Кажется, только теперь к нему приходит понимание, отчего так угрюм был его отец – отчего настороженно посверкивал единственным глазом из-под густых филиновых бровей, глядя на младшего сына будто бы с недоверием, буравя нечитаемым взором. Так пытаются опознать в человеке старого знакомца, с которым не виделись уже десятки лет, так ищут тайные знаки там, где всё казалось чистым и прозрачным. Паси никогда не рассказывал, как именно лишился глаза, а Торкель и не спрашивал, полагая, что так было нужно – как и все несчастья, что с ним происходили, были лишь очередным необходимым этапом, перешагнуть который невозможно. Даже к старшему сыну шаман относился как будто человечнее и снисходительнее, но над Торкелем мужчина будто видел нависшую не то тучу, не то павшую звезду – украдкой он мог заметить, как прояснялось отеческое лицо, а улыбка понимания растягивала его губы.
[indent] Чувство пустоты родилось вместе с ним – будто кто-то отколол кусок от Торкеля, или же, напротив, сам Торкель был отколотым куском от чего-то большего, единого целого. Взгляд его всегда был неминуемо устремлён на восток, где поднималась луна, и точно компас, куда бы мальчишка ни выбрал направление, он всегда в итоге приходил к востоку – даже тогда, когда его насильно пихали на запад. Сделав крюк, оплыв почти весь Срединный мир, сбиваясь иногда с пути, теряясь, как воробей на ветру, он всё же нашёл своё гнездо, то самое пристанище, от которого его когда-то давно оторвали.
[indent] В конце времён, когда все девять миров утонут в крови и пламени, Бальдр воскреснет, и жизнь начнёт свой новый цикл. Бог, обречённый умирать раз за разом, принося себя в жертву, чтобы ожить как ни в чём ни бывало вновь – и он будет убивать и воскрешать своё неразумное, непрерывно по ком-то тоскующее дитя, чтобы тот продолжал искать, бороздить моря, рыть землю, срывая ногти, а в конце – подарить свет и обрести свою полночную тьму. Свой покой и приют – не важно, где, не важно, как. Сколько раз он умирал в полном одиночестве и тоске без своей Луны? Сколько раз его звали, а он всё не приходил, не слыша зова сквозь океаны и дикие земли?
[indent] Не важно, ведь теперь он – здесь. Теперь он рядом, в безоговорочной власти и готовности склонить свою голову, обняв за колени, не прося большего, чем обычное касание и хозяйское поглаживание по холке. Он был во власти – с первых мгновений, как увидел этого молодого мужчину, сохранившего юность бессмертного альва, о прикосновении к которому он не допустил бы даже мысли, если бы сейчас он сам не касался, сам не позволял и не тянулся навстречу, как бутон цветка, развернувшего раскрывающуюся набухшую головку к солнцу. Стих зачаровывает его, приковывает крепко, опрокидывая назад в полузабытьё транса, когда Торкель может видеть своего мужчину даже с закрытыми глазами.
[indent] Робость поцелуя дрожит каплей крови на клинке. Рубиновая насыщенность чужих губ ласкает мягко, почти незаметно, но едва ли эта томность может прожить долго – искра жрёт хворост ссохшихся внутренностей, и Торкель отвечает. Отвечает на касания, протягивая руки к поджарому стану, чуть слышно плюхнув водой, отвечает на поцелуй, глубоко и вдумчиво нежа и лелея губы, рот, язык. Он не мастер в телесных ухаживаниях, его редко допускали до прелюдий, которые ему нравилось дарить, пускай, что последние годы и некому – в притонах веяло грязью настолько, что хотелось облить себя керосином и чиркнуть огнивом, чтобы стереть с себя эту грязь не водой, но огнём. Торкель обвивает Ренджи за талию, тянет к себе, но не в порыве похоти, не в гнусном желании как можно скорее овладеть, а защитить от мировой мерзости, от несправедливости сточных канав, которая проглотит такую красоту и искренность в два счёта и глазом не моргнёт.
[indent] Тихие причмокивания перемежаются с прерывистыми дробными вздохами, разрывавшими его грудную клетку. Он мажет протяжно от края губ к щеке, утыкается носом во тьму волос у виска, затягиваясь ароматом чужого тела точно опиумной трубкой – и ныряет глубже в своё инстинктивное желание сделать хорошо. Губы торопливо и мокро покрывают шею многочисленными поцелуями, носом мужчина подныривает под подбородок Ренджи, чувствуя, как загнанно мечется воздух в тесноте красивой сильной шеи. Голове его наполняется потусторонними речами – стеклянный голосок предупреждает, пытаясь не то отвадить, не то напугать, но тщетно; Торкель любовно прижимает мужчину к своей груди, чувствуя, как за рёбрами стучатся навстречу друг к другу их всколыхнувшиеся сердца.
[indent] – Как же долго я искал вас... Только вас, боги, сколько столетий искал, метался... – как же тяжело становится замереть и подобрать правильные слова на правильном  языке. Ему становится невыносима одна только мысль, что их сейчас разлучат – а ведь он, глупец, совсем недавно помышлял сбежать отсюда, посчитав это место тюрьмой, а Ренджи-сана – своим надзирателем. Торкель укладывает мужчину на наклонный камень, на котором они только что лежали вместе во взаимных объятиях, и нависает сверху надёжным панцирем, закрывающим от всех сомнений и всех духов, какие вздумают напасть на них. С кожи боцмана на них смотрел свернувшийся кольцами Мировой змей, обернувшийся вокруг Срединного мира необъятной громадиной, и свою оборону держал образ пляшущего Сатаны, зубоскалящего в предупредительной зловещей улыбке.
[indent] – Я готов... На всё. Позвольте стать вашим верным псом, – широко упираясь руками по обе стороны от плеч Ренджи, Торкель мягко ложиться на его торс, не наваливаясь, но просто прислоняясь в остром желании касаться и чувствовать, насколько этот демон невыносимо живой, чувствительный, жаждущий.
[indent] – До встречи с вами моё существование не имело никакого смысла. До сегодняшнего дня, как мне казалось, я жаждал только доблестной гибели... А теперь, – касаясь своим лбом чужого лба, шепчет жарко Торкель, – теперь я ваш, моя Луна.

Отредактировано Torkel Kittelsen (19.04.2022 15:45:17)

А ведь прежде он не был склонен таким лакейским причудам, но это отчего-то совсем не беспокоит. Искреннее и болезненное желание принадлежать, ютиться в таких родных и ласковых объятиях, защищать, если прикажут, и целовать ноги, если от него это будет нужно – в данную секунду все эти выходки собственной тайной сущности по части собственных порывов кажутся естественными. Естественно то, что он хочет быть немым монахом при прекрасном божестве; естественно то, что Торкель не может позволить себе шагов навстречу без чёткого знания, что они не оскорбят этого восхитительного утончённого молодого мужчину; естественно, как легко собственное тело откликается на чужой дышащий жар.
[indent] Рука ныряет под поясницу, мягко надавливая, изгибая податливый стан, подтягивая ближе к своему жёсткому напряжённому торсу. Слова его собственного хитрого демона льются в уши медовой настойкой, пьянящей крепче саке, хоть оное и без того стучало в ушах напряжённым шумом крови. Совсем недавно он хотел уехать – едва он услышал о том, что Сагазан и Фокс живы, как сразу же преисполнился надеждой покинуть это место завтра же, лишь бы не позволить себе никаких чувств к этому человеку, не допустить расцвета неожиданной привязанности к человеку, который, как могло показаться на первый взгляд, присвоил себе иностранного воина, расценив его как забавный экзотический трофей. Слова о том, что молодой хозяин этого места – хитрый мононокэ, чья единственная цель – мщение и пожирание чужих сердец, в последний раз подаёт свой голос и затихает, удушенная волной невероятных чувств, проистекающих из невозможной сакральной древности.
[indent] Даже если это всё игра – он готов принять её правила. Даже если ему раздавят сердечный механизм пяткой, размазывая окровавленные ошмётки по камню – он готов и к этому. И всё же, внутренности плавятся от ощущения шипастого, опасного счастья, какое прежде его уже окутывало погребальным саваном – тогда, когда они встретились с Луной впервые, никем не любимый отпрыск потустороннего мира точно также был готов снести любые пытки ради него. Любые – кроме пытки разлукой. Их разлучили, однако, теперь у них есть шанс всё исправить, переписать – даже если для простого смертного по имени Торкель Киттельсен это означало отречение от земли, на которой он родился. Это меркнет и бледнеет по сравнению с теми требованиями, что сотрясают дюйм воздуха между его губами и губами Ренджи.
[indent] – Обещаю... Клянусь... – Торкель припадает на локоть и целует мужчину в щёку, туда, где фарфоровой тенью рисуется его острая скула.
[indent] – Клянусь, что не оставлю вас... Пока вы сами того не потребуете.
[indent] Поцелуй клеймит его клятву – он снова припадает к губам Ренджи, целуя жарче и глубже, откликаясь на ответные мягкие объятия человека, который выбрал его, сделав, наконец, счастливым. Подарил эти мгновения не-одиночества, прижал к своей горячей живой груди, не побрезговав ни происхождением, ни странной внешностью, ни изуродованным телом. Торкель благодарно нежит его своим языком, безмолвно обещая ещё и множество других ласок, рассказывая о своих косвенных умениях размеренно двигающимся телом, лелея губами губы, надеясь, что их обветренная колкость будет скрашена безупречным старанием. Но по хребту бегут мурашки, точно кто-то невидимый провёл холодным мертвецким когтем в предупреждении остановиться, пока не поздно. Впрочем, и этот знак от духов, населявших эту древнюю землю, Торкель воспринимает по-своему.
[indent] – Если позволите... Я бы очень хотел осчастливить вас... – шепчет он на ухо Ренджи, слегка приподнимаясь над его торсом, разрывая тесное соприкосновение.
[indent] – Хотел бы показать вам, что я могу, – увлажнившиеся губы ненавязчиво вбирают мочку его уха, коротко посасывая, чтобы тут же отпустить, пока ладонь, огладив бок и рёбра, кочует мужчине на поджавшийся плоский живот, – и порадовать, чтобы вам сладко спалось после.
[indent] Мужчина вновь опирается на обе руки, нависая над Ренджи, выдерживая расстояние и заглядывая ему в глаза. Звёздное небо отражается в чёрных омутах древней космогонией, Млечный путь разливается на увлажнившейся поверхности в обрамлении густых ресниц, и взгляд этот не может принадлежать лукавому демону – это всё, во что Торкель сейчас хочет и может верить, обуянный собственными загнанными чувствами, мешающимися с густотой парящих лазурных вод источника.
[indent] – Но не здесь. Мне бы не хотелось, чтобы нам с вами кто-то помешал, – он заводит руку за спину, чтобы взять Ренджи за запястье и поднести его утончённую белоснежную кисть к своим губам ради короткого уважительного поцелуя в костяшку указательного пальца – туда, где европейское дворянство носило родовые перстни.
[indent] В конце концов, ему приходится отстраниться. Он выходит из этого сладкого помутнения, из этого жаркого неземного состояния, когда Торкель сам не свой – как будто только так он может раскрыть свою глубоко чувствительную душу, требующую множества слоёв непробиваемой внешней брони. Впрочем, и эта броня вновь не падает на лицо чувств мужчины непробиваемым забралом – только не перед Ренджи. Уступая ему область личного пространства, мужчина садится сбоку на близком, но всё же почтенном расстоянии, чуть ведя плечами и стараясь сбить накатывающее возбуждение, заставившее кровоток устремиться вниз живота.
[indent] – К тому же, из-за меня вас и ваш выбор могут осудить... Я знаю, что иностранцы на вашей земле не в почёте и могу это понять, – чуть вздыхая, Торкель наполняет свою пиалу и пиалу Ренджи остатками саке, распределяя его по сосудам поровну. Взяв одну из них, он протягивает её мужчине, всё же задержав взгляд на его раскрасневшихся от поцелуев губах, и поджимает свои, пытаясь скрыть улыбку, которая, как бы Торкель ни старался, а только портила его и без того жёсткое обветренное лицо.

Yo-Yo Ma - The Eternal Vow
Впервые в его жизни всё складывается должным образом – даже если все видимые факты говорили об обратном. Ситуация, казалось бы, разворачивалась совершенно никудышная – чужая страна, враждебная культура, и живые, и мёртвые относятся к пришельцу с подозрением и отчасти пренебрежением, однако, что такое пренебрежение для того, кто чуть не был подвергнут испытанию огнём на своей родине? Что такое предательство для человека, который не смыкал глаз, сжимая в руках серпачок для отрезания пуповины, подле избушки, в которой деревенская баба в муках несла в  этот мир новую жизнь – чтобы после эта же баба навострила на него свои вилы? Мир тёмен и ужасен, и казалось, что просвета не будет – ни за океаном, ни на родной земле, которую Торкель знал как облупленную. Однако вот он же, вот он, его тонкий серебристый луч! Смотрит на него блестящими глазами, касается словами самой его души, просачиваясь, как вода сквозь песок и слой природного гравия, устремляясь дальше, вниз, к ручьям подземных тайных потоков, скрытый от взора всякого поверхностного сброда.
[indent] Гражданам мира, чей факт рождения мог быть подтверждён только честным словом, было всё равно, где околачиваться и помирать – Торкелю, до определённого момента, тоже было всё равно. Однако жизнь совершает крутой поворот, входя в раж, подбрасывая в топку событийных хитросплетений нового хрусткого хвороста – и он горит, пылает, сияя изнутри потусторонним чёрным светом. Вся та жизнь, что свершилась до нынешнего момента, казалась просто сном, чьей-то чужеродной уловкой, не имевшей никакого отношения к настоящему – то был просто фарс и сон разума, а теперь... Теперь Торкель просыпается. Он долго сопротивлялся этому пробуждению, отнекивался в своей привычке никому не верить и ни на что не надеяться, но сейчас  ему хочется и того и другого – и он доверяет. Свою поломанную жизнь, своё покалеченное тело, свою недостойную душу, взращенную на лишениях и чувстве некоего застарелого горя.
[indent] Ренджи-сан прекрасен, он дышит чувствами, демонстрируя это умение наслаждаться моментом без постоянных попыток заглянуть за завесу будущего. Спокойствие Паси всегда строилось на его кристальном понимании, что было и что будет, оно обуславливалось этой категорической уверенностью – ничто не вечно, всему придёт конец, ведь даже боги, оказывается, смертны. Концовка проста – гибель; но Торкелю не давал покоя вопрос, знал ли отец, что однажды за ними придут церковники, чтобы воссоздать свой собственный Салемский процесс?
[indent] – Меня уже однажды хотели казнить. За колдовство, – говорит мужчина, отвернув всё ещё чуть затуманенный взор к звёздам, туда, где в золотых чертогах Вальхаллы пировали и праздновали его великие предки, ожидая своего последнего часа с нетерпением вошедших в боевой раж берсеркеров. Туда, где не было его отца, ведь шаманы сражаются на другом таинственном теневом фронте, куда ход обычным воякам закрыт – туда, где уже вряд ли окажется он сам. И отчего-то Торкелю из-за этого совсем не грустно.
[indent] – Отец выгадал мне время, позволив себя повязать. Во всяком случае, мне хочется думать, что это не было просто совпадением. Иначе бы меня сожгли на костре рядом с ним, – коротко и сухо рассказывает он, будто ничего не произошло. Он не плакал, когда запах палёной плоти разнёсся по всей деревне и благодаря попутному ветру проник даже на территорию двора Киттельсенов. Не смог вывалить шквал эмоций и тогда, когда в потёмках всё же наведался на место казни, где в назидание так и покоилось закоптившееся до угольной черноты тело, поклёвываемое вороньём. Один мучился повешенным на древе Иггрдасиль девять дней, чтобы добыть себе мировой мудрости – Паси едва ли продержался хотя бы девять минут в этом пекле и свинцовом облаке дыма. Все эти чувства, какие Торкель предельно чётко осознавал в себе, он пронёс через океан в попытке бегства от собственного мира, в котором родился и в котором мог погибнуть, но больше он бежать не хотел.
[indent] Некуда больше бежать, да и не от кого. На тихий японский салют от Ренджи-сана он вторит своим «скол», собственная клятва закрепляется одним горючим глотком, и Торкель знает, что никогда впредь не пожалеет о ней.
[indent] – Вы ни к чему меня не принудили. Я сказал то, что сказал, потому что захотел этого. Я обнимал и целовал вас тоже – потому что хотел этого. И теперь я приму судьбу с вами не потому, что в Штатах меня ждёт казнь. Смерти я не боюсь.
[indent] Они вновь оказываются невыносимо близко – близко настолько, что тонкие прозрачные волоски встают дыбом, а нутро раскаляется, подпитываемое алкогольной заправкой. Мужчина не уверен, что совершенно ровной походкой добредёт до своей комнаты, но точно знает, что это нисколько не помешает ему показать всю силу своих чувств к Ренджи-сану в физическом аспекте.  [indent] Мужчина кладёт ладонь у изгиба красивой крепкой шеи, становясь снова совсем близко к своему незрячему воину, к своему человеку и личному восхитительному демону. На его первом корабле тогдашний боцман подметил, что молчаливого колченогого юнгу, очевидно, любят всякого рода черти, раз тот так легко сдружился с сущностью их бригантины, наловчившись жить посреди необъятного моря, и, в какой-то степени, он был прав. Тьма была на его стороне – переливающаяся рыбьей чешуёй и лисьими глазами очаровательной соблазнительной химеры, к которой не страшно попасть в лапы, да в этих же лапах погибнуть.
[indent] – Я лишь боюсь, что до неё не смогу осчастливить вас. Сделать вашу жизнь простой и понятной без дворцовых переворотов и интриг, – Торкель вновь берёт своего мужчину за запястье, в галантном жесте уважения прикасаясь губами теперь к раскрытой чувствительной ладони, – впрочем, я бы с большим удовольствием подковывал лошадей.
[indent] Он чуть заметно улыбается, и всё же, лёгкая тень тревоги поселяется в его сердце. Глубоко вздохнув и скосив взгляд на очередное очертание фантомного белого облачка, которое почти сразу же исчезло, стоило его заметить, Торкель, всё же, решается высказать свои лёгкие сомнения.
[indent] – К чему такая спешка? Вам что-то угрожает? Или кто-то?..
[indent] Дыхание задерживается в горле, боясь сорваться тревожной каплей в волнующееся море их так и не определившегося будущего. Будущего, в которое боцман никогда не умел заглядывать, ни гадая на кофейной гуще, ни скидывая колоды цыганских карт и пасьянсов – но будущего, за которое он готов побороться.
[indent] – Если что-то неизбежно... То я готов встретить это вместе с вами. После нашей первой ночи. Не то вдруг... – серьёзная натянутая нота растворяется в чуть заметном смешливом прищуре, рождённом залихватским голосом саке, кипевшим в горячей северной крови, – я вас разочарую, и вы передумаете.
[indent] Беря свою Луну за запястья, Солнце поднимается над границей воды, разнося заметную рябь по лазури источника, и увлекая Ренджи-сана за собой. Торкель страшно жалел, что эта ночь не может навсегда замкнуться в себе, сделавшись бесконечной, обещая им двоим, что утро никогда не наступит, а их воссоединению не будет угрожать ничто – даже воля пресловутых смертных богов.

В Ирландии он был лишь раз в своей жизни. Единственный раз, когда мать за каким-то лядом подхватила его, совсем крохотного, и с первой же почтовой шхуной отправилась домой – или туда, где, как она думала, был её дом. Торкель помнит мало, ведь с той поры прошло двадцать шесть лет, но урывки воспоминаний всё же проступают в сознании, стоит ему уйти в себя немного глубже. Вспоминает, как захватило дух, когда они проплывали под арками естественно выветренных чёрных скал, как он гулял по шестигранным нерукотворным столбам, украсившим побережье королевства, точно частокол. Помнит крепость, смурную и неприветливую, как весь род матери, обосновавшийся в этом мрачном голодном месте, и помнит взгляд человека, который, кажется, был ему родственником. Безумный остекленевший взгляд, полный скорбного безразличия, точно смотрел на замершего чуть поодаль от главных ворот ребёнка не человек, а ходячий труп – о присутствии в нём жизни говорили только эти буйно вьющиеся волосы, как странный характерный признак этой семьи. Мать скандалила, ругалась, пыталась что-то доказать, указывая на сына, но даже не глядя на него – человек ничего не говорил. Нось они переспали в этом жутком месте, куда не проникало солнце и было холодно, как в могиле, украшенной золотыми гобеленами, а потом они уехали ни с чем, и лишь по прошествии долгих десятилетий Торкель осмелился предположить, зачем вообще был весь этот спектакль. Зачем он появился на этот свет.
[indent] Теперь же эти убеждения осыпались, как осыпались мелкими камешками древние языческие мегалиты, соседствовавшие на севере ирландского острова с христианскими покосившимися крестами. Постановка экзистенциальных вопросов жизни, смерти и смысла всего, что с ним  происходило, донимала его с раннего детства, когда Торкель прекрасно замечал, как другие родители любят своих детей, а его собственные родители – нет. Неизвестно, по какой причине, но он неуёмно искал цель своего такого никчёмного существования – то пытаясь выслужиться перед смертными, то перед богами, сведя всё, в конце концов, к тому, чтобы жить эту жизнь настолько правильно, насколько было в его разумении, и делать порученные дела так хорошо, как это было вообще возможно. Бестолково и безразлично – но только не теперь. Когда к нему так доверчиво и открыто льнут, прижимаясь мокрым разгорячённым телом, поднимая восхищённый взгляд, от которого даже становится неловко – младший сын одноглазого колдуна и беглой сумасшедшей графини не заслуживал таких почестей и он был в этом убеждён.
[indent] – Мой старший брат ещё выше, – не зная, куда себя деть от этого неожиданно откровенного и чистого взгляда, потерянно отвечает Торкель, старательно восстанавливая дыхание и уговаривая себя воспринимать эти слова не как комплимент, а как простую и ни к чему не обязывающую констатацию факта. И хоть у них с Ренджи-саном были иные, более насущные вопросы, которые мужчина обещал с ним обсудить позже, они вдруг оказываются далеко за бортом и стремящимися в пропасть забытья – Торкель, наконец, позволяет себе украдкой окинуть взглядом обнажённое крепкое тело, точно меридианами расчерченное перекрестьями шрамов, отчего дыхание слегка спирает. Он видел предостаточно обнажённых тел за свою бытность странствующим по экзотическим странам моряком, но впервые его дух словно сжимается чьей-то рукой в железной перчатке – тогда он вновь почтительно отворачивает от мужчины своё лицо, на ощупь принимая свою одежду из чужих рук, сначала ненароком схватив за пальцы и почему-то вздрогнув.
[indent] Разум точно слегка пробуждался от колдовского трансового сна, наполняя голову сомнениями и недостойными ужимками – поздно идти на попятную, к тому же, Ренджи-сан выглядит готовым ко всему, что был готов предложить ему его гость. И всё же, спешно и немного нервно запахивая на поясе белую ткань, Торкель сглатывает, чуть прочищая пересохшее горло, понимая, что спокойствия у него на душе не прибавится, если он не озвучит вертящиеся на языке слова.
[indent] – Не беспокойтесь. Этой ночью я принадлежу вам. И если в любой момент вы почувствуете, что вам неудобно или противно – скажите и я немедленно остановлюсь, – немного сбивчиво торопится сказать боцман, вдруг запинаясь в своей чуть заплетающейся пьяной речи, когда Луна берёт его за руку. Тело слегка деревенеет, становится совершенно неуклюжим от прилива осознания, на кого такой как он позарился, обостряя ставшее таким привычным отвращение к себе, но мужчина всё также старательно гонит эти тлетворные мысли, заталкивая их на дно взбунтовавшегося разума – обмусолит потом перед мелким куском кривовато обточенного зеркала. Сейчас не время для такого неуместного эгоизма – сейчас ему нужно полностью сосредоточиться на том, чтобы этому прекрасному слепому воину, доверившемуся ему, было хорошо в его такой неловкой компании.
[indent] Тишина погрузившегося в ночную весеннюю дрёму двора наполнена дыханием тайной жизни, спрятанной в свежести молодой травы и мелкой живности, стрекотавшей и тихонько перешёптывающейся в потёмках. Нарушать эту идиллию нетленной природы Торкель не смеет, к тому же страшась ляпнуть что-нибудь ещё совершенно идиотское и в данной ситуации ненужное. В тишине даже как будто становится спокойнее и увереннее – в такой тишине, которая, тем не менее, заполняет пространство полутонами звуков, раздающихся мягким эхом. Хотелось ненадолго замереть, в предвкушении оттянуть сладостный момент, когда они с Ренджи-саном останутся совершенно одни за тонкой перегородкой закрытых ставень, но противоречивые чувства, наоборот, торопят его последовать за выбравшим его мужчиной, сохраняя неторопливый шаг.
[indent] Это именно Луна выбрала своё светило, которое с самого своего первого вздоха уже было  него влюблено. Чёрное Солнце для теневого изгнанного народа родилось с этим необъятным сильнейшим чувством, которое оно никому не могло подарить, поскольку никому оно не было нужно. Ублюдок, рождённый как возможный гарант сохранности чьей-то жизни, щит, которым можно было бы безжалостно прикрыться и забыть, как отработанный материал – рассчитывать на какую-то взаимность и уж тем более мечтать о ней Торкель перестал слишком давно, смирившись с этой довлеющей тоской. Смирился – и теперь с этим смирением приходилось бороться на ходу в надежде, что его получится взять измором. В конце концов, Луна его ведёт за собой по деревянным чуть скрипучим доскам, Луна дарит ему свой размеренный свет, Луна учит его снова чувствовать и верить в любовь, в существовании которой боцман даже в какой-то момент своей жизни стал сомневаться.
[indent] Но она была – она захлёстывала его, наполняя вместе с повышенным в крови градусом, она подталкивала в спину, когда Торкель поднимался следом за Ренджи на второй этаж, чувствуя, как распаляется его желание только от того, что этот восхитительный мужчина взял его за руку. Мир слегка плывёт, хочется упасть навзничь, становясь своей Луне мягкой подушкой, уже сейчас, но опорной силой им служит деревянный жёсткий брус, привалившись к которому уже нельзя было больше сдерживать свои порывы.
[indent] – Ренджи... Ренджи-с... сан... – тяжело севшим голосом невольно шепчет боцман, притягивая его к себе за пояс и вжимаясь торсом в ответ, сливаясь со своим мужчиной в крепком долгом поцелуе. Никого он так не целовал – никто не целовал его вообще никак, оставляя эти все входившие в стоимость нежности на усмотрение желаний странного клиента, что приходил целоваться со шлюхами, а не просто быстро и грязно трахаться. Нет, то, что происходило сейчас, не может сравниться ни с чем, что происходило в его жизни и от чего, по правде говоря, хотелось просто по итогу отмыться. Хотелось быть чище, чем он является – для Луны. Хотелось весь мир на колени поставить и принести на блюде головы врагов – для Луны. Хотелось, чтобы больше никто не вставал у них на пути, и Торкель обещает сделать всё от него зависящее, пряча эти обещания в поцелуях, в том, как он, разведя в стороны ворот алых одежд Ренджи-сана, покрывает мокрыми пятнышками его шею и ключицы, или в том, как, нырнув ладонью под струящуюся ткань, медленно и ласково оглаживает бедро. Спереди, с внутренней стороны, подлезая снизу, чуть задев мягкую зону под коленом, чтобы подняться вверх и слегка сжать крепкую ягодицу, тем не менее, не позволяя себе большего.
[indent] – Сюда?.. – спрашивает Торкель, кивнув на ставни комнаты, и, получив согласие, затаскивает Ренджи вовнутрь, прикрывая за собой эту тонкую перегородку.
[indent] С трудом держа своё дыхание в узде, мужчина отходит на полшага, кажущиеся теперь пропастью, и всё же, он выдерживает эту короткую паузу, протягивая руки к краям чужих одежд, чтобы с тихим шелестом смахнуть их с плеч как нечто совершенно незначительное. И прежде, чем зайти дальше, он вновь шепчет на грани слуха:
[indent] – Одно ваше слово – и я остановлюсь...
[indent] А после, вновь приблизившись, мужчина падает перед ним на колени, обнимая за бёдра, влажно целуя краснеющую наливающимися засосами кожу низу живота, постепенно оказываясь ниже. Чтобы осторожно почувствовать чужое желание своим языком, мягко лизнуть, потом – вобрать в рот до середины, слегка посасывая и приноравливаясь прятать зубы. И так постепенно, аккуратно лаская, сминая пальцами упругую светлую кожу, покрывшуюся мурашками, углубляя ласки, пока кончик носа не утыкается в лобок, а дышать не становится немножко тяжелее – что, впрочем, было сущими мелочами по сравнению с тем трепетом, что вызывало в Торкеле простое понимание – этот великолепный чувственный воин был сейчас от него без ума.

Здесь небо было совсем другим. В последний раз столько вечернего света ему доводилось видеть только в Асгарде. Ему сложно сосчитать, сколько столетий назад он посещал место, которое никогда не будет его домом – место, куда ему нет свободного хода, и только по дозволению Одина Всеотца его десятому проклятому отпрыску разрешалось ненадолго появиться в золотых сияющих чертогах. В остальное время место его было с его разгромленным и униженным народом – Хи Дорхаиди, который никогда не видел такого мягкого серебристого света. Света, от которого в груди становилось так странно и возвышенно, а дышать было немножко труднее. А это значит, что ему, Бетморе, сыну королевы-демоницы Домну, жутко повезло.
[indent] – Бетмора, ты слышишь меня?
[indent] Плечи его незаметно дёргаются, а перья в немного расправившихся крыльях дрожат, выражая не то отголосок беспокойства, не то детское заинтригованное нетерпение. Когда же он, наконец, чуть нехотя оборачивается на тот один из немногих голосов, что был ему приятен, Бетмора протяжно кивает, сложив ладони на широком поясе, сплетённом из кожаных шнурков, и смиренно обняв самого себя крыльями за плечи, даёт понять, что он весь обратился в слух. Их корабль чуть качнуло, но никого из тех, кто был на борту, это, по всей видимости, не беспокоило. Вокруг поднимались завихрения серебристого потустороннего тумана, розовые лепестки облаков, разбросанных по небосводу причудливыми мягкими пёрышками, вот-вот были готовы раствориться в стремительно густеющих и вступающих в свои права сумерках.
[indent] – Прости, не могу отвести взгляд. Тут так красиво. Я ещё никогда не видел столько цвета, – тихо басит он сквозь круглую золотую маску, украшенную по периметру искривлёнными зубьями, что делает его голос ещё более гулким и раскатистым. Он не смотрит сквозь идеально круглые провалы глазных прорезей, но чувствует кожей, что старший брат ему мягко и снисходительно улыбается.
[indent] – В Тир Тоингре никогда не восходит солнце, – с чуть слышной грустью в мягком баритоне отвечает Бальдр. Ответом ему служит кивок, от которого волнистые пряди чёрных волос чуть качнулись, ниспадая с плеч на грудь, прикрывая медали золотого замшелого ожерелья.
[indent] – И не поднимается луна, – печально дополняет он чужие слова и, наконец, чуть приподнимает голову, чтобы взглянуть на брата. Даже вплотную он не доставал ростом до демонического отпрыска – и всё же, ни страха, ни отвращения он к младшему не испытывал – скорее, жалость.
[indent] – Совсем скоро мы прибудем. Припрячь крылья. И будь готов снять маску.
[indent] – Но... – с чуть слышным испугом пытается протестовать Бетмора, но Бальдр осекает его строгим взмахом руки – в жесте повиновения младший опускает голову и, отведя левую ногу назад, легко присаживается в знак согласия с поставленными условиями.
[indent] – В знак нашей честности и уважения перед заморскими гостями. Нравы фоморов им неизвестны и чужды. Боюсь, что эти прятки будут восприняты ими неправильно, – объясняет Бальдр, на что Бетмора не торопится реагировать, ожидая, что старший сейчас его оставит – однако, тот настойчиво задирает маску наверх, неприятно скребя её кромкой по стволам витых ребристых рогов и придерживая демона за предплечье, чтобы тот не вздумал отстраниться. Но демон не двигается, лишь крепко зажмуривается, пряча за дрожащими короткими ресницами светло-голубые, мертвенные глаза.
[indent] – Я понял, брат. Спрятать крылья. Снять маску.
[indent] – И поменьше разговаривай, даже если будут спрашивать. Здесь никому не интересно истинное положение дел на севере.
[indent] Бетмора понимающе кивает, перевязывая большую круглую маску на бёдра, что теперь выглядит как причудливый бубен или щит без знамени и герба. Старший брат, удовлетворившись понятливостью младшего, покидает его, вновь оставляя наедине с охладевающей гаммой чужого, неизведанного мира, который был совсем не похож на его практически заброшенный, мутный, построенный на костях и прибрежной тине некогда золотой Тир Тоингре. Сейчас золото было скрыто плотным слоем вековой жирной пыли, и сейчас единственным источником света в этом мрачном месте, погружённом в вечную скорбь, был Бетмора – тусклое солнце мёртвых, которое никогда не восходило, поскольку никогда не ложилось спать.
***
Что-то незримо меняется – окружение будто слегка тускнеет, чтобы ярко вспыхнуть зажженными свечами вновь. Чужая кожа мерещится на вкус как лунный мёд, что ему доводилось пробовать давным-давно, как будто множество столетий и жизней назад – в горло льётся первыми прозрачными капельками густой нектар, и глотка невольно сокращается, на мгновение заключая мраморно-белую с розовым плоть в жаркие тугие тиски. Слюна стекает по щетинистому подбородку, капает мелким крапом на колени, а чужие руки, впившиеся в волосы пауками-альбиносами, приятно стягивают кожу, направляя и поддерживая, аккуратно и нежно задавая темп. Прежде Торкель никогда ни для кого такого не делал и ещё несколько минут назад вообще сомневался, стоит ли портить такую сладкую, не по-весеннему жаркую ночь своей неопытностью – однако, угли давно забытых умений и навыков разгораются в клети рёбер, и мужчина ликует, когда с губ Ренджи-сана срываются дробные томные вздохи, очевидно, сдерживающие рвущиеся стоны.
[indent] Тихое ликование слегка обуревает его. Так странно понимать, что не единожды он уже ласкал так откровенно и самозабвенно плоть своего единственного любовника, но, отчего-то, это нисколько не настораживает, не пугает. Это не мерещится очередным возгласом всё нарастающего с каждым годом безумия – теперь такие мысли, отдающие галлюценогенным флёром, кажутся чем-то естественным и настоящим, таким же настоящим, как зажигающиеся на небе звёзды. И таким же естественным, как член возлюбленного у него во рту. С тихим чмоком Торкель выпускает его, повинуясь рукам своей Луны, успевая напоследок ласково лизнуть чувствительное местечко самым кончиком языка, после чего он поднимает свои глаза наверх, сталкиваясь своим потемневшим взором с чистым зрячим взглядом хитро прищуренных глаз. Отчего-то сказанное вызывает странную болезненную горечь, подкатившую к корню языка, из-за которой вдруг слегка щиплет в носу – тоскливое неверие собственным ушам не позволяет пошевелиться и что-то предпринять до того, как Ренджи-сан опускается перед Торкелем на колени.
[indent] Он снимает с себя остатки одежды, небрежно выворачивая рукава и, не глядя, откидывая в сторону. Оторвать очарованного взгляда от словно сияющего изнутри образа невозможно – его любовь всегда была особенно прекрасна именно ночью, когда наступало время Луны. Настоящего, правильного светила, а не той бутафорской подделки из пиктского золота, которым попытались заменить источник настоящего света – даже спустя столько столетий и столько пережитых жизней он совершенно не мог взять в толк, как такой восхитительно утончённый и пылкий юный бог смог не то, что влюбиться, но хотя бы даже посмотреть в сторону такого, как он. А теперь Луна его целует, целует сам, глубоко, трепетно, не позволяя отстраниться ни на мгновение
[indent] – Ты был для меня единственным светом, – признаётся вдруг он как будто не своим огрубевшим голосом, когда удаётся урвать мгновение краткой передышки и, подхватив мужчину под ягодицы, усадить себе на бёдра.
[indent] – Все свои жизни я искал тебя, пытался добраться, но... Что-то вечно мешало... – дыхание сбивается, когда их члены соприкасаются напряжёнными пучками нервов, а между ног становится очень мокро.
[indent] – Ты прекрасен. Всегда был, есть и будешь, – слегка отстраняясь, чтобы повнимательнее вглядеться в лицо своего мужчины, он легонько вздрагивает, будто пронзаемый лёгким разрядом тока – он больше не может сдерживать свои порывы. Он слишком долго мучился и ждал.
[indent] – Ах-х-х... Цукирэ!.. – надсадно воскликнув, Солнце, крепко прижав Луну к себе, рывком укладывает его на распластавшийся алый шёлк, будто роняет в сосуд с красным вином или лужу вражьей крови. Он вжимается животом в живот, пахом в пах, впиваясь губами в крепкую длинную шею, уже покрывшуюся первыми розовыми пятнышками будущих синяков-засосов.
***
Неудобно – крылья, плотно прижатые к плечам, прикинувшиеся причудливой оперённой накидкой, заламываются у маховых перьев, подчас даже неслышно похрустывая, уже причиняя боль. Но Бетмора терпит – терпит молчаливо и стоически, смотря перед собой, но сквозь всех тех, кто здесь присутствовал. Ему наливали также как и всем, его кормили не хуже и не лучше, с ним пытались заговорить и втянуть в разговор, кажется, даже чаще, чем с другими присутствовавшими богами, хоть делегация и была небольшой, и ведущую роль в ней занял Бальдр. Брат был обаятелен и красив, лучащимся от внутренней гармонии и счастья, являя собой чистый весенний свет образ бесконечного кругового перерождения – потому Бетмора всегда с облегчением передавал ему ведущую роль в этих размеренных уважительных беседах. И зачем вообще его взяли с собой? Это когда такое было видано, чтобы его, ставленника на мшистый трон фоморов, звали хотя бы куда-нибудь, кроме мест ещё более захламлённых и ненужных, чем Тир Тоингре?
[indent] Он чувствует скользящие косые взгляды – хоть с ним и обращаются учтиво, как положено обращаться с гостем, но ему здесь не рады. Не этому чересчур мрачному созданию, что одним своим видом навевало тоску, а размерами грозилось перевернуть накрытый приветственный банкет – не со зла, разумеется, лишь из-за собственных неконтролируемых габаритов. В Стране Тьмы, всё же, намного просторнее.
[indent] Однако вдруг он чувствует на себе совсем иной взор. Он трогает мягко, заинтересованно – изучает, скользя ласково и почти незаметно вдоль извилистых линий рисунков и впаянного в кожу презренного металла. Бетмора никогда прежде не чувствовал на себе подобных взглядов – а потому, ведомый совершенно новыми, незнакомыми ему ощущениями, оборачивается туда, где за искусно резной деревянной перегородкой открывался выход на террасу. В первую долю мгновения он почти ничего не может разглядеть, но, чуть повременив, он вдруг видит – утончённый бледный лик, удивительные контрастные друг другу глаза, спрятанные в тенях лукавого прищура, и изгиб красивых, отчего-то слегка сверкающих в потёмках губ. Тяжело не восхититься такой удивительной красотой и утончённостью, сотканной из самого лунного света, и Бетмора сам не понимает, когда вдруг теряет комфорт над собой.
[indent] Крылья немного расправляются, отрываются от плеч и возвышаются над головами двух других богов, сидящих по обе стороны от Бетморы. Кто-то испугано взвизгивает, некоторые позволяют себе лишь прервать свои речи, и ошарашено воззриться на разворачивающееся зрелище, и лишь самые старшие из богов ведут себя совершенно невозмутимо. И хоть он тут же берёт себя в узду, вновь прижимая крылья к плечам, слыша, как снова хрустит одно из заломившихся перьев, лёгкий переполох не исчезает сам собой – а когда Бетмора вновь отворачивается к выходу на террасу, таинственного лунного незнакомца и след простыл.
[indent] – Простите... – виновато опустив взгляд, он хоть и грузно, но настолько осторожно, насколько мог, поднимается на ноги и торопится покинуть полный света и смеха гостевой зал – очевидно, ему здесь было не место. Снаружи, в темноте сгустившейся облачной ночи, ему становится немного спокойнее, но его сковывает неодолимое желание надеть маску, скрывая своё лицо – совершенно гадкое для светлых сияющих в своём процветающем великолепии богов. Он отвязывает золотой круглый лик Солнца с пояса, но ненадолго задерживается перед тем, как снова спрятаться за своей надёжной непроницаемой бронёй – кожу обдало свежее дыхание ночного ветра, наполненного благоуханием трав и мифических причудливых цветов.

Это было острой необходимостью – прятаться. Такие как он прятались, в первую очередь, для сохранности собственной сущности, и уж потом для того, чтобы светлые боги не морщили носы. Быть поверженным и исторгнутым из самой сущности мира оказалось не так уж и легко, впрочем, даже в этом были свои значительные преимущества – главным образом, заключались они в том, что от отпрысков тьмы и тлена требовалось не так уж и много. Самая лёгкая задача – дать забыть о своём существовании и не создавать проблем в божественной политике. Его народ уже как будто смирился с неизбежным слиянием с вечностью, обеспечивающим дальнейшее забвение, и, наверное, так было бы лучше для всех – лучше, чтобы о тебе не вспоминали вовсе, чем вспоминали лишь плохое. И всё же, ради чего тогда его привезли сюда братья? Демонстрация своего могущества, подчиняющей силы света, что однажды низвергла на дно морской пучины таких тварей, как Бетмора – а ведь он ещё довольно мелок по сравнению с другими демоническими сородичами. Был ли этот визит не обычным приветом, но каким-то заявлением или, может, даже предложением? Ему сложно сказать – его никто не обучал премудростям дипломатии и стратегического мышления, а потому он торопится выбросить из своей рогатой башки такие странные идеи. Скоро северные боги исчезнут с лица таинственных восточных земель, и о нём, результате почти противоестественного союза, забудут.
[indent] Одиночество обступает его вместе с густым вьющимся туманом. Точно живые виноградные лозы, он стелется, обволакивает, обнимает своим чистым серебром, и тогда Бетмора, ощутив такое редкое чувство благости и безопасности, будто находился дома, ведёт плечами и расправляет крылья в полный мах. Они заполняют собой на несколько мгновений пространство крытой террасы, приятно и легко похрустев полыми птичьими косточками, чтобы снова сложиться аккуратным иссиня-чёрным плащом за спиной с шумным шелестом. Трапеза его утомила, алкоголь слегка вскружил голову, а закуски немного наполнили желудок – аппетита у Бетморы, отчего-то, совсем не было, невзирая на то, что его тушу не так легко прокормить, впрочем, как и тушу любого полнокровного фомора. И в момент, когда он, широко раскрыв плечи, глубоко вдыхает влажный и прохладный ночной воздух этой удивительной лунной страны, сзади раздаётся чей-то колкий, слегка высокомерный, и, всё же, красивый голос. Повернувшись к неизвестному, что выплыл из вставшего стеной облачного тумана, словно появился из ниоткуда, Бетмора замирает. Похоже, ему не показалось...
[indent] – Моя мать – Пропасть, а отец – Безумие, – размеренно и блёкло сообщает он внезапно возникшему богу, которого он, стоит признать, от неожиданности немного испугался. Лишь на мгновение лапа страха сжала его сердце, и почти тут же отпустила – Бетмора подбирается и приосанивается, слыша такое привычное пренебрежение в свой адрес, какое слышал всю свою жизнь и прежде.
[indent] – Посему, для вас, богов ночного света и таинственной красоты, я, пожалуй, настоящий монстр. Здесь вы правы, – в этой мнимой покорности и согласии прячется тонкая ирония, какой промышляли те, кто живёт юркими скрюченными тенями в илистом медвежьем углу, что зовётся Тир Тоингре. Впрочем, иллюзий он на свой счёт не строит – иного отношения не стоит ожидать в свой адрес, этому его учила ещё мать, это же ему внушал отец, а именно, быть смирным, не своевольничать и верно ложиться на заклание тогда, когда речь идёт о благополучии и мире его несчастного народа. И всё же, живёт в нём этот мятежный дух, позволявший Бетморе отпускать шпильки в адрес тех недоумков-братьев со стороны Одина, кого он недолюбливал и даже не старался этого скрыть. И всё же, этот юный бог, успевший лишь мельком восхитить его своей утончённостью, роднёй ему не был – а потому допущенное панибратство было совершенно неприемлемым и нуждалось в срочном исправлении.
[indent] – Я заставил вас испытать неприязнь? Простите. Я хотел и дальше прятать своё лицо, но брат настоял, чтобы я открылся вам. Глупая была затея.
[indent] Из-за маски гулкий смешок отзывается мрачным вороньим карканьем. Ему становится интересно, кто же стоит сейчас перед ним, не желая быть узнанным, однако, Бетмора соображает и находит ответ в извинениях местного верховного бога и его приближённых. И извинялись особенно, по какой-то причине, именно перед ним, Бетморой, разводя руками и сетуя, что брат их обладает своевольным диким нравом.  Должно быть, у обладателя подобного нрава должен быть именно такой голос – холодный, надменный и отстранённый.
[indent] – Вы, должно быть, Цукирэ? – предполагает демон, но тут же осекается, стоит его взгляду скользнуть вниз, туда, где серебристое с золотыми переливами сияние отражало, точно зеркало, прохладу окружения. – Вы поранились? Позвольте...
[indent] Совершая шаг навстречу,  и оказываясь совсем близко, Бетмора встаёт на одно колено, и, совершенно не видя в своих действиях ничего предосудительного, ведь он хочет искренне помочь, берёт бога за предплечье, спрятанное в рукавах его одеждах искусной волшебной выделки. Белоснежная ладонь искрится лунной кровью, и тогда Бетмора кладёт свою, не в пример большую и широкую, поверх раны, с тихим хлюпом и долей мгновения колкой боли сжимая, а потом убирает.
[indent] – Вот и всё, – подняв раскрытую пятерню в демонстративном жесте, он показывает Цукирэ свою целую кисть, которая, спустя мгновение, рассекается порезом, точно кто-то только что нанёс скользящий удар невидимым клинком. Чёрная маслянистая кровь капает Бетморе на колено, но он не обращает на это никакого внимания, будучи заворожённым полнолунным сиянием одного глаза сквозь прорезь чёрной костяной маски, изображавшей скалящуюся лисью пасть.
[indent] – Хотите присоединиться к трапезе? Или останетесь здесь? – хочется добавить короткое, на грани слуха «со мной», но это звучало бы с его стороны так смехотворно и нелепо, что Бетморе приходится прикусить язык от досады. Не такому как он рассчитывать на общество этого утончённого лунного бога, который его, наверняка, ни во что не ставит.
***
Эти стоны для него прекраснее любой музыки. Это – скрипка Страдивари, это – эхо мальчишеского хора в католическом храме, и это – совершенно и божественно. Нет в этом соитии грязи, это не низменная похоть, это нечто такое, что Торкель никогда прежде не испытывал, а потому не мог наверняка дать этому названия. И это имя, такое странное, будто не принадлежащее ни единому существующему языку имя, звучит естественно и правильно – и, отзываясь на него, Торкель утробно довольно рычит, как большой, готовый к сытной трапезе кот. Ренджи-сан отзывчиво вжимается в него в ответ, подмахивает бёдрами, скользя членом о член, между которыми уже натекло много прозрачной природной смазки, и в этом ярком страстном танце он практически не чувствует боли, какая в обычное время, наверняка, пронзила бы его мучительными иголками. Сейчас его тело, настрадавшееся за все эти долгие годы, будто и вовсе отказывалось воспринимать боль, отключив эти чувства в нервных окончаниях, распалив удовольствие, как кузнечные меха раздувают пламя в доменной печи.
[indent] Своими губами он вновь спускается ниже – этой ночью он хочет, чтобы его Луна стонала и извивалась ивовым прутом, истекая удовольствием себе на дрожащий напряжённый живот. Торкель, приласкав кожу на груди, прочертив кончиком твёрдого языка мокрую полоску вдоль живота, не торопится снова уделить внимания самому сладкому месту – против этого, он заводит руки за спину, беря Ренджи-сана за колени, чтобы развести в стороны скрещенные ноги и, присев себе на пятки, положить одну из ног мужчины себе на плечо.
[indent] – Вот здесь, да?.. – жарко выдохнув, он касается губами сначала колена, потом – натянувшейся жилки, а потом – и мягкой беззащитной плоти под коленом, щекоча и посасывая нежную кожу. Он запомнил ещё в коридоре, как он отозвался на ласки ног – и откуда-то знал, интуитивно чувствовал, что это было его слабостью.
[indent] – Вы никогда прежде не были с хорошим мужчиной? – Торкель ведёт губами ниже по внутренней стороне бедра, оставляя засосы и мелкие укусы, чтобы, когда он оказывается совсем близко к паху, развести ноги Ренджи-сана широко в стороны. Надо бы продолжить, но возникает заминка – он жадным плавящимся взглядом смотрит на эту роскошную завораживающую картину, прекрасную настолько, что её невозможно себе даже вообразить. А потому Торкель хочет запомнить её в деталях, запомнить, чтобы потом вспоминать, если вдруг судьба жесточайшим образом надумает вновь их разлучить.
[indent] – Вы так прекрасны, – жарко выдыхает он, а после, чуть прикрыв веки, склоняется ниже, проводя языком между, сдабривая сочащейся слюной, пока руки блуждали в гладящих жестах по бёдрам человеческого воплощения бога.

Правда была в том, что они и не солнечные вовсе – но это не значит, что в солнце они не нуждались. Всем нужно тепло, даже мрачное, чуть ощутимое, ведь когда-то демоны, прячущиеся теперь с изнанки человеческого мироздания, точно также, как и дети Миля, могли наслаждаться золотым сиянием солнца и нежиться в свете полной луны. У них это отняли, загнав в их волчью яму – и всё же, в какой-то степени, смилостивились, подарив им вот такого часового, несущего службу в качестве светила надежды для проклятых и отвергнутых созданий. Не то что бы они сами сильно его жаловали – всё сравнивали с покойным старшим братом Индехом, что не отсиживался во мраке стылой тины и костного крошева, но восстал против племён богини Дану, и повёл свой народ воевать, беря судьбу в руки. За что и поплатился – пал смертью храбрых, а его голова теперь, истлевшая до железных костей, висела над входом в страну бесполезных теперь уже мятежников в назидание, что бывает с теми, для кого такое понятие как «свобода» изобретено не было. И хоть по тенистым закоулкам Тир Тоингре и витал таинственный мятежный дух, точнее, его слабый отголосок, идти по стопам брата, которого он никогда не знал, Бетмора не торопится.
[indent] И вот, опять – всем своим видом ему указывают на место, где ему бы стоило схорониться и помалкивать. Надменный тон, высокомерие гордо вздёрнутый подбородок – разумеется, это была реакция на его совершенно беззлобную прозрачную шпильку, однако, лишь отчасти. Своей неприязни к нему и к тем, на чьей стороне ему приходится находиться, от него даже не пытаются скрыть – во всяком случае, такая позиция правдоруба вызывает уважение. В качестве улыбки – только лисий оскал непроницаемой маски, а благодарностью ему служит выдерживание дистанции: что же, он сам виноват, что позволил себе так много, ведь обычно прикасаться к нему не брезговал только Бальдр. Его голос доносится из большой освещённой залы – не то он рассказал какую-то шутку, не то доложил о забавных похождениях кого-то из богов Асгарда, однако, это повлекло заливистый смех присутствовавших там сущностей. Бетмора не знает, была ли это такая формальность от принимающей стороны, но знал, что рад сейчас находиться подальше от этой весёлой компании – для него подобное поведение со стороны старших братьев всегда виделось чем-то вроде немого укора, ведь сам он никогда не мог вести себя подобным образом. Что и находит немедленное подтверждение в словах юного лунного бога, вооружённого опасными острыми когтями.
[indent] – Моя кровь и есть яд. Не стоит заострять на этом ваше внимание, кругом полно более важных вещей, – выпрямившись, тускло отвечает он на замечание Цукирэ, забравшегося на перила террасы, чтобы после ступить на мягко подплывшее серебристое облако. Расстояние между ним и Бетморой было совсем небольшое, однако, туман встал настолько густой, что даже так он едва мог увидеть очертания изящной фигуры в роскошных одеждах. Он утирает об оголённое бедро чёрную кровь, которая убивала всё то живое, что произрастало в мире людей, и могла лишить воздуха плавающих в океане существ, если бы разлилась непроницаемым маслянистым пятном. Смотрит с лёгкой тоскливой задумчивостью на раскрытую пятерню, которая, вопреки его ожиданиям, исцелялась куда как медленнее, чем обычно, и, сложив руки на груди, кланяется юному богу в пояс.
[indent] – Благодарю за приглашение, но я не посмею больше вам докучать и злоупотреблять вашим вниманием. Наверняка, у вас есть занятия более интересные, чем общение со мной, которого вы с самого начала постарались избежать.
[indent] Всё-таки, у него, похоже, тоже была гордость – задушенная, бесхребетная, в подавляющем большинстве случаев молчаливая и блёклая, но именно она говорит Бетморе о том, что вряд ли он готов именно сейчас к тому, чтобы терпеливо и безукоризненно сносить все подколки и панибратские уловки, адресованные ему как кому-то, кто ничем не сможет крыть. Никаких козырей у него не было, ответить ему нечем, равно, как и нет у него ни толики желания хоть чем-то отвечать – Цукирэ при всей своей юношеской взбалмошности был ещё и очарователен в своих капризах. Это вызывало безусловный интерес, желание узнать, что скрывается за этой ощетинившейся нарочитой грубостью, сдерживаемой лишь аристократическими нормами приличия, но Бетмора не был настолько самонадеян, чтобы посчитать себя кем-то, кому эта тайна может быть раскрыта.
[indent] Между тем, совсем не хотелось возвращаться в залитый светом зал к своим дальним собратьям, на которых совсем не похож и имеет слишком мало общего, чтобы, действительно, быть им родным, а потому, рассудив, что сейчас Цукирэ всё равно оставит его одного, он делает большой шаг назад, в поднявшийся туман, отчего он совсем перестаёт видеть неприветливого, но искреннего и честного юношу.
***
Ренджи-сан мог заполучить кого угодно. Любого благородного мужчину в качестве любовника, любую прекрасную женщину в качестве жены и матери его чудесных жизнерадостных детей, но только теперь Торкель чётко понимает, что именно подразумевалось под «неопытностью». Не просто редкие безынтересные связи, не довольствование продажным соитием в очередном борделе – Ренджи-сан, наверняка, мог позволить себе и очень дорогую проститутку, и тонкоголосого мальчика, и всё же, за свою жизнь он отчего-то так ни разу и не прибег к таким возможностям. Ни разу, ни с кем – и восклицательный вопрос «Но почему?!» тонет в воспоминаниях о сказанных раньше словах – «Я так скучал».
[indent] Вот и ответ. Он скучал, он ждал того, кому мог бы подарить всего себя – и от этого простого понимания, такой святой, непоколебимой верности своим идеалам и теплящимся в сломанном сердце чувствам, у Торкеля вдруг перехватывает дыхание. Он крепче вжимается своим ртом, смачивая обильнее, иногда поднимаясь выше, чтобы не оставить без внимания и другие сладко напряжённые части тела. Голосом Ренджи-сан пытается протестовать, но тело сдаётся в плен чувственных пыток, которые оно никогда прежде не испытывало – интересно, мужчина хотя бы ублажал самого себя, трогал ли, а если да, то проникал ли внутрь, открывая особое удовольствие, если дотронуться до набухшего чувствительного бугорка? Может ли он вообще предполагать, каково это, принимать в себя другого мужчину?
[indent] – Я должен увлажнить вас... Не хочу, чтобы вам было больно, – придерживая его за крепкие, играющие натруженными мышцами бёдра, Торкель громко басит, чтобы Ренджи-сан мог его услышать. Ласкает бережно, неспешно, проводя всей шириной истекающего слюной языка вдоль мошонки, чтобы подняться по природному розовому шву вдоль члена, как бы завершая на этом свою подготовительную ласку. Вновь усаживаясь на пятки, он, наконец, видит, как зарделось лицо мужчины, которого прежде мог наблюдать таким суровым, несокрушимым, настоящим лидером своих людей, однако, теперь перед ним в шёлковой крови будто бы извивался, по-звериному выгибаясь в спине, прекрасный раскрасневшийся от желания и противоречивых чувств юношу, который также страстно жалел самых грязных и развратных нежностей, как и безумно смущался их. От этой картины в груди, помимо пылких чувств поселяется и нечто щемящее, заставляющее склониться над Ренджи-саном, и успокаивающе, мягко отвести ладони с его удивительного, будто потустороннего лица, желая научить его не бояться своих желаний.
[indent] – Вам нравится?.. – шепчет он, приблизившись к уху, открывшемуся из-под прядей рассыпавшихся чёрных волос.
[indent] – Вы хотите большего? Или хотите, чтобы я довёл вас до конца ртом?
[indent] Им не обязательно сразу нырять в омут с головой – Торкель терпелив и уважителен, он понимает, насколько травмирующим может оказаться проникновение, так или иначе связанное отчасти с насилием. Нет, он не допустит даже мыслей в чужой голове о подобном символизме, который мог бы напугать того, кто никогда ни с кем не разделял удовольствие и ночи. А потому даёт выбор, позволяет взять на себя немного ведущей части – ведь ему было важно, чтобы оба ощущали доверие и глубокое чувство признательности не только в момент безумного соития, но и впредь.

Всё это так похоже на его отношения с отцом. Когда нужно совершить грязную работу – он зовёт Бетмору, когда нужно принести головы мятежных командиров великанов – он опять зовёт Бетмору, и когда нужно подавить, опустошить и разорить – тогда он тоже зовёт Бетмору. Каждый раз, когда он заявлялся в золотые чертоги с мешком срубленных голов богов и чудовищ, чтобы бросить их к отцовским ногам, во взгляде единственного блестящего глаза Одина можно было увидеть неизменное пренебрежительное удивление. Похоже, всякий раз, стоило отправить своего самого младшего из всего помёта отпрыска на какое-нибудь смертельно опасное дело, верховный бог Асгарда мысленно смирялся с тем, что больше никогда его не увидит – и Бетмора бы солгал, если бы сказал, что его это совершенно не заботит. Его ужасно ранит своё врождённое положение – положение удобного оружия. Он тот, кто сдерживает копящийся гнев демонов языческого кельтского мира, и наводит порядок там, куда не хотелось бы отправлять детей, которых Всеотец, действительно, любит. Бетморой великий шаман, конунг всех девяти миров, мог вертеть на своё усмотрение – и точно также он мог остановить его, когда младший сын собирался уйти восвояси.
[indent] И снова им вертят – и снова он ничего не может с этим сделать. Худой мир, всё же, лучше крепкой войны – он знал это, как никто другой, с младых ногтей наблюдая, как слезает гниющая плоть с железного черепа, когда-то бывшим головой его старшего брата. Старшего брата Индеха, первого сына Домну, верховной королевы фоморов, которая от своей потери так и не оправилась, как и не смирилась с унизительным положением, в кое был поставлен её народ. Бетмора понимал её чувства, понимал как никогда остро – но он не делает ничего, лишь надсадно трепыхается пойманной на крючок рыбой, когда ему не позволяют вновь спрятаться от чужих глаз в таком уютном и прохладном серебристом тумане. Ему было хорошо в этой нежной взвеси, будто он купался в козьем молоке, и никак не мог надышаться этим ароматным воздухом, точно напитанным парфюмерными маслами, какими любят пользоваться люди и боги из южных земель. Здесь всё было совершенно другим, и сладко-солёный бриз, идущий с бесконечного космического моря, и молочно-медовые облака, и заигрывающая музыка ночного ветра, жонглирующего звёздами в стремительно вращающемся небе. Они – бессмертные существа, для которых одна человеческая ночь всё равно, что мгновение; и всё же, ведут себя они подчас хуже родившихся вчера человеческих детей.
[indent] Неожиданно ласка здешней природы одаривает его совершенно незнакомыми ощущениями. Воздух мелкими игривыми завихрениями забирается лелеющей когтистой лапой между перьев и пуха, ероша крылья, облизывая оголённую спину между лопатками. И это оказывается настолько ново, настолько живо и интимно, что Бетмора не выдерживает и теряет над собой контроль, покорно шагая навстречу к странному, сумасбродному лунному богу – точнее, как он сам сказал, монстру.  Крепкая грудь вздымается чуть чаще, с губ срывается гулкое дыхание, и, отразившись о позолоченные внутренности маски, перерастает в явно различимый стон стыдливого удовольствия, который, конечно же, ни с чем другим нельзя было спутать. Противиться этому категорически невозможно – Бетмора ступает навстречу почти босыми ногами, лишь для приличия  кое-где замотанными лентами льняной ткани, и, когда он оказывается слишком близко к Цукирэ, вспоминает, кто он такой и на каких правах здесь находится. С ним просто играют – и делают это очень жестоко. Этот юный монстр понятия не имеет, что никто ещё так не трогал неприкасаемого ублюдка верховного скандинавского бога, и что он ещё долго и болезненно будет вспоминать в свои самые тёмные часы эти бутафорские, ник чему не обязывающие нежности, как вершину своей близости. Близости с таким, несомненно, красивым и гордым созданием, что оборвало эту пытку также внезапно, как и начало.
[indent] Почувствовав, как белёсая мертвенная кожа лица вспыхивает под маской, Бетмора не издав ни звука, оказывается совсем вплотную к Цукирэ, взметнув шумно зашелестевшие крылья, будто порыв шквалистого ветра, предвещающего морской ураган, тем самым скидывая последние фантомные ощущения сладких прикосновений. А потом он чуть горбится, окружая стройный стан юного оборотня непроницаемой стеной из перьев, которые, при ближайшем рассмотрении, отливали глубоким изумрудным и ультрамариновым цветами.
[indent] – У созданий с золотой ложкой во рту есть один ужасный недостаток – они принимают доброту и вежливость за слабость, – осипший голос его страшно хрипит, отзываясь эхом в искажении маски без прорези для рта – как ещё один символ его покорного сияния для кого угодно, но только не для самого себя.
[indent] Наконец, вернув себе самообладание, Бетмора выпрямляется, складывая крылья обратно себе за спину так, что маховые перья скрещиваются на уровне его щиколоток. Расправив плечи, он глубоко вдыхает, глядя сквозь прозрачную кость чёрной маски – он видел чужое лицо ясно, однако, не мог знать, что это не просто очередной морок с целью хорошенько посмеяться. Рассудив, что следующий его шаг точно отвадит тёмного оборотня от его весёлых игр – ведь еженощные обязанности ему давно наскучили – Бетмора заводит руки за затылок, отвязывая ленты, держащие маску у него на  лице. И, когда маска убирается на пояс, открыв Цукирэ лик полукровки, он снова чуть присаживается, чтобы у собеседника было больше возможностей внимательно и хорошенько его разглядеть и ужаснуться.
[indent] – Меня зовут Бетмора, что значит «опустошённый». И что же, вы, Цукирэ, лунный тёмный оборотень, всё ещё хотите провести эту ночь в моём обществе?
[indent] Вопрос звучит почти как утверждение, после него, Бетмора, уверенный в отрицательном ответе, уже был готов выпрямиться и удалиться хоть куда-нибудь, лишь бы вновь оказаться в одиночестве, однако, он терпеливо выжидает ответа.
***
Ответ звучит тихо и робко, но в тишине весенней ночи Торкель, всё равно, кристально слышит каждую интонацию, искажённую диковинным и таким дивным акцентом. Пока Ренджи-сан говорит, мужчина старается подбодрить его, укрывая натянувшийся изгиб крепкой шеи лёгкими, ласковыми поцелуями. Он не видит проблемы в том, чтобы выбрать то, что ему хочется, ведь, в конце концов, это его тело, и только он может решать, что он готов с ним сделать и до чего он хочет допускать других, но, похоже, японский менталитет не позволяет так просто и сразу сказать чёткое «нет». Даже тогда, когда выбор даётся совершенно свободный и искренний. Торкель неторопливо прижимается к своему мужчине, отвечая на его объятия нежными поглаживаниями и тантрически медленными движениями таза, создавая неторопливое и вдумчивое трение, которым можно было насладиться сполна. О подобных практиках он слышал, когда бывал в Индии, и только сейчас он нашёл того, с кем хотел бы разделить это особенное удовольствие, когда нервные окончания переплетаются со струнами души.
[indent] – Вам нечего стыдиться... Принимать – всегда трудно. А я хочу, чтобы вам в нашу первую ночь было хорошо «от»... – его поцелуй тонет в ямочке ключицы, и Торкель ведёт кончиком языка вверх, останавливаясь под мочкой уха, чтобы прошептать, – и «до».
[indent] Не прекращая размашистого и почти мучительно медленного движения бёдрами, чтобы не позволить Ренджи-сану остыть, мужчина приподнимается на локтях, желая заглянуть в розовое, точно нежный цветок сакуры, лицо человека, что командовал войсками и вёл людей за собой в бой. Такой красивый, искренний, страстный – боец, за которого многие генералиссимусы с удовольствием перегрызли бы друг другу глотки.
[indent] – Должно быть, на поле брани вы – сущий дьявол, – предполагает Торкель, чуть закусив губу, останавливая себя от желания впиться долгим поцелуем в чужие губы – ведь только что его рот был в совсем другом месте, и ему бы потребовалось ещё немного алкоголя, чтобы обработать сожжённые солнцем и ромом губы.
[indent] – Если вы так желаете, то сегодня я буду любить вас только ртом, моя Луна, – и с тихим шелестом он вновь возвращается вниз, чтобы вобрать в рот налившуюся кровью пурпурную головку. Вдавить напряжённый язык, заскользить им ниже, обводя полукружия – и опуститься ртом до середины, пока та рука, на которую Торкель не опирался, ласково массировала мошонку В темноте и тишине засыпающего дома чмокающие мокрые звуки звучали непозволительно громко, и в любой другой момент он мог бы устыдиться самого себя, но сейчас всё, на что он способен, так это самозабвенно дарить удовольствие человеку, который его заслужил после стольких лет голодного одиночества.

Возмущение постепенно затухает, а остатки его теплящихся искр Бетмора насильно затаптывает, точно тлеющий костёр посреди сухостойного леса. Морщины на ощетинившемся лице разглаживаются, когда от него вновь отгораживаются стеной маски, скрывая даже те немногие черты лица, какие ему удалось разглядеть в потёмках молодой цветущей ночи. Масляный туман больше к нему не прикасается, лёгкие порывы ветра затихли, попрятавшись в завихрениях серебристых облаков, точно излучавших слабое, почти незаметное свечение – или Бетморе так просто казалось? В его наследном царстве любой клочок белого цвета точно светился изнутри, обжигая глаза и заставляя немедленно отвернуться в неожиданном страхе перед чем-то новым и совершенно незнакомым, однако, здесь свет любого рода, по всей видимости, был в порядке вещей, будь он прохладным или обжигающим. Здешняя природа, действительно, производила на такого как он неизгладимое впечатление – совсем как ребёнок, он наблюдал за красочным закатом с открытым ртом, вжимаясь рёбрами в корабельные борта, ещё по прибытии в этот таинственный край. Оттого, наверное, разгоревшееся пламя обиды и острого чувства униженности затихает, будто успокоенное чем-то или кем-то извне.
[indent] – Красивое имя, но так ли пуста ваша душа? – спрашивает его так и продолжавший гнуть свою линию инкогнито молодой оборотень, на что Бетмора сначала только неслышно вздыхает.
[indent] – Вы не представляете, насколько.
[indent] Вновь вставая в полный рост, он делает два шумных шага назад – под его ступнями деревянный настил террасы чуть слышно, но недовольно скрипит, выражая своё почти живое неудовольствие от того, какой гигант по ним сейчас ходит. Демон снова выстраивает между ними стену дистанции не только моральной, но и физической – так, действительно, будет лучше для них обоих. Легче и правильнее – в конце концов, он здесь не для того, чтобы играть какую-то удобную роль для дипломатического сближения, лишь красочный цветастый трофей и демонстрация того, кто находится на стороне светлых северных богов. Даже если и вынужденно. Наверное, потому он никак не хочет отвечать на вопрос этого высокородного существа о причинах, по которых он должен был передумать – и всё же, раз они продолжают строить вокруг себя рвы официоза и прохладной вежливости, Бетмора решил перенаправить русло чужой мысли – хотя бы коротко.
[indent] – Я делал ставку не на ваш страх, а на ваше отвращение. Похоже, что у меня не вышло. Либо вы и здесь не лыком шиты, и вам по душе безобразные вещи, – бесцветно хмыкает он, теперь уже нисколько не иронизируя и не проявляя те колкие крючки своей характерной строптивости, которые неизменно оставляют затяжки на полотнах его взаимоотношений с кем бы то ни было ещё.
Похоже, он, действительно, обманулся в своих догадках. И не мудрено – Бетмора здесь совсем никого не знал, и всё, что он мог, так это строить возможные предположения, впрочем, и здесь таинственный обитатель здешних мест был прав – у него не было никакого резона считать, что неизвестный был Цукирэ. Он ведь не подтвердил, равно, как и не опроверг с самого начала его догадки – а потом... Потом Бетмора допустил ошибку, пойдя на поводу у собственных распутных желаний. Пожалуй, его вторжение со своей непрошеной помощью, действительно, было лишним, и теперь от осознания сложившейся ситуации, виновником которой был именно он, его лицо посерело из-за прилившей к щекам чёрной крови. Должно быть, странное явление, которое опять могло быть воспринято неправильно, но ему даже в голову не приходит пояснить свои чувства – едва ли он сам до конца их понимал.
[indent] А когда этот оборотень поднимает маску, являя, наконец, свой истинный облик, все мысли и вовсе растворяются в кипятке загустевшей крови. Бетмора видел множество, действительно, прекрасных и вечно юных богов, однако, подобной красоты он не встречал никогда – столь точёной, выверенной, отглаженной, будто созданной самим ветром, обтёсанным лунными приливами, обведённой тушью и киноварью в нужных местах, и, наоборот, выбеленной до снежной белизны в других местах. Наверное, это и было тем, о чём постоянно все кругом говорят как о чём-то недостижимом – совершенством. Такое совершенство отталкивает, заставляя сделать ещё полшага назад, чтобы с восхищением смотреть издалека, украдкой, лишь бы не потревожить своим назойливым вниманием – и он смиренно отводит взгляд, бесславно проигрывая в этой схватке, пока чужие глаза как будто пронзали его сполохом холодного света и непроницаемой тьмы.
[indent] – Действительно... Очень красиво звучит... И очень подходит вам.
[indent] Он склоняет голову, тяжёлые рога слегка тянут вниз – сложно сказать, сколько раз он таранил ими своих врагов, действуя в бою не столько как воин, а, скорее, как дикое, спущенное с цепи животное. Не было в этом и толики утончённого изящества, каким было пропитана эта далёкая лунная гавань – место, наполненное тихим уютом, величавой при всём противоречии скромностью, умением показывать красоту с нетривиальных углов, точно также как это сделал некто, назвавшийся Лунным Лотосом. В одном этом звучании лежит нечто цветущее, благоухающее, отличное вообще от всех имён, какие существовали в его родном царстве запустения и тлена.
[indent] – Нет, меня никто никогда не уговаривает. Мне приказывают – я исполняю. Но я лишь могу надеяться, что вы настаиваете не из-за положенного этикета, чтобы потом втайне оскорбиться, когда я, в итоге, по-варварски соглашусь.
[indent] Самостоятельно подобную черту менталитета стран далёкого востока он не испытывал, однако, был наслышан об оной от других. Здесь уйму времени и сил отводят словесным ужимками и расшаркиваниям, которые, по итогу, не оканчиваются ничем – каждый из собеседников лишь расходится в свой угол, удовлетворённый выдержанной вежливостью и стойкостью в умении не злоупотреблять чужими великодушными предложениями. Бетморе это непонятно и совершенно чуждо, прямота и прозрачность поведения всегда была для него чем-то привычным и естественным, а потому поиск двойного дна его страшно утомлял – и потому он сразу даёт понять Лунному Лотосу, насколько он плох в этих дипломатических играх в «уважение». Наверное, и сейчас, изобличив такую тонкую особенность местного менталитета, он повёл себя грубо, однако, справедливости ради, совершенно этого не понимает.
[indent] Однако он искренне и коротко кивает, всё так же пряча свой взгляд за тенями нахмуренных бровей. Он уже осознал свою ошибку, и от этой неприятной мысли и скребущего ощущения Бетмора прикладывает раскрытую ладонь к груди, звякнув тяжёлыми золотыми медальонами из проклятого пиктского золота. Перья чуть подрагивают в сложенных крыльях, когда он, смиренно слушая чужие речи, пытается подобраться слова, в чём он тоже был удивительно плох. Тяжело быть высокообразованным в тех местах, где по праву рождения он обязан обитать.
[indent] – Обещаю, что я больше никогда вас не коснусь. Ни словом, ни делом. Простите меня, я не ставил своей целью вас оскорбить, – он поднимает, наконец, свой взгляд на образ выточенной чёрной маски с прорезями для глаз, в одном из которых, точно ободок солнечного затмения, светилась опасным огоньком радужка, и добавляет, – я просто хотел помочь.
[indent] Гулко вздохнув, отчего ветер, кажется, недовольно заволновался, Бетмора расправляет крылья и невысоко подлетает, отчего дерево террасы опять возмущённо скрипит. На облако он не становится, решив, что будет лучше, если он зависнет в воздухе рядом, удерживая себя навесу взмахами своих исполинских крыльев, слегка подпрыгивая на месте. Таким образом, он сможет удержать в узде самого себя и исключить возможность даже случайного касания.
[indent] – Покажите мне ваши земли. Я никогда ничего подобного не видел, – повысив голос, басит Бетмора, перекрикивая жутковатый гулкий звук от своих машущих крыльев.
***
Насаживаясь своим ртом глубже, пропуская горячую плоть в туго напрягшуюся глотку, он думает, что никогда прежде он не испытывал с кем-то такого удовольствия. Даже тогда, когда он не брал, а отдавал – особенно, когда он отдавал – Торкель ощущал глубинное жаркое удовлетворение, думая, что если они продолжат в том же духе, то ему даже не нужно будет касаться самого себя, и он оросит алый шёл жемчужно-белым. Шумно дыша через нос, он двигает головой, изгибая шею, поглядывая на реакции возлюбленного – на вздымающуюся плоскую грудь, на подрагивающие от желания мышцы живота, на надувшиеся жилки над лобком, кровь в которых упругим сладострастным потоком устремились вниз. Когда-то он как будто пообещал, что больше не прикоснётся к этому восхитительному напружинившемуся телу, не позволит себе никаких трогательных чувственных слов какого бы то ни было толка, но чувство нарушенной клятвы его не гложет. Его рот и язык жарко ласкают изогнувшийся в задорной, юношеской дуге член, и он думает, что совсем скоро доведёт Ренджи-сана до его пика. Однако его замыслам, похоже, не суждено было осуществиться.
Короткая заминка, Торкель приостанавливается и поднимает озадаченный, почти шокированный взгляд на Ренджи-сана, после чего, наконец, освобождает свой рот с характерным вакуумным причмокиванием, чтобы, замявшись, заговорить.
[indent] – Что?.. Ренджи-сан, я не уверен... Я вполне смогу себя сам...
[indent] – Это приказ.
[indent] Лукавый шёпот скользит вдоль позвоночника, точно кто-то провёл по коже жёстким лисьим когтем. Ему приказывают отлюбить себя ртом, и в этих словах, действительно, чувствуется толика врождённой властности. В этих руках мог лежать не только меч, но и правительский скипетр, Торкель почему-то убеждён, что за таким мужчиной легко можно пойти на смерть, выйти в одиночку против тьмы воинов, и утащить за собой в ад хотя бы чёртову дюжину. Ему надо поклоняться, перед ним надо стоять на коленях, его нужно ублажать своим ртом и руками, но то, что он приказывает сделать, окунает мужчину в смятение и нерешительность. Ему это не кажется хорошей идеей – большие габариты хороши только в сумасшедших фантазиях, в то время как пресыщенные грязным трахом проститутки всех полов с недовольством или отчаянным смирением относились к такому материалу, с которым необходимо поработать.
[indent] – Х... Хорошо, – глухо и чуть стыдливо произносит он, решив, всё же, проявить некоторое своеволие хотя бы в выборе позиции для того, что задумал сделать Ренджи-сан. Нависнув над ним, мужчина заключает его в объятия одной рукой и, оттолкнувшись от татами другой, переворачивает их обоих, делая так, чтобы возлюбленный оказался сверху.
[indent] – Так вам будет удобнее. Вы всегда можете остановиться, – и, расцепив руки, Торкель, плотно поджав губы, задерживает дыхание, смущённо ожидая, когда Ренджи-сан столкнётся с чужими телесными особенностями вплотную.

Из-за подступившего к горлу комом смущения хотелось зажмуриться и, точно несмышлёный юнец, попросить не смотреть. Лукавый взгляд со сладострастным прищуром окидывает его через изящное покатое плечо, Ренджи-сан слегка прикусывает нижнюю губу, всем своим видом давая понять, что он готов и насколько он хочет приласкать его в ответ, тем самым продемонстрировав серьёзность своих чувств. Любому нормальному мужчине, нуждающемуся в бурной скорой разрядке, было бы глубоко наплевать на то, как он выглядит и что о нём может подумать кто-то, с кем он делит постель, однако, сейчас в Торкеле так не вовремя просыпается тот самый стыдливый мальчишка, который, окажись он наедине с таким красивым и статным мужчиной, как Ренджи-сан, поспешил бы зажмуриться, вжаться в стену спиной и спрятать руками своё срамное возбуждение. Это выглядело бы настолько же жалко, насколько и смешно, но ему было не до смеха – и он старается отвлечься от своих таких неуместных сейчас мыслей, направив всю энергию на то, чтобы как можно ярче подвести мужчину к бурному завершению.
[indent] Кожа покрывается мурашками, когда Ренджи-сан прикасается к нему – его так давно никто не трогал там, по крайней мере, не с такой искренней нежностью и готовностью доставить удовольствие. Сердцебиение ускоряется, когда член обхватывают пальцами, чтобы плавным движением оттянуть крайнюю плоть, высвобождая, а после и вовсе мягко и любовно поцеловать – это вызывает немедленный стон и противоречивые чувства, всё ещё взрывающиеся в грудине. Нет, это так неправильно, эти красивые тонкие губы предназначены для того, чтобы их целовать и чтобы они ласкали слух мастеровитой экзотической поэзией, а не его орган, на котором сбоку также были вытатуированы на одинаковом расстоянии три небольшие точки, в потёмках напоминавшие причудливо идентичные родинки. Этот знак он получил тогда, когда впервые вымарал своим семенем портки – и точно также, в знак становления мужчиной, он самостоятельно поставил себе эти точки, проткнув нежную кожицу иголочкой в трёх местах так, как наказал отец.
[indent] И всё же, чувствуя, как к ласкам губами и языком прибавились такие точные и им любимые массажные движения пальцами, от которых он похабно раздвинул ноги сильнее, Торкель отчётливо стонет, влажно целуя Ренджи-сана в ягодицу, чтобы оставить на ней засос. За ним ещё один, и ещё, пока ртом он не добирается до продолговатого набухшего узелка между анальным отверстием и подтянувшимися от возбуждения яичками. Широко и влажно он проводит языком, напрягает его, вдавливается сильнее, вминая губы в поцелуе и массируя то, до чего обычно мужчины дотягиваются изнутри. Левая рука нежит бедро, с толикой властности сжимая его и разжимая, пока другая рука тянется к члену Ренджи-сана, чтобы вернуть ему такую же ласку рукой, какую он сам дарит сейчас Торкелю. Захотелось вдруг нетерпеливо и развязно подмахнуть бёдрами, проталкиваясь ему в рот глубже, но мужчина, понимая, что в этот первый раз нужно быть аккуратнее со своим возлюбленным и податливее, удерживает себя в узде. Лишь ещё громче постанывает, раскрывая широко челюсти, чтобы, чуть вытянув шею, вновь вобрать в себя член Ренджи-сана, капавшего боцману на грудь каплями прозрачной смазки.
[indent] И, кажется, почти в этот же момент он вбирает Торкеля целиком. Ощущение обволакивающего жара топит его, пока он, придерживая Ренджи-сана за крепкие подтянутые ягодицы, вбирает, сосёт и сглатывает, желая сокращениями глотки доставить ещё больше удовольствия мужчине, которого полюбил без оглядки. Теперь, когда горячка возбуждения почти полностью заволокла его сознание и вытеснила все сомнения и зажимы, Торкель думает, что нет ничего более естественного и правильного, чем то, что сейчас происходит между ними двумя. Странные умения просыпаются в нём, хоть он никогда ничего подобного не практиковал, а на страницах перевозимой из Индии в Америку «Камасутры» подглядывал только некоторые картинки, не в состоянии даже прочитать содержание. И всё же он хорошо знает, что и как любит именно этот мужчина, чья кожа казалось, слегка мерцает лунным сиянием в сгустившихся ночных потёмках.
[indent] – Мммм... – почти извращённый раболепный восторг ширится в сознании, когда Ренджи-сан совершает несколько развязных толчков, трахая его рот, дотягиваясь до глубины глотки, отчего дышать становится чуть сложнее, а в голове слегка мутится от удовольствия. Странное ощущение мазохистичной подчиняющейся позиции отзывается приятным посасыванием под ложечкой, которое лишь обостряется тогда, когда Ренджи-сан, выпустив член боцмана изо рта, смазывает свои пальцы и деликатно надавливает на Торкелю между ягодиц.
[indent] – Нннн... Да, можно... Только... – приподняв его за таз так, чтобы без усилий освободить свой рот, говорит мужчина, прикусывая губу и слегка зажмуриваясь от предвкушения другого намного более яркого удовольствия.
[indent] – Внутри и сверху... Вы почувствуете припухлость... Это лучшее место, – теряясь в английском языке, выражаясь так, будто выучил его буквально позавчера, говорит Торкель, и в голосе его можно услышать улыбку затуманенного безумного удовольствия. Желая показать своему мужчине, какие именно ощущения он сможет получить от этих ласк, он шумно облизывает собственные пальцы и решает начать только с одного. Проталкивает медленно, аккуратно, добавляя слюны истекающим языком, а когда все три фаланги оказываются внутри, слегка сгибает несколько раз пытаясь найти то, о чём только что пытался донести Ренджи-сану. И...
[indent] «Нашёл», – нетерпеливо думает он, после чего снова вбирает в рот член мужчины, теперь уже совмещая эти ласки, стараясь не только выдержать темп, но и нарастить его.

Как бы ему хотелось, чтобы это не прекращалось. Чтобы тот краткий миг удовольствия, замешанного на искреннем доверии и чувстве безопасности, растянулся ниточками солнечного мёда, застыл, отлитый в бронзе, вплавился в память сладко пожирающим мозг паразитом. Всю жизнь до этого момента ему было одиноко и холодно, и метался он по миру лишь в отчаянном желании найти того, кто мог бы его согреть, пообещав, что боли и бед больше не будет – хватит с него. Хватит больно бьющих под дых воспоминаний о том, как пузырилась и слезала с костей кожа на лице его отца, как презрительно кривила губы мать, когда произносила его имя, как обвиняюще-безразлично на него смотрели заплывшие мертвенной плёнкой глаза тех, кого он не сумел спасти. Хватит – его обнимают, ласкают, греют...
[indent] Его любят. Где есть любовь, там есть защита, а где есть защита – там есть уверенность в себе и в завтрашнем дне. А там, глядишь, и родится то счастье, чей вкус Торкель если и знал, то было это в одной из прошлых жизней. Неясные образы и обрывки воспоминаний, принадлежавших одновременно и ему, и тому, кем он здесь и сейчас не являлся, неминуемо сквозили страхом и болезненным одиночеством – это чувство обездоленности и ненужности едва ли не заставляло его кричать от боли, когда он просыпался, обнаруживая себя в похмельной лихорадке с зажёванным между зубами краем подушки. Теперь же он сам обнимает, сам ласкает и сам, наконец-то, любит.
[indent] К первому пальцу осторожно присоединяется второй, проникая в жаркую сладостную тесноту. Торкель проталкивается глубже, тем  временем, заглатывая настойчивее, сокращая мышцы глотки, чувствуя, как зеркально вторит ему своими действиями Ренджи-сан. Великолепный, красивый, сладострастный – как распустившийся  бутон белой розы, хранивший в своих нежных лепестках нектар для лучшего мёда и для экзотического варенья, какое сам Торкель попробовал только единожды – когда был совсем мальчишкой, и лишь с позволения своего капитана. Ему хотелось проникнуть в эту жаркую глубину своим языком, протолкнуться туда членом, и почувствовать в ответ, каково это, когда тебя берут, сжимают в своих ладонях, точно пойманного испуганного мотылька в клетушке из гибких проворных пальцев. Впрочем, его и так сжимали со всех сторон – и когда Ренджи-сан и сам находит ту самую точку внутри боцмана, тот невольно громко стонет, дополняя эхо музыки чужого голоса своим. Он разводит ноги, приподнимая  колени над полом, напряжённо поджимая пальцы на ногах в яркой демонстрации особенного удовольствия, которое ему мог доставить только его Луна – больше никого Торкель не подпускал к своему телу столь близко.
[indent] Как бы ему хотелось оказаться в руках этого мужчины, когда сам был ещё несмышлёным юнцом с едва обсохшим молоком на губах. Как бы хотел взрослеть в этой любви, хотел ежедневных ласковых объятий по утрам и вечерам, что рассказали бы ему, насколько он важен и нужен – насколько его обожают и ценят. Он бы сделал для своего прекрасного мужчины всё, чего бы тот потребовал, стал бы его рабом и притаскивал бы за шиворот тех, кто попал его возлюбленному в немилость – всё ради того, чтобы вновь и вновь приходить в личные покои на тайные встречи и учиться искусству любви. Торкель не был умелым любовником, всё, что он делал – это были остатки теоретических знаний, подсмотренных в путешествиях по разнообразным диким краям, не успевшим испортиться под гнётом западной цивилизации. В то время как Ренджи-сан показывал удивительное мастерство, демонстрируя умения, которыми могли похвастаться не все проститутки. С ним никогда не занимались любовью вот так – в действительности, именно любили его впервые. Любили руками, ртом всем телом, глубоко проникающим внутрь него – Торкель чувствует, как все ощущения стекаются игривыми змейками в одну точку, как стены валятся на него карточным домиком, и, судя по тому, как напрягается тело и Ренджи-сана, они оба одинаково были на пределе.
[indent] Он учащает движения пальцами, двигая головой быстрее, жёстче стимулируя все напряжённые в преддверии оргазма пучки нервов, и когда ему изливаются прямо в глотку, он почти неожиданно кончает и сам – обильно, много, рискуя перепачкать своим семенем татами, отчего после ему наверняка было бы очень стыдно; но только не сейчас. Он громко мычит, не находя в себе сил, чтобы сдержать этот эмоциональный поток, этот взрыв, полностью заволокший его сознание сиянием Млечного пути – о, как  же он влюблён...
[indent] – Я... Ренджи-сан, я вас... – запыхавшись, он освобождает свой рот, любовно укладывая бёдра своего возлюбленного себе на грудь, пока тот и сам пытался прийти в себя, привалившись щекой к выпирающей косточке его таза.
[indent] Наверное, он говорил слишком тихо и измождено, ведь голос Ренджи-сана звучит даже громче, чем голос Торкеля у него же в голове. Он думает, что скажет эти очень сильные и сокровенные слова чуть позже – сейчас  же предпочитает расслабиться после ослепительного, самого яркого в его жизни оргазма, и лениво целует внутреннюю сторону бёдер своего любовника, там, где  маленькой капелькой скатилась его же собственная обильная слюна. Когда Ренджи-сан приподнимается, чтобы с лёгкой леностью и усталостью уложиться головой на грудь своему мужчине, Торкель вдруг неожиданно понимает, что улыбается, точно совершенно счастливый и беззаботный мальчишка. Ничто не имеет значения – ни место, ни время, ни его положение, ни политика, из-за которой они так неожиданно снова сошлись вместе; только он. Только его драгоценная Луна.
[indent] С кошачьей грацией он слегка съезжает вниз по его торсу, рискуя вновь распалить огонь в члене, что мгновениями ранее излился молодому воину прямо в глотку. Сейчас, когда голова постепенно остывала, эти мысли вновь обретали возможность вогнать боцмана в пунцовую краску, но то, как нежно и ласково разговаривал с ним Ренджи-сан, возвращало ему былую уверенность и смелость – они всё делаю единственно правильным для них путём.
[indent] – Только вам... Я позволю это только вам, мой милый... – заглядывая снизу вверх в лицо своего возлюбленного, отвечает Торкель действительно, готовый этой ночью на любые свершения, но почти тут же в Ренджи-сане что-то незримо меняется – брови чуть заметно надламываются, и мужчина, не успевая ничего ответить, валится без сознания на грудь боцмана.
[indent] – Ренджи-сан?.. – в голосе сразу же проносятся  панические ноты – сразу же появляются абсурдные мысли, что он сделал что-то не так, следом за ними панические вопросы, к кому бежать и кого просить о помощи, но когда Торкель присаживается на татами, удерживая Ренджи-сана в своих объятиях, он вдруг сталкивается взглядом с парой чужих глаз. Глаз, уже ему известных.
[indent] – Огури-сан, так? – голос его скатывается до грудного угрожающего баритона, хотя угрожать, очевидно, Торкелю было в сложившейся ситуации решительно нечем. Ему так и не сообщили, где находится его оружие, да и приспособление, какой боцман видел в арсенале у племён лесных североамериканских коренных, наводило на мысли о том, что любое неловкое движение  лишит сознания и его.
[indent] – Зачем? – сдержаннее, но всё же требовательно спрашивает Торкель, прижимая Ренджи-сана крепче к своей груди, выдавая таким жестом страх – страх, что у него сейчас отнимут его Луну.

При первом знакомстве этот человек казался ему тем, кому он может доверять чуть больше, чем остальным. Отчасти знакомый образ, будто прежде нарисованный сознанием во сне, предстал перед ним теперь отчётливой картинкой, и Торкель вдруг понимает, что то первое впечатление было не отголоском сна, а настоящим воспоминанием. Воспоминанием о том, что уже когда-то происходило на самом деле. Сознание наводняется деталями произошедшего соития, тем, что они с  Ренджи-саном говорили друг другу, и как называли друг друга. Торкель – его Солнце, а Ренджи – его одинокая Замёрзшая Луна, которую он однажды поклялся отогреть. Поклялся так крепко, что эта клятва не дала ему кануть в небытие, и позволила ему перерождаться раз за разом, чтобы иметь возможность найти, спасти, отогреть в своих руках – вот прямо как сейчас. Голова тяжелеет свинцом, будто на голову кто возложил неподъёмный груз – не то корона из чистого золота, не то козлиные рога – и Торкель с толикой сожаления и виновности смотрит на своего возлюбленного, неслышно сопящего в его объятиях.
[indent] На ощупь боцман нашаривает алую ткань, раскинувшуюся у него за спиной маленьким кровавым озерцом, тянет струящийся шёлк, и одним широким движением укрывает предметом одежды ноги и бёдра Ренджи-сана, а заодно отчасти и свои собственные. Вся спесь слезает с него, как ссохшаяся краска – он вдруг чувствует, что ему ужасно страшно потерять любовь, которую едва успел обрести снова. Надменная агрессия, вовсе ему не свойственная, отсылает к временам, которые только снились ему в беспокойных снах – к временам, когда он лично вскрывал своих врагов на глазах у людей, веривших ему, возложивших на его чело шипастую корону короля-чародея. Едва ли он обладал настоящей магией, но с друидами был на короткой ноге и совершенно не боялся мешать христианские практики с тёмным и жестоким язычеством – всё ради достижения своих целей, и если кто из колдунов сказал бы ему, что из освящённых в английской церкви облаток можно слепить наконечник для стрелы, никогда не промахивающейся мимо цели, о, он бы это сделал.
[indent] Во все времена он стремился уплыть на восток. Когда кораблей на дальние плаванья не существовало в его стране, он заставлял самых рукастых мастеров их строить, если не получалось строить – отбирал флотилии викингов, показательно взрезая им глотки и отправляя к праотцам. Вся власть, все кровавые бриллианты и меха, всё это – ради него, того, кто лежал у него в объятиях, тихонько и будто бы безмятежно сопя, доверяя себя и свою жизнь человеку, которого взаимно любил не одну сотню лет. Это и только это не даёт Торкелю прямо сейчас сорваться с места и хоть бы даже зубами вцепиться в глотку Огури-сану, точно самец, которому не дали излиться семенем. Предложение принять сладкую пилюлю и отдаться остатку ночи звучит соблазнительно, но ненадёжно. Это было бы только отсрочкой перед очередной неизбежностью, которая разведёт их по разные стороны миров – и ведь Торкель, действительно, не мог наверняка знать, захочет ли его Луна после такой оплошности снова вернуться к нему.
[indent] Именно поэтому он и делает выбор, который должен сделать.
[indent] – Излагайте, Огури-сан. Я слушаю.
[indent] Боцман вовсе не смотрит на того, кто назвал себя его благодетелем. Он неотрывно смотрит в лицо Ренджи-сана, отводя с бледных щёк, на которых слегка просвечивали всполохи страстного румянца, пряди чёрных, точно смоль, волос. Торкель вдруг вспоминает куколку, которую купил после того, как впервые повстречал этого удивительного мужчину, и  находит его сейчас таким же хрупким, точно слепленным их тончайшего фарфора, наполненного тёплым молоком  с кровью. Сердце рвётся на куски, и Торкелю приходится приложить усилия, чтобы его голос не дрогнул.
[indent] – Я сделаю всё, что потребуется. Ради него.
[indent] Пусть только ему позволят это теперь доказать на деле.