кто с теплотой погладит его. Ругает самого себя мысленно, с призраком смущения и виновности смотрит на директора, будто тот со своей высокой колокольни всё прозрачно видит и понимает – тот не осуждает, лишь просит проследовать за собой, ведь скоро действительно намечался отбой.
[indent] Мальчишки в комнате не облепляют его, как мухи заветрившийся кусок яблока, до тех пор, пока директор не покидает комнату – Тринадцатую как он смог судить. Спрятаться в сумерках не получилось, скрыть свою мерзкую новую морду – тоже, хотя такое не скроешь, даже если ворвёшься в общую спальню в костюме банана под шипение праздничных римских свеч. Теперь не его фуэте и длиннющие белые ресницы будут привлекать внимание, а этот безщёкий оскал и заплывший бельмом глаз, который, согласно предписаниям в той же медицинской карточке, вскоре лучше будет удалить – хирург пугал его возможной инфекцией. Впрочем, таких естественных вопросов, касавшихся того, как это получилось, не последовало – кто-то воскликнул, бесцеремонно вытянув руку из обступившей его кольцом мальчишеской массы, и ткнул его в скулу, надёжно упрятанную под панцирем твёрдой кожи, без пор, без истории, без мимики. Стерильное нестареющее уродство.
[indent] – Будешь Полураспадом, – сказал парень, подпиравший подмышки костылями, и улыбнулся краем губ, из-за которых показался провал отсутствующего переднего зуба. Вдруг вспомнилось как в период выпадения молочных зубов, они с ребятами выбирались в степь, на бычий курган и соревновались, кто дальше плюнет – неизменно выигрывали те, у кого удачно выпал передний молочный зуб, а остальные страшно им завидовали. Что-то тёплое откликнулось на эту краткую вспышку воспоминания – вдруг свет погасили, и почти одновременно с этим вспыхнул огонёк зажёгшейся сигареты. Тот самый на костылях, держал его как раз в той дырке пустующей альвеолы и зубоскалил довольно:
[indent] – Я Окурок. Можешь вон туда лечь, там свободно, – и кивает расславлено в сторону второго яруса койки, чиркнув по вечернему воздуху табачным дымком.
[indent] Здесь было много запахов, впрочем, в их комнате в общежитии при училище их тоже было в достатке, особенно после репетиций – с трудом подавляемый запах пота, взмочаленных волос и присыпки для пуантов; юноши его возраста были всё ещё достаточно лёгкими, чтобы стоять на них без риска раздробить свои голеностопные суставы.
[indent] Паренёк с длинными пепельно-русыми волосами и удивительно хорошеньким холёным личиком, кажется, попытался взбунтоваться, однако, кто-то из других пацанов его перехватил, прикрыв ладонью рот, и шепнул что-то на ухо – новенький, чьё имя теперь, по всей видимости, навсегда было в этих стенах заменено на насмешливое «Полураспад», предпочёл не обращать на это внимание. Слишком устал чтобы быть внимательным, слишком мало насмешек и хитроумных уловок в свой адрес получил чтобы сразу же воспринять происходившее у него под носом таинство на свой счёт.
[indent] – А что ты умеешь? – хихикнув, спросил самый младший мальчик, огненно-рыжий, ниже всех прочих на голову или даже полторы.
[indent] – Что?.. – недоумения в голосе Полураспада не было слышно, только усталость и ещё нечто странное, что можно охарактеризовать как мольбу «пожалуйста, скажи прямо». Он ведь действительно, боялся, что иносказаний прямо здесь и сейчас он не поймёт – не было его местом. Да и, наверное, училище не было его местом, как и театр не был его местом – красивая пустышка, раздутый из самомнения и чувства важности мыльный пузырь. Спать на кровати не хотелось, хотелось зарыться в землю, укрыться травой, и никогда больше не вылезать – но вслух об этом он вряд ли кому-нибудь когда-нибудь скажет.
[indent] – Фокусы? Может, на инструментах играешь? – поясняет Окурок, на что Полураспад чуть за торможено кивает, как будто бы понял, что от него просят, и, не попросив никого расступиться, изящным гибким движением поднимает ровнёхонько вверх правую ногу, без труда прижимая её к своему уху. Кто-то прыснул в кулак, но парень не собирался останавливаться на этом – также мягком опустив ногу, он укладывается грудью на пол – ребята всё же, изволили немного расступиться, а после столь же размеренно перекинул обе ноги через плечи, поставив их по обе стороны от своей головы, согнувшись в кольцо, как змея или тугой ивовый прут.
[indent] – Гуттаперчевый, значит? – задумавшись, затянулся Окурок, а Полураспад, подняв к нему свой взгляд снизу вверх, коротко отозвался.
[indent] – Гуттаперчевый, значит.
[indent] На то место, куда ему настоятельно предложили лечь, он забирается бесшумно – только ошейник позвякивает пряжкой. Полураспад стягивает через голову тонкий и невзрачный серый свитер, стаскивает спортивные чёрные зауженные штаны, и торопится спрятаться под одеялом, лишь бы случайно не показать насколько сильно, на самом деле, он был обожжён. Лёгкие шушуканья проносятся трелью цикад по сонной комнате, хотя, сонной она была, наверное, потому, что и самому Полураспаду хотелось забыться сном. Хотелось, но он подозревал, что вряд ли сможет – ему было холодно даже под одеялом. Эта кровать пахла другим человеком пахла явственно и заметно настолько, что впору было насторожиться, однако, ему настолько не хотелось сейчас ни с кем разговаривать, что он предпочёл и это упустить из своего внимания. Постепенно комната, кажется, начала затихать – постепенно наружу из груди начало рваться то, что прежде вырывалось лишь в больнице посреди ночи, когда терпеть боль уже не было никаких сил. Но то были муки плоти, ибо о предательстве думать не получалось – теперь же все мысли только и были что о нём. И о том, кто это с ним сделал.
[indent] Напротив его глаз, укутанных безмолвными слезами, маячил рисунок – схематичное, но очень узнаваемое изображение медузы и скрипки. Композиция не сочетаемых вещей, которой Полураспад мог бы удивиться, если бы его сейчас это вообще интересовало. Он не позволяет себе ни вздрогнуть, ни всхлипнуть – он накрепко залепляет свой рот ладонями, точно воском, и стискивает зубы страшась хотя бы даже того чтобы замычать. В тихой комнате слышен каждый шорох, каждый вздох – но Полураспад не слышит ничего, кроме стучащих в висках невыплаканных слёз.
[indent] Он не знает, сколько он так лежит, комкая своё почти бесчувственное лицо в пальцах, пока за спиной не ощущается движение – думая, что это кто-то из местных решил проверить, что происходит, пацан задерживает дыхание и вслушивается; некто и не собирался оставлять его в покое. И лишь тогда, когда чужие руки обвили его со спины, а над ухом зашелестел чей-то вздох, Полураспад ойкает и юрко выныривает из этих рук. Выныривает юрко, но спешно, совсем не изящно, без хвалёной балетной выправки, какую демонстрировал совсем недавно, и, рывком спрыгивая с кровати вниз, к нижнему ярусу, под взорвавшийся смех ребят, он не придумывает ничего лучше, чтобы в одних плавках и ошейнике забиться под кровать. Ему плевать на мусор и клубы пыли, плевать на то, что выглядит как дикий зверёныш, плевать вообще на всё – лишь бы к нему не прикасались. Лишь бы не видели его, не смотрели, не замечали этих позорных слёз, которых никогда не позволял себе показывать окружающим.
[indent] «Пожалуйста, мне больно, не трогай меня...»
[indent] Ему было больно, как и всем мальчикам, когда его насильно сажали на шпагат, хоть и не настолько больно, как многим. Ему тоже хотелось всхлипнуть, когда сбитые ноги приходилось отмачивать во льду, и он тоже желал того, чтобы разреветься на подоконнике в туалете в обнимку с девочкой, которая знала, что никогда не станет примой. Она знала, а вот он ещё не подозревал об этом. Кажется, до сих пор не подозревает – лишь закрывает себе рот руками, поджав колени к груди, вплавившись перешитой заново спиной в стену, мечтая о том, чтобы прямо сейчас оказаться под землёй на расстоянии нескольких метров.

Отредактировано Torkel Kittelsen (11.07.2022 20:49:50)

Должно быть, так оно происходит всегда. Когда человек в целом доволен своей жизнью и бытом, то вовсе не вспоминает о тех временах, когда он был счастлив – однако, стоит ужасу этого мира надавить на него хотя бы немного, как воля ломается точно спичка, и разум начинает искать мир совсем другой, такой, в который можно было бы убежать. Спрятаться там, закрыться, полностью уйдя от жестокости, несправедливости и боли – реальной или же выдуманной, это не столь важно. Если что-то чувствуешь, значит, оно живое, а вот живёт оно в застенках разума или  за его пределами – вопрос не первой важности. И сейчас, забившись под кровать в дальний угол, точно перепуганный и больной драный кот, мальчишка на удивление легко вытаскивает из головы воспоминания о том, как он прятался в степных овражках, тихонько посмеиваясь над тем, кому выпала короткая соломинка жребия. Это всё просто игра такая – игра в смерть, кого она найдёт, тот умрёт, правила проще пареной репы. Если быть достаточно тихим, то смерть не доберётся – если быть достаточно проворным, то она забудет о твоём существовании и побежит поскорее домой, потому что мама позвала обедать.
[indent] Игра в прятки началась, но воспалённому сознанию мальчика как будто невдомёк, что его нашли ещё до того, как ведущий начал отсчёт, закрыв глаза двумя плоскими камушками. Он думает, погружённый в  игру и дрожащий не то от холода, не то от отчаяния, что это нечестно – и когда  силуэт растрёпанной куцей башки свешивается с края кровати, заглядывая к свернувшемуся кольцом зверьку в логово, мальчик прячет изуродованную часть лица ладонями, открывая, наконец, рот, а вместе с ним и доступ к выгоревшему кислороду.
[indent] – Биш хонзоhон! – в постепенно затухающем паническом припадке, вертит головой новоявленный Полураспад, даже не заметив того, как в горло ему просачиваются слова родного языка, который, как ему казалось, он безвозвратно позабыл. Когда его привезли из его уездного городишки, раскинувшегося далеко на северо-востоке, он с трудом говорил также как и все остальные ребята, но быстро научился, приспособился, подстроился. Его говор был смешон и забавен, а ему и нравилось смешить и забавлять, особенно тогда, когда кому-то из мальчиков в его группе становилось очень грустно и одиноко. Многие ребята плакали по ночам в подушку, и  ему не приходило в голову ничего лучше, чтобы залезть к кому-то расстроенному тяжёлым  учебным днём под одеяло и тихонечко обнять. Обычно хватало только этого – однако, как-то так вышло, что самого Полураспада никто из товарищей не обнимал.
[indent] Бессмысленно даже пытаться рассуждать об этом, когда ты в незнакомом месте, в окружении незнакомых ребят прячешься как животное в тени, и едва ли не шипишь, когда луч фонарика впивается укусом холодного света в лицо. Этот свет похабно, по-хозяйски бродит по его телу, высвечивая всё то, что он не  может сейчас спрятать – весь этот позор, это навязанное несовершенство; навязанное человеком, которого даже не наказали. Никто и не знает, что сделал это тот, кто танцует вместе с другими мальчиками на второстепенных ролях – Полураспад так никому не сказал.
[indent] Кто-то ещё приседает, смотрит внимательно – этот силуэт кажется слишком большим и слишком чёрным, будто вышел из ночного кошмара, хотя, это именно работа бабаек из детских страшилок – прятаться под кроватью среди забытых игрушек и клоков пыли. Полураспад впечатывается спиной в стену ещё сильнее – красочная крошащаяся эмаль, кажется, даже чуть треснула  поверх слоя старой рассохшейся штукатурки, грозясь отвалиться кусками прямо на бок незадачливому новичку. Ему хочется, чтобы эта игра, в которой все были ведущими, и только он один – игроком, поскорее закончилась. Он даже согласен заночевать прямо так, на холодном полу, рискуя подцепить воспаление и без того натужно работавших почек, лишь бы у всех разом внезапно отказала память, и жители комнаты в сонливом недоумении разбрелись каждый по своим койкам, гася фонарики и ночники.
[indent] – Бу хара... – шёпотом просит Полураспад неизвестную безмолвную тень, скрестив длинные узкие стопы и обняв себя свободной рукой за плечо. Вдруг понимает, что он говорит так, как говорил в детстве, когда не знал других языков, и, немного смиряя свою тихую истерику, торопится добавить, – не смотри на меня... Пожалуйста...
[indent] Он инстинктивно зажмуривает здоровый глаз – тот, что был затянут паутиной бельма, закрывался лишь наполовину – когда большая тень тянет к нему руку. Ему кажется, что вот сейчас, и его позорно вытащат из-под койки, схватив как шавку за шкварник или даже за ошейник, что больно впился застёжкой в не обожжённую ключицу, но никакого насилия не следует, лишь нетерпеливые реплики, доносившиеся спереди и сверху. Ему требуется немного времени, чтобы наверняка понять, что от него требуется – понять, что его, по всей видимости, в таком виде и в таком месте не оставят. Это немного отрезвляет, позволяя хотя бы немного вообразить, как со стороны выглядит это убогое и совершенно несмешное шапито – хотя, судя по общему настроению и летавшим по комнате мотылькам задушенных смешков, не смешно тут было только ему. Ему и, кажется, этой большой тени, которая держала в руках тень поменьше – расхлябистую такую, плавящуюся, складчатую. Лишь спустя мучительные доли мгновений, растянувшиеся занимающимся пламенем стыда, Полураспад, наконец, понимает, что это было обычное одеяло. Хочется плюнуть и раздосадовано огреть себя кулаком по щеке – может, нечто подобное он провернёт чуть позже в одиночестве, а пока, с неестественной и пугающей гибкостью извернувшись, он медленно выползает под навес одеяла, который должен был послужить ему в эти секунды надёжной бронёй.
[indent] Цепляясь пальцами за края одеяла, лёгшего ему на плечи, точно плащ, Полураспад поднимается на ноги, чувствуя лёгкое головокружение и  чуть ощутимый кол тошноты, вставший поперёк горла. Его тошнило от себя, от того, что он сделал, да и в целом от всей ситуации, в которой он оказался. В этом странном здании среди странных мальчишек, у которых вместо имён, судя по всему, в ходу были только клички. Ведь его имени никто не спросил – его сразу крестили, стоило только Полураспаду дать посмотреть на свою морду.
[indent] – Простите, – тупя взгляд и поднимаясь на цыпочки, он на ощупь находит на верхнем ярусе койки сначала свои штаны, которые неловко натягивает под коконом одеяла, а потом и тянет за рукав свой тонкий, кое-где прохудившийся серый свитер. Отворачивается от всех любопытных глаз, понимая, что разоблачение всех его физических увечий в  таком месте, как это, будет лишь вопросом времени, Полураспад стягивает с озябших понурых плеч одеяло, закидывает обратно на верхнюю койку, принадлежавшую, по всей видимости, этой высокой и очень тихой тени, на  которую мальчик так и не решался взглянуть. Натягивает наспех свитер – не вовремя замечает, что надел его задом наперёд, но это уже имело мало значения – парень торопится поднять с пола рюкзак-скатку, до это приставленный к ножке кровати, и, наконец, смотрит на того, чьё место по ошибке занял. 
[indent] – Спасибо.
[indent] Полураспад задерживает взор единственного зрячего глаза на этом лице. Задерживает ненадолго, на секунды-две, не больше, обходя линии чужого образа, нечётко смазывающегося в потёмках комнаты, выцветающего, становящегося невыразительным – однако, яркие всполохи  холодных зелёных волос он угадывает даже так, почти не видя их.
[indent] – И  я буду век благодарен, если кто-нибудь всё же мне покажет койку, на которой никто не спит, – обводя взглядом присутствующие множественные тени, с которыми даже незнаком  поимённо, тихо, будто всё ещё стесняясь, просит Полураспад, а  потом, панибратски заведя руку за затылок, чтобы по-простецки его поскрести, добавляет.
[indent] – Я имею в виду, вообще никто. Может, разве что, тараканы или крысы. Но если что – распугать я их сумею, – и, прикрыв ладонью обезображенную часть лица, растягивает уцелевшие губы в мягкой и ужасно смущённой улыбке. Щека  его полыхает алым – он ещё пожалеет о проявленной слабости.

Окурок говорит, что ему повезло. С чем именно ему повезло, парень спрашивать не стал, для себя рассудив, что ему, говоря начистоту, не повезло ни с чем. Может, всё могло закончиться тем, что его бы всей дружной гурьбой хорошенько отпинали – так оно и хорошо, ещё некоторое время Полураспад мог бы проваляться в лазарете, сославшись на то, что он упал в обморок, пытаясь слезть с кровати. «Да, неудачно упал, представьте себе, прямо на тумбочку, а там ещё и несколько тяжеленных книг сверху огрело... Что, откуда взялись книги? А мне-то почём знать, я ведь уже был без сознания, может, с полки какой-нибудь рухнули». При особенно удачном раскладе ему могли бы отбить и без того настрадавшиеся внутренние органы, которые бы снова отказали, и он  мог бы получить в больничном крыле прописку вплоть до выпуска – или  вообще откинуть копыта, не приходя в сознание. Вариантов, которые были лучше, чем то, что с ним происходит прямо сейчас, была масса, но мальчик глядит на старшего, собирая в кулак силу воли для добродушной улыбки, призванной, чтобы мастерски пустить пыль в  глаза. Он кивнул Окурку, продемонстрировав свою рабочую сторону лица – точнее, единственную сторону лица, от взгляда на которую не хотелось обрыгаться в пластиковый пакет.
[indent] Приезжая сюда, он не строил для себя никаких ожиданий. В интернате ребята встречались разные, от зализанных мальчиков из хороших семей до мерзавцев, прогрызавших себе путь на большую сцену, не считаясь абсолютно ни с какими последствиями – для Полураспада всё это  виделось надуманными страшилками, байками, сочинявшихся для мальчишек, которых ещё только ждал их выпускной концерт. Кому-то портили костюмы в день выступления, а кому-то, если партия вдруг исполнялась в пуантах, в колодки подкладывали лезвия – эти истории будоражили нервы, но ни одна из этих историй не произошла на глазах у мальчишки, а значит, и правдой в последней инстанции ни одна из них не являлась. Жаль только, что всё равно пришлось стать тем самым героем, той недостижимой звездой,  которая не просто танцевала под музыку на небосводе  сцены, но была частью многоголосых симфоний – танцевала, чтобы упасть навзничь с иглами под ногтями или сгореть заживо от одной искры.
[indent] Наверное, это правильно – не мечтать, ни на что не надеяться, не давать навешать себе лапши на уши. Окурок говорит, что ему повезло – Полураспад  примет это как данность, чтобы прикинуть, что может с ним случиться ещё. Правда, поздновато он собрался этому учиться – вся его жизнь протекла в благостном неведении на грани с юродивостью, и мальчишка не увидел бы зла, даже если  бы его поставили перед его носом с надписью «ЗЛО» на описательной бирке, точно это было какое-то произведение искусства.
[indent] Собравшись уже самостоятельно подыскать себе койко-место, Полураспад пропустил тот момент, когда большая тень, имевшая прозвище Скрип – всю информацию он опять в полном объёме получил именно от Окурка. Паренёк вздрогнул, а мягкая улыбка на лице оплыла слегка вниз, точно парафиновая слеза на свечном огарке – отчего-то от этих слов повеяло опасностью. Им завладело ощущение того, что он, сам того не желая, вмешался во что-то, внёс смуту, стал возмутителем  спокойствия – и опять даже без своего ведения. Это же благими намерениями выстлана дорога в Ад, правда?
[indent] – Не надо, я на голом матрасе без одеяла посплю, мне не привыкать, – пытается отвертеться Полураспад, но его возражений никто, по всей видимости, слушать не собирался. Командный голос Окурка разнёсся по комнате. Скрип подошёл к возмутившемуся тонкокостному мальчику, прекращая своей напористой лаской все его возмущения – хорошенький, думается Полураспаду. Красивый, тонкокостный, если хорошо гнётся, мог бы станцевать получше многих, кто убивал себя и ломался, пытаясь подскочить к небесам, раскидывая ноги в головокружительном шпагате. Полураспад умел видеть в других нечто, что можно было бы назвать искрой дара, однако, интересовало его сейчас вовсе не это – а то, с какой  очевидной лаской Скрип обнимал паренька, убеждая, что между ними, похоже никто и ничто не встанет. В носу отчего-то начинает щипать, и Полураспад снова улыбается, как будто даже радостно – как  будто он, действительно, был безумно рад своей удаче. Как будто он вообще понимал, что ему безумно повезло выиграть в какую-то странную лотерею без билетов и барабана с номерными шариками.
[indent] – Спасибо. Не знаю, что на меня нашло. Завтра обязательно будет лучше, – понизив голос, сообщает Окурку мальчишка, на что  получает кривоватую снисходительную улыбку, мол, уж будь добр постарайся, чтобы всё так и было.
[indent] Не раздеваясь, Полураспад забирается обратно на чужую койку, в которую он попал случайно и в которую предпочёл бы не возвращаться больше никогда. Обернувшись через плечо, накинув на себя одеяло, он украдкой смотрит на то, как Скрип обнимает того симпатичного утончённого паренька и крепко стискивает ошмётки некогда пухлых губ – он вдруг вспоминает, что и его тоже однажды обняли. Один раз, накануне его первого выступления в качестве главной звезды балетной постановки «Кармен» – слишком юный, слишком ярко загоревшийся. Ярко настолько, что кому-то это сияние больно слепило глаза – кое-кому, кто был рядом долгие годы, делая вид, что ему приятны чужие касания; совершенно целомудренные и чистые, полные той неприкосновенной юношеской любви, которая только и позволяет, что томно вздыхать и жалеть, что боги не наделили талантом к стихам.
[indent] Нет-нет, он не станет думать об этом сейчас – иначе точно рискует разрыдаться. Нечего об этом думать, это всё в прошлом, вместе с ролью Хосе, Ромео и принцем Зигфридом – канули в лету те маски, за которые  его, наверное, можно было полюбить. 
[indent] «Пожалуй, повешусь в туалете к концу этой недели», – думает Полураспад, и от этой мысли почему-то становится немного спокойнее, хоть и не слишком. Настроение было отвратительным. Сон не шёл.

***
Ночь прошла тяжело и натужно. За одиннадцать лет привыкший к чужим похрапываниям и привычкам разговаривать во сне, на новом месте любой, даже самый мелкий шум, парень почему-то слышал как удар набата. Незнакомые голоса, невнятные бормотания, сплошная неизвестность тут и там, которая выдёргивала его из тяжёлой ватной дрёмы каждые полчаса. В конце концов, когда за окнами начало постепенно сереть, а глубокая ночь сменилась осенними неприветливыми сумерками, Полураспад тихонько завозился на койке, которая ему не принадлежала.
[indent] В те редкие, почти болезненные сонные провалы он видел степь. Видел возвышающиеся монгольские курганы, видел стада пасущихся молодых бычков кирпично-рыжего цвета, видел, как чадят трубы пригордного завода вдалеке на фоне ржавого рассветного неба. Видел он это так явственно, что когда понял, что сможет разглядеть хотя бы немного в сумрачной серости ленивого рассвета, Полураспад неслышно сбрасывает с себя одеяло и тихонько, стараясь не скрипеть ни жестяной лесенкой двухъярусной кровати, ни половицами, отыскивает свою обувь среди чужих разномастных пар, запрыгивает в неё и собирается направиться к выходу из Тринадцатой, однако, всё же, останавливается, глядя на спящую парочку на одной тесной койке. Он смотрит и отчего-то на работающей стороне лица чуть заметно рисуется улыбка, а в груди становится неожиданно тепло от такого зрелища. Повиновавшись воле сердца, которое, невзирая на пережитый болевой шок и остановку, продлившуюся пять минут, продолжало зачем-то биться, парень подаётся вперёд, чтобы слегка подтянуть повыше сползший край одеяла с чужого плеча – а именно, с плеча Скрипа.
[indent] Оставшись незаметным, Полураспад спешит покинуть комнату, чтобы найти поскорее выход на улицу. Ему было важно сделать нечто такое, что вряд ли он смог бы кому-то доверить – ему нужно было поговорить с землёй.

Здание дышало сонно и спокойно. Оно не гоняло колючие сквозняки, которых врач посоветовал мальчику остерегаться как огня – его предписаниям Полураспад так и не начал следовать. В больнице он так и продолжал прогуливаться по сквозящим коридорам босиком, из-за чего не раз был отчитан и силком загнан обратно в постель – для него ведь стараются, спасают его жизнь а он?! Ему не очень нравилось носить обувь или даже носки, и порой балетмейстеру даже приходилось уговаривать своего подопечного, чтобы тот надел на репетицию чешки во избежание травм пальцев – лишь с возрастом парень начал к нему прислушиваться, тем не менее, отмечая, насколько меньше он чувствует связей с земной твердью, и насколько неспокойнее ему от этого танцуется. Босиком он мог взлетать ласточкой, а в обуви лишь отталкиваться с закономерным намерением рухнуть обратно на землю.
[indent] Здание вело его, указывая линиями преломлений своих необычных стен, куда нужно идти. В потёмках это место казалось злым, заспанным, недружелюбным, будто жаждущим вытолкнуть новый инородный орган из своего франкенштейновского тела, а сейчас же эти стены будто немного изменили своё решение, сжалившись над новичком. А может, это особое место почувствовало намерение мальчишки вырваться отсюда любой ценой, оттого решило по-матерински пригладить лёгким ветерком взъерошенные, тонкие, точно паутина, густые и буйно вьющиеся волосы, и дать передышку. Дать понять, что не так уж здесь плохо, и отвадить от того, чтобы марать эти стены своей кровью – Полураспад проводит кончиками пальцев по эмали и штукатурке, словно обещая, что если непоправимое и случится, то вне этих стен. Они для него чужие, а земля... В земле он родился, значит, туда же ему и стоило вернуться, разве может быть что-то более логичным и правильным?
[indent] Опасение, что он безнадёжно заплутает в этом здании, не подчинявшемся общепринятым архитектурным нормам, оказалось напрасным. Словно придерживая ребёнка за руку, это место выводит мальчика туда, куда ему так хотелось – на воздух, сквозь двустворчатые стеклянные двери, повторявшиеся тройной анфиладой в пролёте толстых добротных стен. Степь снилась ему и прежде, и тогда, когда он жил в училищном общежитии, и тогда, когда загремел в больницу, но ещё никогда прежде даже самые мелкие обрывки этих снов-воспоминаний не были столь яркими и вещественными, какими они были здесь, в этих застенках. Пока он спускается по лестнице к подъездной дорожке, где на гравийке до сих пор виднелись следы рванувшего с места автомобиля, на котором его сюда доставили, он вспоминает немного больше. Как проходил по железной дороге под грудиной огромной дикой лошади, стоявшей неподвижно, точно рукотворный менгир; как плёл венки из полевых трав, обладавших целебными свойствами, какие-то для костей, какие-то для нервов, а какие-то для крови.
[indent] Спустившись с последней ступеньки, Полураспад немного переминается с ноги на ногу, а после оборачивается к удивительному, неожиданно живому зданию, произнося одними губами «Спасибо». В училище его всегда считали странным, не от мира сего, что, впрочем, неизменно приводило в восторг утончённых взрослых – в таком месте, как балетное училище, других и не должно было водиться. Человек искусства – и не человек вовсе. Его учили быть не человеком, а существом иного агрегатного состояния – жаль только, что все так легко забыли, насколько просто разрушить эту иллюзию торжества человеческой грации над законами природы обычным огнём или болезнью.
[indent] Невзирая на остаточную ночную прохладу, парень всё же стягивает свои разношенные старые кроссовки, наступив поочерёдно носками на задники, а после снимает и носки, пропихивая их внутрь обуви. Связывает шнурки, перекидывает через плечо, и идёт по жёсткому гравию туда, где мог заприметить доживающую свои последние деньки сухостойную осеннюю траву, покрывшуюся ржавчиной увядания. Она не звала его, более того, она молчала, слишком явственно молчала, будто обиженно даже, в то время как во сне голоса множества соцветий и земляных червей игриво просили подойти поближе, дать посмотреть, как же он вырос. Перешагнув через оградительную бровку, Полураспад проходит немного глубже в  газон, который вскоре возрастает беспорядочным полевым сором, доставая парню до середины лодыжки. Туман обступает его тем сильнее, чем  дальше он отходил от кирпича, бетона и связующего цемента. Его сливочная поволока как будто даже имеет вкус, сладкий, терпковатый из-за травного насыщенного духа, и Полураспад нервно жуёт губы – земля по-прежнему молчит. Штанины чёрных спортивных брюк с белыми лампасами живенько пропитываются росистой влагой, но он почему-то не дрожит и не ёжится, наоборот, точно тонкую берёзку под порывом ветра его клонит вниз – и он подчиняется законам, которые его одиннадцать лет учили красиво нарушать.
[indent] Осторожно прочёсывая травники, он добирается пальцами до душистой почвы. Побеспокоенные сонные букашки взметаются в воздух облачком роя, путаясь в завихрениях пушистых кудрей, жужжа и снова засыпая в тепле человеческого тела. Мальчик прикладывается ухом к земле, ложится на неё грудью, слушает внимательно, слушает с замиранием сердца, прикрыв здоровый глаз, пока незрячий слезился под задеревеневшим от ожога веком – но никакого ответа.  Ни колыбельной земной вибрации, ни шёпота проседающих в корневищах растений каверн, ни призрачного голоса, успокаивающего, а может, и гневающегося на тех, кто посмел довести её ребёнка до слёз – земля была ледяной и безмолвной. Впрочем, совсем скоро она завибрировала, но не изнутри – это было лишь рефлекторное мышечное сокращение остывающего трупа, по которому кто-то так и пытался ударить разрядом тока дефибриллятора; обычный фарс. Кто-то шелестел подошвой неподалёку отсюда, ступая тяжело, почти болезненно, проминая неосторожным шагом камушки и робкие побеги сорняков.  Полураспад тихо комментирует земляной голос, передавший древесный скрип лавки и эхо чужих шагов:
[indent] – Звучит как смерть на стальной дрезине.
[indent] Впрочем, может ему просто показалось, и никого поблизости взаправду не было. Проверять не появилось никакого желания – хотелось только уснуть под травяным покрывалом, пока сумерки из серо-коричневых становились сиренево-рыжими.

Отредактировано Torkel Kittelsen (13.07.2022 12:18:10)

Шаги отдаются дрожью, растекавшейся по почве, как круги на воде. Кто-то зачем-то приближался и явно не собирался этого скрывать – паренёк повернул голову, впечатываясь лбом в земляную влажную крошку, зарываясь пальцами в траву впиваясь в плоть почвы, умоляя мысленно сделать так, чтобы она сейчас разверзлась под ним и проглотила его истощившееся за год без танцев и нормальной пищи тело. Больничная кормёжка его не пощадила, прежде крепкие ноги и бёдра ощутимо похудели, позвонки на спине можно было пересчитать даже сквозь трикотаж закатавшегося свитера, а лопатками можно было бы при желании порезать картон – как хорошо, что он этого не видел, поскольку предпочитал избегать зеркал. Полураспад в прежней жизни всегда излучал образ очаровательной творческой небрежности – тот ведьмовской талант быть обаятельным даже спросонья, когда кудлы белых прядей лежат даже органичнее, чем после расчёсывания щёткой. Теперь же его пренебрежительное отношение к собственной внешности было незаметно – внимание к себе приковывала другая его особенность, которую совсем не хотелось демонстрировать тому, кто так по-хозяйски приближался к нему, решив, что оставить блаженного дурачка наедине с собой – это слишком легко.
[indent] Дышать стало как будто немного труднее, воздух забивался в горло, вставал там тяжёлой туманной пробкой, отчего хотелось прокашляться – но Полураспад наивно полагал, что если он притворится мёртвым, то его не заметят. И, всё же, его заметили – неизвестный двигался уже прямо за его спиной, отчего привитая в интернате ласковая вежливость всё же заставляет парня приподняться на одной руке, тупя взгляд и оставаясь повёрнутым спиной к тому, с кем общаться ему сейчас совершенно не хотелось. Он вообще не знал, кто должен был бы оказаться за его спиной, чтобы он хотел с этим кем-то поболтать – язык не хотел даже ворочаться во рту, чтобы сказать мягкое и добродушное «привет». Но силы приходится собрать в кулак – заводить врагов на новом месте слишком уж не хотелось, как и зазря обижать того, кто не обязательно должен был обращаться к нему с исключительно злыми намерениями.
[indent] Спрятав изуродованную огнём часть лица за ладонью, Полураспад оборачивается, дружелюбно улыбаясь, однако, его губы слегка вздрагивают, грозясь опуститься уголком вниз. У  него получается вовремя перехватить негативную эмоцию и перенаправить её в русло удивления, какого в мальчишке тоже плескалось в достатке, и губы слегка округляются пухловатой буквой «о». Что ни говори он, действительно, не ожидал увидеть здесь в такой час Скрипа – отчего-то ему казалось, что тот крепко спит и уж он точно не заметил бы исчезновения новичка, который едва поступил к ним в Тринадцатую а уже создал ему проблем. Либо придал этому меньше всего внимания.
[indent] – П... Привет, – неловко лопочет Полураспад, гибко скручивая ноги в позу лотоса даже не помогая себе руками. При сумеречном свете, более ярком, чем сияние ночников, образ парня, которому наверняка нельзя было дать ни двадцати лет, ни шестнадцати, пестрил множеством  деталей, будто причудливый персидский ковёр или шатёр гадалки в цирке кочующих ньюэйджевых цыган. Мальчишке нравились такие цветастые образы – неоднократно он примерял на себя самые разные и необычные костюмы, пестрившие узорами, орнаментами и всполохами красок, при этом в повседневности выдерживая чёрно-бело-серый образ маленького привидения. А на фоне такого юноши, от которого одновременно пахло и сигаретами, и как будто бы парфюмом, и чем-то ещё, чему Полураспад не мог дать определения, он наверняка смотрелся комком скопившейся на антресолях пыли. Единственным ярким пятном могла быть покрытая шрамами левая рука, прячущая лицо, да огонёк желтовато-зелёного глаза в обрамлении густых белёсых ресниц.
[indent] Каждое движение Скрипа сопровождалось каким-нибудь звуком. Точно человек-оркестр, он говорил, не прибегая к помощи голосовых связок – по крайней мере, так казалось Полураспаду, привыкшему слышать музыку во всём и способному танцевать даже под какофонию дождевых капель или машинной пробке в центре города. Это тело и было голосом юноши, однако, тот, понимая, что новичок ещё не выучил его язык звуков щелчков и звонов, достаёт блокнот из-за голенища сапога, протягивая его к лицу Полураспада. Тот слегка сторонится, пытаясь не выдать внутреннего испуга от приближения к нему чужого человека, но всё же замечает графитово-серую надпись.
[indent] – Что?.. – озадаченно шепчет мальчишка, задавая этот вопрос, скорее, самому себе, чем Скрипу. Но после торопится вернуть себе самообладание и ответить на поставленный и вполне чёткий вопрос, который в любом другом мире ему бы, скорее всего не задал – в театре, потому что вопрос был бы слишком странным, а дома, потому что ответ был заранее очевидным.
[indent] – Я говорил с землёй. Раньше... Раньше очень много разговаривал. Она мне отвечала, но это было слишком давно, и она похоже, на меня обиделась. Не разговаривает больше, – махнув свободной рукой, будто это был сущий пустяк, говорит Полураспад, хотя внутренности подрагивали разваренным студнем от рвущейся наружу досады и горечи. Та, кто всегда могла его утешить и принять все его слёзы больше не отвечает ему.
[indent] – Ямар бэрхэ басаган бай! – тихонько засмеявшись, чтобы перебить грусть, мальчик в шутку несильно стукнул кулаком по земле, едва коснувшись её.
[indent] – То есть... Суровый у неё характер, говорю.
[indent] Сглатывает и, не дождавшись, когда парень напишет какой-нибудь ответ на столь странную исповедь, Полураспад чуть виновато смотрит на него, задержавшись взглядом на переносице – достаточно этично, лишь бы не смотреть в глаза, отсвечивавшие странным, как будто неземным оттенком.
[indent] – Извини, пожалуйста, что занял вашу кровать. Я не знал, честно, так бы ни за что на неё не покусился. Ты, наверное, меня вздрючить за это пришёл? – с ноткой бесстрашного задора спрашивает паренёк, впрочем, готовый получить оплеуху или удар под дых прямо сейчас. Ничего больнее того, что он уже успел пережить, Скрип вряд ли сможет ему предложить – если, конечно, не проведёт зажигалкой по здоровой щеке Полураспада.

Отредактировано Torkel Kittelsen (13.07.2022 15:42:50)

Похоже, пока что метелить его никто не собирался. Паренёк не исключал, что это просто вопрос времени, и даже если Скрип не станет прикладывать к нему руку, то мог бы приложить кто-нибудь другой. Вроде бы так оно и работает в местах, где существует какая-то иерархия – а тут она, определённо, существовала, хоть Полураспад и не знал, насколько сложная и многоуровневая она была здесь. Он успел отметить главарей и младших, хоть и не знал пока, есть ли для этих категорий какие-то свои особенные названия – и один из них почему-то снизошёл до личного общения с новичком, закатившим недавно невиданных масштабов истерику. За это хочется поблагодарить – так бы он сделал в глубоком детстве, так бы сделал и сейчас; воспитание неписаными законами детей далёкой от современности ойкумены впиталось в него также крепко, как и бычья кровь впиталась в бетон боен. Позже он что-нибудь придумает, чтобы воздать за доброту, ведь пока что у него был достаточно скудный скарб из пожитков, среди которых для главаря группы ребят вряд ли найдётся хоть что-то любопытное.
[indent] Однако Скрип после сказанного Полураспадом ничего не пишет – медлит, сверля странным, как будто оценочным взглядом, словно пытавшимся просветить мальчишку насквозь рентгеновым излучением. Вот кажется, что тот сейчас фыркнет поднимет и уйдёт, что было бы даже хуже, чем несколько болевых приёмов, не оставляющих синяков, но парень остаётся на месте – чуть качает головой, будто всё же сделал какие-то выводы и отложил их в дальний ящик до лучших времён, а сам вернулся к своему блокноту. Похоже, он подошёл не просто время спросить или поболтать о погоде – так странно, и почему он вообще решил подойти? Ведь, судя по надписи, Скрип просто хотел покурить, и пахнувший ему в спину ветерок тут же в качестве подтверждения донёс до ноздрей Полураспада запах жжёного табака и бумаги. Ноздри его задрожали, голова слегка закружилась, а к глотке подступил призрачный ком тошноты, который быстро получилось сглотнуть. Раньше мальчик очень любил запах сигарет, хоть сам никогда и не курил, а теперь гарь любого рода напоминала о том страшном моменте, когда вплавившуюся, едко чадящую синтетику балетных лосин с его ног срезали вместе с обуглившимся до черноты мясом.
[indent] Следы синяков и переплетающихся с татуировками шрамов на чужой груди, которую без труда можно было разглядеть в глубоком вырезе свободной туники, отчасти тоже напоминали тот узор, что теперь укрывал левую часть тела Полураспада. Только в этих шрамах, в этих чернильных рисунках, в этих синячках текла кровь, там проходили магистрали сосудов, они были чувствительны и наполнены способностью ощущать – как оказалось, великим даром, который Полураспад не ценил, пока не получил свои пятьдесят процентов нечувствительности. Пятьдесят процентов надёжной брони, которую порой силком хотелось срезать, но рука не поднималась хотя бы поднести канцелярский нож к этим рытвинам. Наверное, тело Скрипа похоже на стены расписных пещер, что раскинулись глубокими жуткими провалами неподалёку от города, где родился мальчик. Он любил эти петроглифы, он даже тащил с собой из дома табуретку, чтобы забраться на неё и потрогать эти шершавые линии, начертанные рукой безымянного мастера тысячелетия назад.
[indent] Интересно, а мастер, оставивший следы на теле Скрипа, тоже жил в Тринадцатой? И был ли он один?
[indent] Но эти вопросы мальчишка решает оставить при себе – он лишь вытягивает шею, чтобы получше разглядеть единственным зрячим глазом то, что старший ему написал в блокноте. Как же тяжело читать, когда нет больше возможности воспользоваться глубинным зрением...
[indent] – Знаешь... – прочитав всё написанное и отметив то, что со Скрипом шутки плохи, Полураспад немного грустно улыбается и решает, что, похоже, смысла прятаться нет – только отсрочивать неизбежное, – ты, конечно, очень крутой и авторитетный, но... – он убирает ладонь, обнажая складки неправильно наросших келоидных рубцов, перемежающихся гранулёмами и нездоровым розоватым блеском, что обрамлял два ряда обнажённых жевательных зубов, больше не скрываемых щекой – потому что щека тоже прогорела насквозь.
[indent] – Со мной случалось дерьмо, которое непросто переплюнуть, – старается шутить Полураспад и у него, кажется, получается, – впрочем, можешь попробовать. Только не подумай, что подвергаю сомнению твои возможности.
[indent] И он смеётся. Смеётся негромко, но прозрачно и мягко, совершенно беззлобно, в попытке пересмеять то, что кололось и болело – а кололось и болело много и постоянно. Может, Скрип и был из тех, для кого не было проблемой кого-то поджечь, в конце концов, Полураспад его ещё совсем не знает, и думает, что вряд ли узнает, если сам парень не захочет что-то ему показать. Точно также как другие жители Тринадцатой не захотели показать ему на свободное койко-место, а решили устроить небольшой балаган. Впрочем, получилось весело, насколько мог судить мальчишка.
[indent] – Окурок сказал, что я буду Полураспадом. У него хорошая фантазия и чувство юмора, – звонкоголосо отмечает парень, развязывая ноги из узла, и разводит их в стороны, садясь на полный шпагат и демонстрируя босые, чуть грязные из-за земли и травы пятки.
[indent] Полураспад снова вытягивает шею, теперь уже с меньшей скованностью подаваясь вперёд, чтобы прочитать, о чём ему ещё хочет сказать Скрип, а потом простовато поджимает то, что осталось от его губ – те не поражённые две трети, сухие и потрескавшиеся.
[indent] – У  всего на свете уже есть имя. И я привык узнавать его, а не придумывать что-то под себя. Мне кажется, так честно, – точнее, так казалось странным людям, среди которых он родился и прожил до шести лет.
[indent] Сбалансировав на тонких, но неожиданно сильных руках, мальчишка поднимает вес своего тела с раскинутыми в стороны ногами, а после ставит их ступнями на землю, точно показывая пантомиму, пародирующую йога. И тогда решает распрямиться, чтобы вспомнить, что он существенно ниже Скрипа.

Отредактировано Torkel Kittelsen (13.07.2022 18:58:11)

Когда раны были настолько серьёзными, что о них даже рассказать никому не можешь, то всё, что по итогу остаётся – это облачать свою боль в шутки и смех. Мальчишка часто смеялся и никогда не унывал – в училище он обнимал тех, кто завалил экзамен, помогал с дополнительными репетициями, выкладывался и выкладывался на полную катушку, наивно полагая, что если светить достаточно ярко, то можно осчастливить абсолютно всех. Абсолют – то, чем страдал Полураспад, то отсутствие полумеры, после которого звёзды взрываются и тухнут, оставляя после себя пустоту в виде чёрной дыры. Он уже взорвался, схлопнулся, подготовился к конечной точке сингулярности – и не считал себя вправе тянуть кого-то ещё в своё болото. Хоть Скрип, который, на самом деле, был Скрипкой, и выглядел проницательным молодым человеком, от внимательного взгляда которого не укрылась эта мимолётная печаль, сквозившая алой ниткой во всём образе и в манере поведения новичка, Полураспад старается не задумываться об этом дольше секунды. Отчего-то ему казалось, что его поведение оттолкнёт спокойного и размеренного юношу, который, наверняка, если захочет, найдёт себе собеседника намного интереснее. У него их было – целая Тринадцатая, посреди которой Полураспад как будто заранее себя забраковал и похоронил, не дав возможности даже попытаться оставить в чьём-то сердце свой отпечаток. На левой руке у него этих отпечатков даже не было, как и ногтей на трёх пальцах – на что он вообще может рассчитывать?
[indent] Во всяком случае, Скрипа не стошнило, и это уже было отличным показателем – у всех ребят в комнате были хорошие крепкие желудки. В отличие от того, кто решил, что ломать – не строить. У него ведь хватило наглости после всего, что он сделал, прийти к мальчишке, навестить его – убедиться, что тот никогда больше не вернётся на сцену и не будет больше куском стекла в его колене. Правда, по всей видимости, тот не ожидал столкнуться с реальными последствиями своей шалости – Полураспад до сих пор не мог наверняка сказать, отчего его желудок вывернуло наизнанку, от отвращения к новому лицу влюблённого в него мальчика, или от осознания истинного масштаба того, что было сотворено. Кто был сотворён. Огонь ведь не очищает, он просто коптит, пачкая всё, что когда-то было молочно-белым, кремовым, сливочно-розовым. Может, не будь этой сажи, которой Полураспад был глухо изгваздан изнутри, он бы намного проще сошёлся со всеми – и с Окурком и с другими подшутившими над ним ребятами, и даже со Скрипом; но он был герметичен, как монолит, как вакуумная упаковка.
[indent] Может, Скрипу было бы приятно довериться. Тоже как тот симпатичный утончённый мальчик нежиться в его, несомненно, красивых сильных руках, изучать рисунки на коже, которые неожиданно оказываются вовсе не алыми татуировками, а буреющими ранами – интересно кто его так и зачем? Хотя нет, неинтересно – не стоит любопытствовать самому, и никто не будет любопытствовать по поводу тебя. Никаких дозволений и попустительств – Полураспад попустил уже достаточно, чтобы утерять всякое доверие не только к окружающим, но и даже к самому себе.
[indent] – Феей? Ну, разве что только для тебя, – вскинув колосок белёсой уцелевшей брови, улыбается мальчишка, но улыбка  становится чуть более серьёзной, когда он читает дальше и понимает – для местных особая магия таких имён была по-настоящему важна. Он не хотел показаться насмешником над чужими традициями над чем-то таким, во что была вложена душа и, чем чёрт не шутит, местная магия, запрятанная по углам столь необычного здания, в котором дети находили себе настоящую семью, какой они были лишены. Кивая на написанное, мальчишка тоже решает кое-что рассказать – ведь обмен всегда был показателем  честности и прозрачности намерений. А вить свою паутину и строить коварные планы Полураспад не намеревался – да и не умел, по правде говоря.
[indent] – Там, где я родился, люди искали себе имена сами, а быки, которых они пасли, шептали свои  имена на уши тем, кто мог слышать. Обычно это были дети, – рассказывает мальчишка, неслышно вздыхая, когда Скрип забирает свой блокнот обратно, чтобы написать там что-то ещё. Полураспад выгадывает время, чтобы закончить свою мысль.
[indent] – Может, однажды ты услышишь своё и доверишь мне. Но я не настаиваю, – выставив перед собой раскрытые ладони в жесте подтверждения своих слов, он снова придаёт себе немного лёгкости – того глядишь, и как воздушный шарик полетит в небо.
[indent] Пока Скрип не поворачивает к его лицу очередную запись на желтоватом и на вид хрустком от времени кусочке бумаги. Полураспад читает, и улыбка окончательно пропадает с его лица – мышцы против его воли отягощаются неподъёмной тоской, которую выносить, казалось, не было сил; Скрип, сам того не зная, попал дротиком доброго дружеского совета прямо в открытую рану, и та плюнула застойной кровью. Полураспад прячет посеревший взгляд в траве, неторопливо оборачиваясь, чтобы окинуть взглядом покрывало травы, окутанное облаками всё такого же густого рассветного тумана.
[indent] – Столько лет... Я даже не замечал, как мне плохо без неё, – тихонько отзывается мальчишка, не зная, что ещё может сказать такого, чтобы было понятно, что слова его исходят из глубины его сердца, которым он привык всегда думать. Внешний мир не  любит сердечников – он их на раз вычисляет и щёлкает, как орехи, по весне только и успевай, что вызывать кареты скорой помощи, бригады которой перепоручат безнадёжно остывающие трупы патологу. Полураспад не знает, насколько сильно ненавидят сердечников здесь, ему страшно хочется выругаться на самого себя за такое отвратительное распускание соплей перед тем, кого такое поведение могло тяготить, и он задерживается в состоянии полуоборота ещё на минутку. Тяжело и мокро дышит, смаргивает скопившуюся влагу в том глазу, где не поплавились слёзные каналы, и когда понимает, что опасность разреветься, как маленький, миновала, Полураспад оборачивается к Скрипу. Никаких соплей – держаться!
[indent] – Я придумал. Я занимался балетом, буду танцевать для неё каждое утро. Может, ей понравится и она простит меня, – наивно улыбнувшись, предполагает Полураспад, и кивает Скрипу, сам даже не понимая, зачем.
[indent] – Ты очень внимательный. Спасибо. Были бы все главные такими, мир был бы лучше, мне думается, – тихонечко и искренне, с характерной детской непосредственностью говорит он, а после обходит парня, чтобы выйти на подстриженную часть газона, потоптаться у кромки и, будто нехотя, снова ступить на колкий холод асфальта. Правая нога покрылась мурашками, перекинутые через плечо за связанные шнурки кроссовки подпинывают легонько в поясницу, напоминая о своём существовании, вот только, невзирая на холод, обуваться всё равно страшно не хотелось.
[indent] – Извини, если разбудил. Мне показалось, что тебе холодно, поэтому поправил одеяло, – внезапно обличает самого себя Полураспад и оглядывается через плечо на Скрипа, показывая свою светлую часть лица. 
[indent] – Наверное, мне лучше изучить здание, чтобы потом не заблудиться.
На самом деле, он хочет уйти, чтобы не чувствовать боль глубокой виновности и перед природной силой, которую Полураспад так надолго забыл, и перед Скрипом, которого, как ему казалось, почти силком заставил обратить на себя внимание и потратить свои силы. Он этого не хотел – не  хотел, чтобы кому-то было плохо или не по себе, тем более из-за него.

Обувь так и висит, связанная за шнурки, на угловатом плече, укрытом трикотажем старого и рябого застиранного свитера. Полураспад глядит на Скрипку, который вдруг решил увидеть в нём фею – пареньку сложно было поверить, что витающие в воздухе невидимые частицы материи неясного происхождения сами нашептали старшему эту кличку, а потому полагает, что дело в самом  Скрипе. Он сам захотел увидеть в нём то, что из мальчика выжгли – ту воздушную лёгкость, то прежнее сияние короля эльфов Оберона – как будто Скрип мог заглядывать в прошлое, минуя новый пласт истории, заменивший Полураспаду половину кожи. Раньше его бы это подкупило – он любил проницательных и тех, кто мог понимать его игривые иносказания в правильном контексте и читать между произнесённых строк и полутонов тембра постепенно грубеющего голоса. Однако теперь это немного пугало и поднимало табун мурашек, не предвещавших ему ничего хорошего – он не хотел быть узнанным. Не хотел, чтобы к нему лезли под кожу, не хотел ощущать мурчащее тепло под рёбрами, которое в любой момент могло покрыться расправленными шипами и изодрать нутро в клочья. Полураспад не хотел привязанности и тем более, чтобы она становилась взаимной – так или иначе, он не планировал, что задержится здесь надолго. Самое главное – не наследить, ведь когда человек исчезает насовсем, то следы, которые он оставил, неизменно наполняются кровью, как снежный наст поверх заиндевевшей лужи поздней осенью.
[indent] Именно поэтому он вежливо кивает, улыбаясь чуть шире – напоминание о завтраке звучит точно слова папы о том, что ему нужно больше есть, чтобы вырасти большим и сильным. Как ни крути, а  от такого выстрела в сердце увернуться сложно, и оно осторожно ёкает, пропустив удар – в противовес этому чувству хочется заставить себя голодать несколько дней кряду, лишь бы не ходить на завтраки и не вспоминать об этом ласковом жесте; как будто Скрипка самолично собирался ему жарить эти сырники, ей-богу. А сразу за этим следует упоминание его дома, выведенное на листке блокнотной бумаги серым блестящим грифелем, и взгляд Полураспада устремляется куда-то сквозь Скрипа, точно увидел для себя что-то вне этого пространства – ему показалось на секунду, что в тумане, в нескольких метрах проходило пятнистое рогатое стадо, но стоило моргнуть, как наваждение пропало. Может, дело было в сильном недосыпе, но что-то мистическое и почти осязаемое было в этом месте, где стены умели тихонько шептаться, в то время как свой собственный голос, казалось, не значил совершенно ничего.
[indent] – Может, и не красивое вовсе. Но оно живое. По-настоящему живое. Оно дышит, оно испытывает боль и кровоточит... Понимаешь?
[indent] Он не знает, зачем это спросил, ведь прекрасно видел в чужом проницательном взгляде, что Скрипка всё понимал. Глупый, наверное, разговор вышел, да и сам он мог показаться тем ещё идиотом при первом знакомстве, о чём Полураспад, впрочем, не жалел – он не слишком заботился о том, какое впечатление создаст и не пытался лепить чужую волю и мировоззрение просто сейчас старался все обозначенные вещи держать подальше от себя. Вот и нашёлся ответ, почему старший вдруг решил заинтересоваться новичком, испортившим ему ночь – таков долг всякого старшего, кто понимал вес своей ответственности.
[indent] – Увидимся на завтраке. Пока, – сбросив с себя эту нарастающую скорлупу скорбной серьёзности, мальчишка крутится на пятках и торопливо бежит к лестнице, чтобы вернуться обратно в здание. Неловко чертыхается, спотыкаясь и выругиваясь сквозь зубы беззлобно, отмечая мимоходом, будто это место не хотело, чтобы ребята так скоро расставались на полуслове, но Полураспад, невзирая на мягкость своего характера, умел непреклонно стоять на своём, если он что-то твёрдо для себя решил. Вот он и решил, что остаток рассвета он проведёт в одиночестве – или, по крайней мере, в компании не человека.

***
На  завтрак он приходит с кровавой юшкой под носом и сильно слезящимся и слегка пузырящимся левым глазом – тем, который не закрывался и год назад буквально вскипел своим стекловидным веществом в глазнице, как яйцо в кастрюле. Лицо болело, обильное слюнотечение из отсутствующей щеки приходилось прикрывать платком, уже напитавшимся светло-розовой прозрачной влагой. Исследование закоулков этого огромного дома для ненужных детей прошло не очень удачно – кому-то не понравилось, что новичок так ладно пообщался с тем, кто в этом особом месте был, по всей видимости, главной звездой. Или его таковым сделали без желания Скрипа – так оно обычно и происходит, Полураспад знает. Никто не становится объектом чужих шушуканий и пустословий, потому что он сам так захотел – обычно это происходит стихийно, под влиянием толпы, загорелся один, а следом поджигаются идеей и все остальные.
[indent] Хотя, может, Полураспад просто сам по себе не понравился небольшой стайке подорвавшихся спозаранку ребят, которых он видел впервые – те и сами как будто толком не знали, что они со Скрипом делали, о чём общались и где. Глаза мальчишек несколько нервно бегали, но недолго – потому что очень скоро по телу и лицу Полураспада побежали множественные удары. Не сильные, скорее, обидные и выбивающие дух направленные на причинение боли, а не какого-то существенного вреда – похоже, этой шантрапе идти на такое уже не впервой. Но парень своей боли старательно не показывал, лишь прикрывал свой слегка потрёпанный вид, когда с расправленными плечами неслышной походкой вошёл в столовую, слегка припозднившись – есть надо будет быстро. Впрочем, кое-что ещё в образе Полураспада слегка изменилось – в руке он нёс небольшую связку полевых цветочков и травок, которых удалось в такое время года нарвать на обедневшей клумбе на внутреннем дворе этого места.
[indent] Заприметив знакомые лица, уже рассевшиеся за одним столом, мальчишка поспешил туда, но вовсе не для того, чтобы сразу занять свободное место и приняться за трапезу. Он выцепил внимательным и решительным взглядом того паренька, который прошедшей ночью делил кровать со Скрипом и который громче всех своим юношеским фальцетом выказывал своё возмущение, когда Полураспад... В общем, когда он всё сделал настолько неправильно, насколько это возможно. Ссориться он не хотел, копить чужую обиду – тоже, а потому, привыкнув решать все проблемы сразу, он решил разобраться с последствиями всего произошедшего. Ему это казалось необходимым и честным.
[indent] – Доброе утро, – сказал он, сильнее расправив платок так, чтобы было видно только правую сторону лица.
[indent] – Ты ведь Медуза, правильно? Прости меня, пожалуйста. Я больше не займу твоё место и найду своё. Хорошо?
[indent] Он кладёт подвязанный обрывком бечёвки маленький веничек душистых цветов и травок, и, в качестве приветствия махнув всем остальным, проследовал к свободному углу просторного обеденного стола. Парнишка решил не дожидаться ответа Медузы, дав ему возможность подуться вдоволь и, в конце концов, прийти к решению, какое было бы удобным для него – а свои шаги к примирению Полураспад сделал. Скрип правильно предсказал утреннее меню – сырники всё ещё слегка парили, когда Полураспад торопливо разломал их вилкой. Не нужно много жевать, легко проглотить –  но всё равно приходится наклонить голову к правому плечу, чтобы лишнее не вывалилось на стол – портить аппетит никому не хотелось.

Столовая больше походила на балаган. Отсутствие порядка, переплетение множества голосов, струящихся по воздуху разноцветными преломлениями – иногда Полураспаду казалось, что он может видеть звук, видеть его движение, видеть его цвет, его наполненность. Детские голоса были самыми насыщенными, а потому они походили на солнечных зайчиков или на воздушных змеев, состоящих из хрупкого стекла. Казалось, протяни руку, и сможешь схватить чей-то голос, поймать чьё-то невзначай выкрикнутое имя, и при желании даже засунуть в банку – но мальчишка не дёргается, лишь крепко, до побелевших костяшек вжимает платок в свои обнажённые зубы, кося головой в сторону, и стараясь не морщиться болезненно от каждого сглатываемого мелкого кусочка пищи. Иногда ему казалось, что его лицо на месте – он чувствовал, как бежит кровь по мелким сосудам, как сокращаются несуществующие мышцы, как напрягаются давно выброшенные в мусорную корзину «отходы класса Б» жилы. Ему вообще очень много кажется, и ему тяжело уследить за реальностью – весь последний год она старательно рвала саму себя на куски, заставляя забывать мальчишку, кто он есть такой. Или, напротив, толкала на то, чтобы вспомнить... Ведь прежде он не говорил так часто на степном наречии, как говорит здесь. Хоть и пробыл здесь меньше суток.
[indent] Вдруг многогранное стекло, раскинувшееся над его головой едва заметным покрывалом, трескается, рассекаемое новыми, яркими и стремительными словами, звуками, лопается, вероломно привлекая к себе внимание. У входа в столовую как будто что-то заворчало, загудело пульсом – на мгновение Полураспаду показалось, что он очутился в глухой пещере или даже в кровеносном сосуде создания настолько огромного, что его невозможно было увидеть невооружённым взглядом. Однако он стискивает зубы, сглатывает, моргает – раз-другой-третий – и странное ощущение, будто он оказался в давящем коконе, покидает его; совсем скоро к их столу подходит Скрип, сопровождаемый множеством взглядов – и у этих взглядов тоже был свой цвет, пускай и не такой яркий, как у голосов. Полураспаду хочется спросить хоть у кого-нибудь, видят ли они то же самое, но торопится одёрнуть себя, подозревая, что нет, скорее всего, не видят. Произошедшее наводит на воспоминания о том, когда любые странности и чудеса, какие могла предоставить волшебная степь и виляющие улицы его города, были в порядке вещей, и между детьми даже не обсуждалось, настолько они были самими собой разумеющимися.
[indent] Похоже, он немного выключился, поскольку сильно и ощутимо вздрагивает, когда рыжий мальчик по прозвищу Букашка неожиданно тычет его своим острым локотком под бок, выдёргивая из оцепенения. Наверное, за это стоило даже поблагодарить, поскольку Полураспад не знал, как долго он мог бы пребывать в этом состоянии, если бы не воздействие извне. Он туповато, коротко и машинально кивает в ответ на немую благодарность Скрипки, хоть и не понимал особо, за что именно – слишком запоздало и, наверняка, слишком глупо это выглядело, но парень, увы, не умеет отматывать время назад. Сколько бы всего он сделал, если бы мог...
[indent] Почему его это вообще заботит, как и для кого он выглядит? Тем более для парня, с которым они сидят на максимальном отдалении друг от друга – весьма символично, невзирая на состоявшийся ранним утром странный разговор на двух разных языках – языках звука и письма. Скрип писал серым по светло-жёлтому, но Полураспаду казалось, что писать он должен совсем другими цветами, которые бы дополняли тот странный матовый рассвет – первый рассвет чужого мальчишки в этом месте. Чужой – так он себя ощущал и видел. Всё его окружение было похоже на буйную, вечно меняющуюся живую мозаику, состоящую из множества разных кусочков, долго и упорно прилаживающихся друг к другу, перетирающихся своими краями, вкладывающими особую связь друг между дружкой – а  он как заноза, как песчинка, попавшая в утончённый, хоть на вид и авангардный, часовой механизм. Не ему маячить перед чужими, вдруг сделавшимися такими яркими, глазами  Скрипа и такой яркой его аурой – не ослепительной, но переливающейся, попеременно сменяющейся то тьмой, то сиянием, то чистым цветом, то смешением  красок. Не удивительно, что Скрипка вызывает у всех такое неизгладимое впечатление – в стенах этого многоголосого поющего здания, он раскрывался совершенно иначе, нежели на улице, в тишине тихой тайной жизни в недрах земли.
[indent] Думая, что его никто не видит и не обращает внимания, Полураспад чуть наклоняет голову вперёд, позволяя завиткам волос скрыть его лицо от большей части стола. Но не от Серого, что расположился по другую сторону от парнишки – там, где на виске волосы уже не росли даже клочками.
[indent] – Полегче, Яргачин, я просто неудачно  упал, – мягко улыбнувшись, силком  приводя себя в чувство и вытаскивая из ямы неожиданной и такой сейчас ненужной меланхолии, мальчишка чуть приосанивается и смотрит на внушающего уважение своей непробиваемой стальной суровостью парня. Тот вытащил замысловатое орудие, раскрывшееся разномастным веером, и Полураспад не отказывает себе в удовольствии, чтобы внимательнее поглядеть на блестящие острия и зазубрины, как будто немножко даже натёртые хромом.
[indent] – У степняков это слово означает «хирург», а ещё «мясник» или «потрошитель». Разрезами можно не только навредить, но и спасти жизнь, – поясняет он, слегка заворожено глядя на это многообразие линий и форм. И, не успевая подумать, убирает платок, прикрывавший лицо, а после осторожно подставляет ладонь в ненавязчивом жесте вопрошания.
[indent] –  Можно посмотреть?
[indent] И, вопреки, по всей видимости, всеобщим ожиданиям, Серый, чуть медля, всё же опускает своё оружие в обглоданную огнём узкую ладонь Полураспада. За спиной кто-то присвистывает, но пацан особо не слушает – лишь держится аккуратно за опасную поделку, как будто та состояла из хрусталя; но, глядя на неё, Полураспад просто пытался уцепиться за нить давнишнего воспоминания.
[indent] – Херасе, это откуда такого философа только выписали, – сказал кто-то наскоро с набитым ртом, но парень как будто не слышит. Подержав в руке веер из заточек ещё пару мгновений, Полураспад торопится его вернуть хозяину. Меланхоличное настроение слегка усилилось.
[indent] – Красиво. Спасибо.
А когда он обернулся, то понял, что всё это время, так сильно не желая привлечь к себе чужие взгляды, Полураспад делал именно это – хоть и понять не мог, каким образом. Машинально хватаясь за платок, чтобы прикрыть им левую часть лица, думая, что дело только в этом. Наивный.

Взглядов вокруг оказывается слишком много. Сложно было не заметить направленные на него множественные окуляры, стеклянные шары, цветной хрусталь радужек, излучавших каждый свою особую эмоцию различной интенсивности. Раньше выносить взгляд было легко, раньше это было его призванием – позволять смотреть на себя и позволять наслаждаться собой – теперь же его окружали мрачно-мутные оттенки жалости, отвращения и сожаления. Сожаления, что кто-то поддался своей слабости перед лукавой фигурой любопытства и повнимательнее вгляделся в кожистую броню на лице новенького в этих местах мальчишки. Полураспад не выдерживает – слегка ёжится, кренится грудью к столу, но совсем чуть-чуть, тут же вскидываясь и стараясь расправить задеревеневшие ссутулившиеся плечи. Продолжать есть перехотелось – горло, некогда обожжённое парами раскалённого воздуха, и так уже саднило, что мальчишка думает, как было бы хорошо так и продолжать получать необходимые питательные вещества через капельницу, как это было в госпитале. Пришлось бы пожертвовать многообразием вкусов, способным радовать рецепторы, но Полураспаду кажется, что это лучше, чем ощущать боль после каждого проглоченного куска.
[indent] Не было ли это своеобразной метафорой всей жизни в целом? Действительно ли это непреложная необходимость – расплачиваться за удачу, счастье, свою преступную беззаботность? Да и была ли она преступной вообще? Полураспад решил, что на эти вопросы ему вряд ли кто-то ответит, но, всё же повинуясь натяжению невидимой тоненькой ниточки, он глядит на Скрипку. Глядит пространно, но озадачено, как будто дитя, впервые вставшее на ноги и впервые упавшее, не знавшее, как ему поступить дальше – какой же вздор! Всю жизнь он сам решал свои проблемы, сам выбирал, что для него лучше и правильнее – во всяком случае, так ему казалось. Уверенной поступью он лавировал между людскими судьбами, иногда сплетая связи, иногда укрепляя, иногда и вовсе видоизменяя, но всегда стараюсь сделать это естественно, как естественным путём цветок безболезненно рвёт мембрану земли, чтобы взглянуть раскрывшимися лепестками на солнце.
[indent] Отчего-то это казалось неправильным – просить что-то от Скрипа. Нет, так нельзя, но почему именно нельзя – Полураспад не мог ответить даже самому себе. Парень, сидевший в отдалении у другой части стола, был похож на красивый сосуд, переливавшийся цветастыми бензинными разводами причудливого стекла, но внутренности его мерещились какими-то тяжелыми, будто налившимися свинцовым грузом – не сейчас, намного раньше, задолго до появления новичка здесь. Поэтому паренёк поджимает губы и возвращает мягкую улыбку, пока совсем рядом Букашка намеревался провести свою карательную операцию по отношению к неосторожно высказавшемуся юмористу из другой группы. Нет, не стоит о нём заботиться – как будто сами стены шептали Полураспаду, что для Скрипа этого будет слишком много.
[indent] Немного приободряют слова, авторитетно сказанные Окурком, что на мгновение даже кажется, будто у него получится вклиниться в эту красочную мозаику из лиц и судеб – но только на мгновение. Полураспад прячет смущённый взгляд за свалившимися на лицо волосами, чувствуя, как его расстреливают глаза девчонок, завтракавших за столом неподалёку. Кажется, там одна из них назвала Скрипку Фавном – похоже, это и  было то самое тайное имя, о котором ему рассказал сам Скрип сегодня утром; и много у него таких тайных имён? Если да, то зачем ему ещё одно, тем более, от новичка, которого тот едва знает?
[indent] Это особое место порождало всё больше вопросов, но пока не торопилось дать ответов. Среди пёстрых колебаний проносится чёрной стрелкой чей-то шёпот «ну и урод», следом «Серый ведь никому своё это шило никогда не давал», а  ещё «таким надо есть в изоляторе». Чтобы как-то сбить этот поток колкостей, заползавших в уши юркими червями-паразитами, Полураспад торопится сильнее раскрыть платок, пряча за ним лицо, как за санитарной повязкой, и заговаривает, наконец, сам, слегка осипшим от неприятных чувств голосом.
[indent] – Серый – это слишком... Серо. А тут повсюду очень много цвета, – добродушно отзывается Полураспад, не показывая вида насколько этот цвет, невзирая на свою дружелюбную яркость, может, на самом деле, больно впиваться в мясо, выламывая кости.
[indent] – Кто-нибудь хочет? Тут ещё два сырника осталось, – спрашивает пацан, отодвигая от себя тарелку и берясь за гранёный стакан с горячим чаем. Пить он не сможет, по крайней мере, точно не здесь.
[indent] – Ты же совсем ничего не съел, – настороженно ворчит Окурок, на что парень отмахивается.
[indent] – Не голодный, всё нормально.
[indent] Аппетита хоть и не было, но он знает, что скоро чертовски сильно захочет есть. Скоро у него упадёт сахар и заболит голова, но горло сдавливает тисками и он понимает, что на людях больше не сможет съесть ни куска – по крайней мере, не сейчас.
[indent] – Спасибо. Я отойду, хорошо? Поймаю вас снаружи, – тараторит Полураспад, желая как можно скорее подняться с места и исчезнуть, но всё же цепляется за образ Скрипа. Почему-то не  отпускает ощущение, что тот видит его насквозь и читает как открытую книгу – как защитная реакция, на нормальной части лица снова расцветает улыбка, и он торопится покинуть столовую, чтобы спрятаться за дверью комнаты с умывальниками. Только там, в прохладном кафельном одиночестве, он убирает от лица уже полностью пропитавшийся розоватой слюной платок, и, не глядя в зеркало, склоняется над сверкающей фаянсовой раковиной. Тряпочку  приходится выжать – Полураспаду вдруг становится ужасно от этого противно.
[indent] Сложно было представить, что вливаться в общество с новой личиной и её особенностями  будет настолько неподъёмной задачей – почти титанической. Полураспад вымученно усмехается себе под нос, думая, что ему надо разжиться пластиковой соломинкой, чтобы не приходилось каждый раз бегать к умывальникам и пытаться выпить свой чай, какао или компот там, в тщетных попытках не пролить что-то мимо рта. В больнице соломинки были самим собой разумеющимся – его начинает мелко потряхивать от рвущегося, близкого к истеричному, смеха над собой; как легко отсутствие нескольких миллиграммов пищевой пластмассы может изгадить настроение, кто бы мог подумать.
[indent] Всё ещё тёплый чай приходится осторожно заливать прямо в глотку, сильно запрокинув и наклонив чуть вправо голову. С той стороны, где щеку не было, такое явление было зрелищем не для слабонервных, и Полураспад думает, что ему, действительно, стоит есть на подоконнике в коридоре, чтобы не выглядеть слишком жалко и отвратительно для всех окружающих. И для Скрипа, который во время их первой полноценной встречи зачем-то потянулся пальцами к его обезображенной скуле, тоже.

Может, у него бы получилось укатиться в глубочайшее отвращение к самому себе. Может, не допив свой чай, не опустошив стакан даже на половину, он всё равно неловко бы пролил немного себе на грудь, выругался бы и с хлопком разбил несчастную посудину о кафельный пол. Может, даже ударил бы кулаком в зеркало, когда взглянул бы в него, столкнулся бы с самим собой, смотреть на которого было не просто противно, но по-настоящему страшно, как будто с поверхности серебристой амальгамы на него смотрел чужак, примеривший половину не принадлежащего ему лица и тела. Много чего Полураспад мог бы наворотить, побудь он в компании с собой ещё хотя бы несколько секунд – однако, к комнатке с умывальниками приближаются шаги. И одни из шагов были ничем иным, как голосом – да, это был Скрипка, и рядом с ним ещё кто-то, чьи-то лёгкие пяточки в обуви на тонкой подошве аккуратно поклацали по кафелю, но так и остановились вне зоны видимости. Парень замирает как вкопанный, на долю мгновения испугавшись, что сейчас его, раскрасневшегося, на грани очередной за прошедшие сутки истерики, заметят, однако, опасность быть застуканным минует – и теперь тем, кто кого-то застукал, был сам Полураспад.
[indent] Было бы правильно закрыть уши, аккуратно присев на корточки и забившись под раковину. Или отползти за бутафорскую фигуру монстра Франкенштейна – странно, право, что Окурок не решил дать новичку именно такое прозвище. Складывалось неприятное липкое чувство, что он становится невольным свидетелем чего-то такого, чего он не должен слышать – он страшно не любил подслушивать и совать свой нос не в своё дело ведь иногда быть в курсе всего – себе дороже. Меньше знаешь, как говорится, крепче спишь. Но почему-то всегда складывалось так, что ноги его приносили в неправильное место в неправильное время – и он всё слышал, он всё видел, он всё знал, что впрочем, порой не мешало ему прятаться за собственными иллюзиями, делая вид, что ничего на этом свете его не касается, к чему он бы сам касаться не хотел. Это была простая и удобная позиция, в которой, как ему казалось, он был под надёжной защитой благостного неведения – но оно, как оказалось, способно навредить даже крепче любой известной истины. Доказательством тому стало его отражение.
[indent] Но что-то не даёт ему закрыть уши. Не даёт зажмуриться, как и не даёт прокашляться, отвернуть вентиль в кране и пустить шумный поток воды, возвещая о своём присутствии – нет, ничего из этого он не делает, точно был парализовано от головы до пяток. И  вместо этого он слушает, чувствуя спиной печной жар чужих эмоций. Эмоций жгучих, парящих, точно вскипевшая ртуть, обвиняющих,  и таких болезненных. Буквы складываются слова, слова в предложения, только предложения эти  не напитываются никаким смыслом – хоть Полураспад и ощущал каким-то необъяснимым способом колкий и сумбурный раздрай в душе того, кто волею судьбы не был способен на привычную в мире  людей речь.
[indent] Полураспад слушает и ему кажется, будто нечто такое он уже когда-то слышал – как старинную сказку из детства. Как предание, легенду, рассказанную первым и самым близким старшим другом, на которого хотелось равняться и быть похожим, засыпать возле костерка, разведённого в очаге, сложенном из камней и бычьих рогов, положив голову на чужие тёплые колени, чувствуя, как пальцы перебирают витые кипенные пряди. В нос вдруг ударяет запах жжёной листвы и  душистых трав, снимавших головную боль своим серебристым дымком, и лишь тогда, когда стены чуть вздрагивают от звонкого и визгливого «ДУРАК!», Полураспад понимает, что разговор был окончен, а всё, что он ощущал помимо чужого дрянного настроения – это лишь наваждение. Игра больной фантазии, разбушевавшейся от голода и недосыпа. И всё же, липкое неприятное чувство, будто эта ссора произошла по его персональной вине, не отпускает – коленки чуть подрагивают, как после серьёзного разговора с кем-то, кто был ему дорог.
[indent] Нет, глупости – это его не касается. Это была обычная случайность, в которой он не был повинен – во всяком случае, никаких очевидных предпосылок к тому, чтобы эти чувства не были  надуманными, не находилось. Скрип повздорил с какой-то девчонкой – с очередной девчонкой, подумал Полураспад и с горькой усмешкой покачал головой. Отчего-то казалось, что у него был целый табун своих поклонниц – а если и не  поклонниц, то тех, кто явно был с ним как-то связан, и сидели они как раз за тем столом, с которого его нанизывали, как бабочку на булавку, девичьи буравящие взгляды. Полураспад им не нравился, это несложно было понять, хотя чем именно он не нравился, определить наверняка он не мог – почему-то ему казалось, будто дело было не в одной лишь отвратительной внешности, с которой он ничего не мог поделать, кроме как надеть маску Мистера Икс. Кстати, об этом можно подумать, где бы разжиться таким добром, чтобы спокойно передвигаться в обществе других ребят без риска напугать кого-то до икоты.
[indent] И всё же, ощущение, будто он должен сейчас догнать Скрипа и извиниться, не отпускает его. Если не извиниться, то поправить ситуацию, если не поправить ситуацию – так оказаться рядом, точно также как сам Скрип оказался сегодня рядом с ним. Не по просьбе, не по чужой кричащей нужде, а из своего искреннего желания, рождённой состраданием или любопытством (что, впрочем, не так уж и важно) – оглядываясь назад и анализируя свою жизнь и окружение, в котором она прошла, Полураспад понимает, что таких моментов искренности он может пересчитать по пальцам.
[indent] Как раз тогда, когда он собирается покинуть комнату с умывальниками, туда влетает юрким мандариновым колобком Букашка, несущим в своих руках большой свёрток. Щёки мальчишки раскраснелись, ушлые большие глазки были широко распахнуты – паренёк явно испытал и на себе влияние той колкой ауры, какая только что чуть не заволокла весь маленький кафельный закуток, как если  бы пещерой завладел частокол горного хрусталя.
[indent] – Нет... – несколько заторможено отвечает Полураспад на тараторящую трещотку речи мальчугана,  не столько пребывая в состоянии обиды, сколько в состоянии занимающейся тревоги – пятки зачесались не только от желания снова расчехлиться, но и поскорее нагнать Скрипку. Правда, что последовало бы за этим, мальчик сказать не мог – так далеко наперёд он не загадывал.
[indent] – Сомневаюсь, что он вообще был в курсе, что я всё слышал. Тут была ещё какая-то девчонка. Дураком его назвала почему-то, – пожав плечами и с явственной усталостью вздохнув, парень опускается задом на кафель, прикладываясь затылком к фаянсу раковины.
[indent] – А девчонки эти... Не разберёшь никогда чего им надо. Сами-то хоть знают? – задал риторический вопрос Букашка, деловито возясь со свёртком, полным еды. Полураспад находит в себе силы, чтобы улыбнуться на такую заботу – вспоминает вдруг, как они с ребятами, найдя покусанную коррозией бочку, сделавшую ноги с медного завода, расстилали маленькую салфеточку, выкладывая на неё всё съестное, что находилось в их карманах, и вместе дружно жевали в перерывах между их важными играми.
[indent] – Ещё в училище, я так пытался успокоить ревевшую на подоконнике девчонку, которая не сдала сценическую практику, а мудаком всё равно остался я, а не заваливший её худрук, – принимая из рук Букашки юрко очищенное мальчиком варёное яйцо, усмехается парень, а после благодарно кивает за принесённый завтрак.
[indent] – Худрук? Звучит как ругательство, – задумчиво бубнит мальчик с набитым ртом мальчик, жуя бутерброд и сыром – хлебный мякиш немного порвался от торопливого размазывания по нему масла.
[indent] – Так это оно и есть, – смешливо отзывается Полураспад – тоже с набитым ртом. Он приканчивает яйцо под забавные и беззлобные причитания Букашки и  прибивает сверху чаем – точно также запрокинув голову, пытаясь заглотить напиток наподобие альбатроса, что поймал огромную рыбину – то есть, с трудом.
[indent] – Знаешь, куда Скрип пошёл? – спрашивает парень, когда Букашка с аппетитом уплетает ещё один бутерброд – и как в него столько помещается?
[indent] – А кто бы его разобрал... Может, в Тринадцатую поднялся? – пожав плечами, предполагает мальчишка, на что Полураспад кивает – отчего-то эта мысль кажется ему самой правдоподобной, но он хочет для начала проверить и другое место.
[indent] – Спасибо большое за еду. Я умыкну немножко? За мной не заржавеет, баярлаа, – беря бутерброд с колбасой и красное яблоко, которое быстро прячется в карман спортивных штанов, Полураспад поднимается на ноги и уже собирается уходить, но Букашка вдруг окликает его.
[indent] – А,  может... Может, ты мне тоже подберёшь крутое имя? Как Серому сегодня... Ой, то есть, Хирургу, – с несвойственной ему скромностью, просит мальчик, на что Полураспад чуть вскидывает единственную бровь, а после вдруг улыбается.
[indent] – Сам  подберёшь. А как подберёшь, так расскажешь мне, а я и всем  остальным, договорились? – предлагает парень, на что Букашка неожиданно слегка сияет – кажется, будто даже густая огненно-рыжая копна волос на большой голове покрылась на мгновение золотом.

***
Дверь слегка скрипит, и Полураспаду думается, что над ней можно было бы расположить подвеску из бамбуковых поющих трубочек, но надолго эта идея в его голове не задерживается. Скрип, действительно, оказывается в Тринадцатой в полном одиночестве, и мальчишка, мягко ступая по паркету с облупившейся морилкой, просачивается в комнату, держа руку за спиной. Старший был повёрнут спиной к нему, и, чтобы привлечь внимание, Полураспад легонько откашливается. Хватит с него на сегодня невольного шпионажа, и когда ярко-малиновые глаза с вытянутым звериным зрачком смотрят на него, парень пожевав нижнюю губу, подходит ближе.
[indent] – Вот... – как и планировал, он сначала проведал место их утренней странной встречи с не менее странным  диалогом, и, пройдя немного глубже в неухоженный дикий газон, минуя большой раскидистый дуб, под которым можно было бы переждать и ливень без страха намокнуть, Полураспад нашёл там узкую полоску  цветущего и отдающего последние силы зверобоя. Точнее, тот как будто бы подозвал его – зверобой звучал, как колыбельная без слов, и хоть цветки были  мелкими, парень знал, что и они способны успокоить. Земля так и молчала, зато на последнем издыхании к себе подозвали цветы, проросшие в прогалине, необычным образом заветренной, будто выкопанной специально, но неизвестно ради  каких целей. Эта прогулка немного подняла Полураспаду настроение и почти заставила забыть тот зыбкий меланхоличный флёр, что окутал его с самого утра, впрочем, на его место пришла волна тревоги. Что-то толкало его к тому, чтобы поторопиться.
[indent] И вот теперь, когда они со Скрипкой оказались в комнате совсем одни, без посторонних пристальных взглядов и дротиков осуждающих шепотков, Полураспад, подойдя совсем близко, приподнимается на мыски, чтобы возложить на голову старшего золотисто-зелёный венок зверобоя.
[indent] – Пускай. Походи  немного. Это зверобой, помогает при головной боли – своей или даже чужой, – и торопливо делает пару шагов назад, чтобы выдержать уважительную дистанцию; в конце концов, они пока ещё были друг другу чужими, не то, что мальчишки, населявшие Тринадцатую и  бывшие уже одной большой семьёй.
[indent] – И, думаю, мне нужно найти свой угол и  заправить его... Покажешь?

Раньше всё было проще и понятнее, без двойного дна, без тайных посланий, прописанных между строк. Точнее, Полураспаду было проще их видеть, проще находить неочевидные связи там, где их, казалось бы, не было, будто следовал невидимым связующим линиям, раскинувшимся на полотне разнообразных полей вероятности. Мир, со всеми его невыносимыми сложностями, виделся предельно простым и увлекательным – теперь же находить разорванные концы и связывать их вместе кажется непосильной задачей, а прежде ясный ум наполняется отвлекающими шумами; может, это и есть взросление? Пока он был ребёнком, не ведающим страха отказа, падения и боли, он двигался легко и безболезненно – теперь же каждый шаг в череде мыслей и возможностей ощущался как хождение голыми ступнями по битому стеклу. Собачий потасканный ошейник оттягивает кожу, и Полураспад как будто только сейчас ощущает его реальный вес – будто этот вес невидимым грузом лёг на его горло, когда Скрипка посмотрел на него. Посмотрел внимательно, глубоко, проникновенно, точно пропускал свои тонкие жилистые пальцы в ворох беспорядочно раскидавшихся по плечам белёсых волос – пропускал, расчёсывая острыми ногтями у корней, неизменно поднимая своими движениями табун странных мурашек, уходивших от макушки по хребту и вниз, к пояснице. Что с ним происходит?..
[indent] Ветер дышит в открытую форточку туманом, принося влажный запах последних трав, вобравших в себя последнюю и самую противоречивую силу засыпающей земли. Сентябрь – таинственное время, когда туманы кутают не только луга леса и степи, но и человеческие головы, сердца души; оставаясь наедине со Скрипкой, парень ощущает себя как в тумане. Где-то вдалеке слышны фантомные звуки бычьих колокольчиков и оберегов с кладбищенских истуканов – на степном  погосте лежало язычников больше, чем представителей каких-либо других официальных вероисповеданий. Скрип, звеня каждым движением, создаёт звуки: он неожиданно окрашивает мир охрой, старинным золотом, медью, благородным глубоким зелёным, припуская эти цвета сине-зелёным кобальтовым туманом. Полураспад, неожиданно даже для самого себя, вдруг судорожно вздыхает, не замечая даже, как на его губах появляется облегчённая улыбка – на него не злятся. И, может, Скрип этого даже не знает, но он каким-то образом создал мягкий флёр воспоминаний – когда мальчишка был совсем маленьким и по осени торопился спозаранку к болотам, прихватив с собой только крынку прохладного молока и свежую булочку на завтрак, чтобы насобирать там ягод и вязанок разных полезных травок. Задача, с которой тоже, как ни странно, лучше всего справлялись дети, ещё не успевшие слишком сильно оторваться от природы.
[indent] – Ещё он поднимает настроение... – почти шёпотом говорит Полураспад в ответ на неслышное, но видимое «Спасибо». Отчего-то ему не хотелось, чтобы его услышали даже стены.
[indent] – Хм... Давай без блокнота. Давно хотел научиться читать по губам, – немного возвращаясь в то привычное показательное состояние лёгкой и беззаботной души, которая не боится последствий своей искренности, весело отвечает он после того, как прочитал блокнотную запись.
[indent] Внимательно следя за губами Скрипки, Полураспад ловит себя на мысли, что если бы тот гремел множеством шумных подвесок на его одежде и обуви, то понять его было бы проще. Или, по крайней мере, было бы проще понять его настроение – хотя лицо его постепенно окрашивается эмоциями, мраморная ровная кожа пестрит чуть заметными мимическими акцентами, а малиновые глаза загораются изнутри. Неужели зверобоевый венок, который прежде виделся неуместным в образе крутого старшего пацана, давал свой исцеляющий душу эффект? Теперь даже этот романтический деревенский акцент из плетёных травок выглядел на своём месте.
[indent] – Хирург классный, – с теплотой отзывается Полураспад, – как и все остальные, – торопится в такт Скрипу добавить он, вспоминая, как засветился Букашка, получив надежду на новое, вероятно, более солидное имя.
[indent] – Мне семнадцать... Неделю назад исполнилось, – чуть потупив взгляд, говорит он, давя в себе желание возразить старшему, отнять покрывало и взяться за нелепое застилание постели на цыпочках самому. Вместо этого он лишь благодарно кивает.
[indent] – Спасибо. Я найду себе табуретку в следующий раз и застелю сам. У тебя и без меня забот, должно быть, навалом.
[indent] На языке вертится что-то вроде «я здесь ненадолго», которое приходится проглотить. Туман за спиной поёт меланхоличную песню природной вибрации – это место, будучи невыносимо живым, как будто всё не желало просыпаться, погружённое в дымку, сговорившись с местной природой – сквозь молочную завесу просочились робкие солнечные лучи красновато-медного оттенка.  [indent] Может, это просто дело привычки, может ощущение потерянности прежних ориентиров и полной неприкаянности, но Полураспад не может себя представить здесь – как и не может представить себя вообще нигде. На ум приходят воспоминания о прошедшей тяжёлой ночи на кровати Скрипа, а также мысли, которые парень жевал, точно потерявшую всякий вкус жвачку, и слегка теряет свой прежний цвет, каким столько нагло, хоть и ненароком, напитался от старшего. Полураспад не привык получать много помощи, не привык к тому, чтобы с ним возились и тратили на него время – а здесь как будто всё только и было, что завязано на нём. Странное чувство, неприятное, как будто обязывающее к чему-то – как и сейчас, когда Скрип помогает своему соседу-коротышке справиться с постельным бельём, а Полураспад уже думает, как отплатить за эту заботу.
[indent] – Я расстроил Медузу, когда появился, а я не хотел его расстраивать. Его почему-то хочется радовать, а те цветы отгоняют печаль, – с мягкой пространной улыбкой говорит парень, вспоминая, с каким удовольствием мальчик стал рассматривать свой незамысловатый подарок. Но что-то внутри запоздало ёкает, а ошейник на горле как будто сдавливается сам собой лишая воздуха, когда Скрипка говорит, что сохранит и свой венок.
[indent] Раньше, действительно, всё было проще. Раньше он бы позволил себе окунуться в эти необычные ощущения, позволил бы себе томиться, тихо вздыхать, даже если бы он не мог даже помыслить о какой-то взаимности. Раньше она ему и не была нужна – достаточно лишь видеть того, кто был дорог, знать, что ему тоже хорошо, что он радуется лакомствам, какими для него мог разжиться Полураспад, что он не вытолкнет его из своей жизни, не причинит боль, не...
[indent] Кажется, он задумался. Слишком глубоко ушёл в себя, в трясину так и не разрешённых вопросов, каждый из которых, так или иначе, сводился к единственному, непонимающему «почему?». Полураспад долго думал об этом, когда болело заново перешитое тело, и ещё больше думал об этом, когда ему вводили сильные обезболивающие препараты, и тогда его топили муки душевные. И, может, Скрипка не был способен на такую подлость, но Полураспад не мог быть уверен на счёт его окружения – окружения своеобразного, отчасти даже отчаянного, и заранее не испытывавшего к новичку тёплых чувств. Да и на что такой как он вообще может рассчитывать? На натирание облепиховым маслом время от времени, чтобы смягчить дубовые рубцы?
[indent] – Если бы я не чувствовал тебя, я бы решил, что ты смеёшься надо мной, – с лёгкой горечью в голосе отвечает Полураспад, когда прочитывает на выразительных и старательно прописывающих каждую букву губах Скрипа слова о красоте младшего. Душой он может, и вышел – в конце концов, до шести лет его воспитывал, действительно, достойный человек, сложив свои старания с миром природы и других детей, рано оставшихся без родителей, но не без присмотра. Земля никогда их не бросала – и город никогда их не бросал, не оставлял одних. Но вот телом... Его тело сделало пламя и руки врачей. То, что росло, напитываясь дикой красотой мира, было испорчено и осквернено продуктами нефтепереработки вкупе с клинически испытанными  методами починки тонких капризных материй – а человеческий организм, оказывается, удивительно вредное и несговорчивое создание, когда оно не хочет жить.
[indent] Скрип тянется своей рукой к Полураспаду – мальчик инстинктивно делает треть шага от него, хоть на самом деле, и не очень-то этого хочет. Напротив, под грудину будто вставили железный крюк с примотанным к нему канатом, и тянули всё ближе к старшему с удивительной яркой внешностью, красивому, пишущему свой язык прямо на ходу – язык, у которого нет и не может быть алфавита.
[indent] – Да, я слышал что-то такое... – заставляя себя сделать шаг навстречу и встряхивая распушившейся от влажности  шевелюрой, чтобы избавиться от застрявшего в прядях травного сора, отвечает Полураспад.
[indent] – Зверобой можно настоять на клюквенной наливке и получится хорошее средство для укрепления сердца. Оно называется в народе «кровь мамонта», – рассказывает мальчишка, оказываясь совсем рядом со Скрипкой, а после берётся за подушку, лежавшую на нижней шконке, чтоб надеть на неё наволочку.
[indent] – Ч-что?.. – поднимая широко распахнутые глаза на Скрипа, Полураспад смотрит на него слегка ошарашено, медлит долю секунды, а после – смеётся. Смеётся несильно, не заливисто, напротив, легко и мягко, чтобы не перекричать живущую за окном сонливую природу, и не разбудить то, что должно сладко посапывать.
[indent] – Нет, что ты! Если бы я хотел тебя приворожить, я бы выварил эти  цветы и подлил вытяжку тебе в чай, – кажется, у него вполне естественно получается отшутиться, но парень на всякий случай всё же прячется в занятии, посвящённом надеванию наволочки на подушку. Ему не хотелось никому ничего усложнять, ни Скрипу жизнь своими ненужными и смешными симпатиями, ни себе своё существование, которое не вынесет очередных сердечных переживаний. Может, и само сердце не вынесет – после короткой комы оно время от времени выдавало нервную тахикардию.
[indent] – Но это нечестно... Да мне и не поможет, – вдруг с неожиданной серьёзностью говорит парень, шурша наволочкой.
[indent] – Привороты – это как надрезы, сделанные ножом преступника. Болезненные и насильственные. От настоящих чувств не должно быть больно, они способны войти в душу, как инструмент хорошего лекаря входит в добровольно раскрывшуюся плоть...
[indent] Полураспад поджимает губы и обращает озадаченный взгляд вглубь себя – откуда такие мысли? Откуда слова, как будто сказанные вовсе не им и, может, даже не ему?
[indent] – Извини... Иногда я начинаю нести всякую ахинею, когда она совсем не нужна. Не бери в голову, – улыбаясь, отмахивается от сказанного парень и отпихивает от себя заправленную в наволочку подушку. Следующим на очереди было одеяло.

Прикосновение Скрипа ощущается разрядом тока. Не сильным, не оглушающим – это не те двести двадцать вольт, когда кто-то дорогой сердцу касается после совершённого им предательства; скорее, это было лёгкое показывание статического электричества. Странные ощущения, вызывающие щекотку на грани с болью – в моменте больно, зато потом отчего-то хочется ещё, чтобы вновь непременно ощутить неясно откуда взявшееся искрящее покалывание. После всего случившегося психиатр поставил Полураспаду гаптофобию, Полураспад лишь фыркнул в ответ на эту информацию, отпечатанную каллиграфическим почерком в его истории болезни – попробуй тут сохранить любовь к тактильному воздействию извне, когда даже объятия и поцелуи могут показаться чем-то сродни сдиранию кожи. Всё  же были определённые плюсы в том, чтобы выглядеть столь омерзительно – ни у кого не было желания дотронуться до Полураспада.
[indent] Когда Скрипка прикоснулся к нему в первый раз – было больно. Но справедливости ради, парню было больно даже от простого соприкосновения кожи с постельным бельём, с одеждой, даже с дуновением ветра. Боль в нём пульсировала вместо лимфы, разносясь по кровотоку вместе с гнетущим ощущением окончания его короткой жизни – собственно, а что ещё ему остаётся, кроме как закончить её? Самые яркие представления не длятся дольше двух часов – его представление длилось семнадцать лет; неужели, дальше ждут только кулисы вместе с осознанием, что цирк уехал без своего гуттаперчевого мальчика?
[indent] Но боль немного утихла, и теперь касания Скрипа ощущались как укол морфия – неприятно только в момент проникновения острия иглы в вену, а потом – благостный покой и уход мучений. Какое же странное чувство, непривычное, а потому пугающее – под этими крепкими пальцами Полураспад дубеет, обращаясь каменным истуканом, внимательно глядя на чужие губы; найтись, собраться и немедленно ответить что-то меткое и непременно остроумное не получается. Может, получилось бы, если бы не это странное касание – если бы не фантом ударившего в нос железистого запаха, который пропадает ровно тогда же, когда Скрип разрывает это соприкосновение. Сам Полураспад вряд ли бы это сделал.
[indent] Совесть егозила назойливой мухой – отчего-то было страшно признаться, что Полураспад слышал весь разговор. Не очень понимая его глубинную суть, он, тем не менее, не считал, что это была ссора что-то не поделившей парочки – Скрип вообще не выглядел как кто-то, кто мог бы находиться в паре. Не в правилах Полураспада опираться исключительно на внешний образ и поведенческую ауру, которые зачастую складываются наполовину из посторонних кривотолков, однако, это не отменяет существование такого явления, как первое впечатление – и парень был ему подвержен, как и любой простой смертный. Тем страннее было узнать о его желании испытать хоть и искусственное, суррогатное, выведенное в лабораторных условиях и закупоренное в ампулу для внутривенных инъекций, но чувство.
[indent] – Можно оставить мелко нарезанный корень имбиря с орехами в мёде на несколько суток, и потом объесться до треска в ушах. Чувство любви, может, и не придёт, но зато хватит запала трахнуть пару-тройку персон и наломать дров на год вперёд. А желание любить отвалится потом само собой, – пожав плечами, с толикой цинизма шутит парень, берясь с напускным  тщанием за вдевание одеяла в пододеяльник. Наверное, от хваткого взгляда Скрипки это не улизнёт, но Полураспад растирает плечо, на котором только что лежала чужая ладонь, в попытке сбросить фантом непривычных чувств. Оказывается, за год очень легко растерять всякую способность к сближению, какая раньше была для мальчишки характерной – впрочем, может ли быть так, что он всегда был таким закрытым, а его общепринятым образом являлась расписная красочная ширма?
[indent] Внимание Полураспада вновь привлекают постукиванием костяшек по  железному каркасу двухъярусной кровати – парень торопится повернуться к Скрипу, отзываясь на розово-оранжевые переливы этого звука. И почему он вдруг звучит так ласково, почему его аура наполняется солнечно-землистым теплом, создающим иллюзию того, что рассветные осенние лучи проникают прямиком в комнату, делая её немного светлее? Наверное, это, действительно, чудодейственные силы последнего в этом году зверобоя – Полураспад знал, что больше цветов не распустится в той прогалине в этом году; ведь они ему  тихонько нашептали.
[indent] – Ах, это... – прочитав по губам вопрос, парень несколько неуверенно теребит уголок одеяла, вдетого в пододеяльник, будто старательно пытается подобрать слова. На самом деле, Полураспад пытался подобрать слова так, чтобы у Скрипа не возникло желания вызвать санитаров из дурдома – ведь то, что собирался сказать новичок, не было чем-то привычным.
[indent] – Ты звучишь, всё твоё тело – это звук, твой голос. Это  может прозвучать странно, но... Я вижу звуки цветами, чувствую их настроение, и поэтому я чувствую тебя. Как музыку, – резюмирует Полураспад, а после, не давая Скрипу время, чтобы высказаться о том, что к ним в Тринадцатую подселили сумасшедшего, торопится добавить.
[indent] – Так не только с тобой, конечно, каждый человек имеет цвет, просто в этом месте я вижу и чувствую это намного ярче. Почти также ярко, как мог это чувствовать в детстве, но... – он понижает голос, впервые смущённо пряча свой взгляд, – тебя я слышу ярче всех.
[indent] Похоже, сейчас настал тот идеальный момент для неидеального разоблачения самого себя. Не позволяя себе взять передышку и время на раздумья – потому что передумать очень легко, а вот выгадать ситуацию, чтобы всё рассказать – очень трудно, Полураспад расправляет плечи и смотрит Скрипу прямо в глаза. Вынести этот взгляд оказывается нелегко из-за его неожиданной, изобличающей теплоты, но глаз пацан не отводит.
[indent] – Я случайно услышал ваш разговор у умывальников. Ты  и какая-то девчонка... Я не хотел подслушивать, честно, но я чувствовал, что ты расстроен, у тебя даже сердце билось в  красном цвете, – тараторит Полураспад, больше не заботясь о последствиях – теперь слова срывались с его обожжённых губ как автоматная очередь.
[indent] – И мне захотелось что-то сделать, чтобы тебе не было плохо. Типа того. 
[indent] Смазано подведя итог, Полураспад замолкает и, будто ничего не произошло, возвращается к своему важному делу по заправлению одеяла – правда, то комкалось в пододеяльнике и никак не желало повиноваться воле нового хозяина.

Отредактировано Torkel Kittelsen (17.07.2022 15:20:50)

Иногда кости срастаются неправильно, и тогда их приходится ломать, чтобы они встали на место. Чтобы человек  больше не хромал, не мучился от нытья неверно затянувшихся трещин, которое обязательно бы заводило свою заунывную шарманку на изменение погоды или перепад атмосферного давления. Иногда, когда парень мог позволить себе выбраться по неожиданной бессоннице из кровати, чтобы отправиться в ночное путешествие по никому не известному миру спящего училища, он задумывался, на тот ли путь его толкнули люди, которые, без сомнения, желали  ему только лучшего? Ему, его друзьям, чьи лица давно стёрлись из памяти и, вероятно так и не повзрослели – вырваться из поглощаемого болотом и природой города оказалось не так уж и просто, и Полураспад оказался тем счастливчиком, которому не просто это удалось, но ещё удалось и найти своё место за пределами мира мистики и настоящих чудес. Намного позже он узнает, что ему покровительствовали невидимые руки неравнодушных людей, оставшихся доживать свой век посреди ветшающих улиц, чьё расположение не поддавалось привычному закону логики.  Узнает также, что нет этих людей в живых уже несколько лет – узнает, что ему писали письма, а балетные гидры их от него прятали. Узнает всё, когда его товарный вид будет утерян.
[indent] Может, в тот самый момент, когда жизнь его дала резкий поворот, большой божественный костоправ сломал неправильно сросшуюся связку и направил её рост туда, куда она с самого начала должна была расти? Без тепличных условий, в которые его насильно поместили – теперь парень, похоже, был помещён в среду обитания, приближенную к той, в которой он был рождён. Хорошо бы если бы так – но, как и любое лекарство, эта новая-старая жизнь вызывает первичное отторжение. Никто не любит горькую касторку, и все плюются с мутных микстур – однако, это всё действует на перспективное благо; даже если в моменте убивает печень, подсаживая на хронику токсического гепатита.
[indent] Когда есть врач с тяжёлой рукой и лёгким сердцем, справиться с вправлением костей становится проще, вот только перед Полураспадом стоял вовсе не такой врач; у Скрипки была лёгкая рука  и тяжёлое сердце. Лёгкая настолько, что в этот раз стук по железному остову койки звучит как перелив множества бубенчиков на каком-то народном музыкальном инструменте, увешанном цветными ленточками. Что-то подсказывало Полураспаду, что если он согласится, то назад дороги не будет – впрочем, если он откажется, то и в этом  случае сказанных слов назад не заберёшь. Он не знает, что именно имеет в виду Скрип, но чувствует, что может понять. Если точнее, то может вспомнить – прямо сейчас, находясь посреди здания состоящего из странным  образом преломлённых стен, будто наблюдающим за ним тысячей глаз, Полураспад ловит за хвост чувство дежа вю. За окном неожиданно занимается лёгкий грибной дождик, пока солнце входит в свою силу, постепенно рассеивая туман – хотя что-то подсказывало мальчишке, что тот сегодня продержится до самой ночи.
[indent] – Иронично... Ещё недавно я был полон решимости стать цветком, который здесь сдохнет, – совсем тихо и вместе с тем интимно, откровенно шепчет Полураспад, прочитав по губам Скрипа его метафорическое, но всё же очень красивое пояснение – пояснение, которое пока что ясности особо не вносило. Да это и не важно – парень разрешает себе подвернуть штанины до колен и войти в воды тайны, которая была как будто у всех на виду, и, тем не менее, надёжно скрытой от тех, кому её знать не положено.
[indent] Увлекаемый тонкой возникшей связью и вдруг наполнившей комнату давно забытой атмосферой чего-то родного напополам со свежим запахом промокшей под осенним дождиком травы, Полураспад делает полшага навстречу, почти не отдавая себе отчёта в том, что он может наступить на чужое цветастое поле. В конце концов, просто заставить Скрипку почувствовать себя неуютно, показывая своё безобразное лицо так близко – но он как будто вдруг забывает обо всём, что с ним произошло в момент главного в его жизни перелома, который силком вернул его туда, где ему положено быть. Недаром ведь говорят, что если ты к чему-то подходишь, то это не значит, что ты на своём месте, так ведь?
[indent] – В том месте, где я родился, был свой мир, и... Не быки служили людям, нет, – он выпускает из расслабившихся пальцев пододеяльник, чувствуя облегчение – ему не нужно сейчас притворяться, – а люди – быкам. Это были химеры, а ещё – это были те последние чудеса, что мир мог предложить. Только вот горько, что я понял это так поздно. 
[indent] Улыбка всё же лезет на его губы, а глаза он отводит, пряча лицо за волнами волос. Смотрит за окно, вглядывается сквозь туман, не зная, какой ответ будет правильным – и есть ли он вообще, этот правильный ответ. В его детстве ребята играли в игры, в которых не было победителей, можно было лишь проиграть с наименьшими потерями – должно быть, так им пытались с молочных зубов привить народную языческую мудрость, что жертва – это неотъемлемая часть человеческого пути.
[indent] Фея снова поднимает широко распахнутые глаза на Скрипку – парни стоят так близко, что ближе, наверное, они были только прошедшей ночью. Отходить не хочется, приближаться – тоже. Он хочет, чтобы его ещё хотя бы раз взяли за руку и отвели туда, где ему должно стать хотя бы немного лучше – это слабость, это акт жалости к себе, но Фее кажется, что это – единственная роскошь, которую он сейчас может себе позволить. Если бы только не странная мысль, будто внезапно подсаженная ему извне.
[indent] – Я хочу, но... Это не причинит тебе боль?
[indent] Одна из травинок в венке Скрипа лезет в ничего не видящий и не чувствующий глаз – Полураспад этого даже не замечает. Парень тянется, чтобы снять с лазурных блестящих волос юноши упавший лепесток зверобоя – и растирает его в пальцах, отчего на них появляются мазки красного, точно кровь, сока.
[indent] – Я ведь уже говорил, мне бы хотелось, чтобы тебе не было плохо.
[indent] И отчего-то произнести эти слова кажется безумно важным.

Отредактировано Torkel Kittelsen (17.07.2022 19:42:43)