– Что за имя на могиле?
                          – Кзучилбара Накихона.
– Что за шум под слоем пыли?
                          – Кзучилбара Накихона.
– Что за хрип в твоей грудине?
                          – Кзучилбара Накихона.
– Почему так бледен Джимми?
                          – Крови нет – всего испили.
Конечности немеют, сознание мутится, страшно хочется пить, но мутная вода из лужи, покрытой радужными бензинными пятнами не утоляет его жажду. Солнце скрывается за горизонтом, но вылезать из-под чахлого мха моста страшно и ненадёжно – мальчик не боится светила, но боится того, что он может сделать, почувствовав безнаказанность со стороны самого неба. Звёзды, мигая, появляются одна за другой на небосводе, розовые облака меркнут, вот-вот грозясь превратиться в серебристую вуаль, и мир постепенно покрывается развратными цветами неоновых вывесок – только такой свет теперь едва грел его нечувствительную кожу.
[indent] В боках начищенных тачек он видит своё искажённое отражение – вот и проверена ещё одна маркетинговая выдумка, навьюченная на образ классического стригоя из восточно-европейского фольклора. Образ животного, которое вдруг обрело человеческие черты, смешав в себе две крайности – бесстыдную честность и бесконечные попытки обелить себя в титане и цинке лжи. Животные не отворачиваются стыдливо, пока на них, поедающих себе подобных, во все глаза смотрят белые чванные мордашки юных натуралистов, одетых в умилительные рубашечки и шортики бойскаутов. Животные не выдумывают поводов, чтобы трахнуть, убить и съесть – животным быть хорошо и привольно, вот только для этого надо убить в себе то последнее человеческо-лживое, что у него есть. И вот, лишь фиктивно умерев однажды, Зу понимает, насколько сильно боится умирать по-настоящему.
[indent] Его место в железном выдвижном ящике на цокольном этаже больницы загибающегося Ривертона, наполовину состоящего из трейлерного парка гноящихся от наркомании и алкоголизма хиппи. По всем правилам природы его должны уже сжечь и отправить на съедение земле – по всем законам человечества в его сердце должен быть загнан осиновый кол, а между зубов вставлен кирпичный блок, чтобы не было возможности его вынуть, не обломав все клыки. Глаза провалились в тени синяков, скулы болезненно заострились, а радужка сверкала парадоксально солнечной желтизной. Острые кончики натягивают закушенную губу, когда взгляд выхватывает в кромешной тьме мокрый и дурно пахнущий силуэт сточной крысы – в голове поселяется гнетущая мысль, полная самоненависти, что они теперь с этим жалким созданием практически наравне.
[indent] За исключением того, что грудь его не вздымается от дыхания, кровь не гуляет по стеклянным венам, а всхлип, не сопровождающийся закономерными слезами, срывается с губ исключительно по человеческой привычке. Он обхватывает себя за плечи, сминая крепкими, точно кварц, когтями кожу и подплечники чёрной косоворотки, чуть брякающей клёпками и пряжкой ремня на уровне бёдер – одёжка была великовата для его тела, которому полагалось бы вытянуться ещё на пол головы вверх и мужественно раздаться в ширину. Свитер в чёрно-алую полоску болтается мешком на худощавом крепеньком теле – когда-то отец говорил ему, что мальчик вырастет высоким, большим и сильным, совсем как он. Когда-то отец был жив, когда-то отец был для него человеком, а не куском сочного шницеля, в который только и хотелось, что впиться клыками, смакуя сок, высасывая до дна. Первой трапезой Кзучилбары стал именно он – человек, что дал ему жизнь, поделился своей плотью а теперь и заплатил кровью. Заплатил за то, что так долго игнорировал, за то, что позволял на него срываться их матери, заплатил за то, что ничего не сделал, чтобы сохранить жизнь его любимому и уважаемому старшему брату – пускай гниёт и плавится в первичный бульон на полу их убитого дома в жопе Висконсина!..
[indent] Злость берёт своё. Злость и ненависть давят горло, подпинывая под зад, заставляя вывалиться из своей выгребной ямы, как птенцы вываливаются из уютных гнёзд, чтобы, наконец, научиться летать и есть червей живьём. На заплетающихся ногах, будто пьяный, он вылезает на тротуар и идёт, чуть покачивая бёдрами и звеня в такт своим шагам блестящей цепью, пристёгнутой к шлёвкам на тёмных драных джинсах. Он идёт на зов пульсации чужих сердец, бьющихся оглушительно автоматной очередью ему прямо в мозг – в этих сердцах шумит кровь, подслащённая алкоголем, на телах блестит бутафорный свет дискошара, а лазерные лучи подрывают здоровье сетчатки глаз, оставляя на дне стекловидного вещества ожоги. Зу идёт навстречу к своим отражениям, к своей животной части, что уже с неделю шепчет ему о том, что никто не будет плакать по этим кускам дерьма, от которых мальчик избавит столь перенаселённый мир – но он всё артачится, не верит, даже практически силком заставляет себя развернуться, пока не врезается в чью-то грудь. В нос ударяет запах живого тела, оно перебивает даже шлейф одеколона и новой дорогой одежды – от него же самого, должно быть, пахнет как от погреба, в котором что-то сдохло.
[indent] – Простите, – смазано бурчит он, но его акцент, характерный для местности, где живёт слишком много индейцев из народа арапахо, превращает его голос в нечленораздельный бубнёж. Это сбивает его с намеченного пути – и Кзучилбара разворачивается назад, идя за незнакомцем, как переживший голодовку тюремный заключённый за надкушенным бутербродом.
[indent] Контраст бьёт по глазам, режет умершие нервы нитями светомузыки – Зу по-детски хочет топнуть ногой, разочаровавшись в том, что эти лазеры не такие смертоносные, как показывали в мультиках. Он понятия не имел, в каком штате находится, сколько он бежал, кем он был замечен – всю память отшибло одно нескончаемое алое воспоминание о его нарастающем голоде. Он не ел, потому что его не кормили – его будто намеренно инвалидизировали, запретив охотиться самостоятельно и не научив даже азам; да если бы и попытались, мальчишка бы наотрез отказался. Все эти дни за право обладать его телом боролся звереющий голод и гуманистический глас, взращенный на трупе брата, потерянном где-то в катакомбах Вьетнама.
[indent] В кармане хрустко шелестят потрёпанные купюры долларов, которые теперь для него были не особо актуальны. Тело не изнемогало от холода, а значит, не требовало одежды, а желудок, какую бы покупную пищу в него не кинули, так и продолжил бы жаждать единственно правильного яства. Зубы болят и чешутся, дёсна хочется соскоблить ножом, но парень, расталкивая плечами ничего не замечающую смертную молодёжь, пружинит к барной стойке.
[indent] – Кровавую Мэри, – сипит он, на что получает сомневающийся кивок бармена, едва ли старше, чем он, на три года. Права не спрашивает, решая, что на входе в заведение его уже перетрясли и проверили, но на входе в заведение стояли лишь окаменевшие загипнотизированные статуи людей, которые отомрут через пару минут и продолжат свою работу. Влезть в такие простые головы не составляет труда – Зу и сам не замечает, как плотоядное желание толкает его начать перебирать чужие извилины, чтобы соблазнить, заманить и осушить, как ненужную склянку, а после оставить остывать на туалетном кафеле. Потом он будет себя презирать, потом единственное, чего он будет желать – это средневековой казни на открытом солнце. Это будет, но будет потом – сейчас он получает свой коктейль с воткнутой в томатную гущу палочкой сельдерея, в ответ отдавая мятую десятку; цены конские, но в клубе иначе никак. На цвет аппетитно, но тело чувствует, знает, что это такой же обман, как душистое банное мыло с ароматом арбуза – лишь гадкая фикция. Не торопясь пригубить, мальчишка вырисовывает слегка пузырящиеся знаки бесконечности в своём стакане – вырисовывает до тех пор, пока не чувствует чей-то взгляд у себя между лопаток.

Удивительное дело: когда тебя насильно передвигают в пищевой цепочке как шашечную костяшку, вынося за скобки пирамиды Маслоу, храбрее ты себя чувствовать не начинаешь – во всяком случае, Зу ощущал себя жертвой даже большей, чем в дни, когда он был живым. Жизнь даёт определённое моральное преимущество перед смертью – так казалось мальчишке, едва переступившему порог своего смертного совершеннолетия. Жизнь – это чувствовать вкус еды на языке, это ощущать свет солнца и ласку серебристой луны; жизнь – это состояние, когда грудь вздымается от рвущихся чувств, отражающихся в течении крови, и чувства эти можно измерить в градусах, артериальном давлении, количестве гормонов на лабораторном стекле под прицелом микроскопа. Но что ему делать теперь, когда в нём не осталось ничего, что может продемонстрировать показатель его человечности, кроме эфемерных норм морали, у которых нет научно обоснованных эталонов и систем счислений? Что делать, когда нет сил гордо вскинуть подбородок,  ударив себя пяткой в грудь, и смело взглянуть смерти в глаза, принимая её вызов? Оставалось только отчаянно строить вокруг себя леса иллюзий.
[indent] Мальчик зыбко убеждён – он человек. Он всё ещё человек, которого лишили кислорода и возможности выходить на залитое солнцем побережье – он всё ещё человек, чьи суставы выламывает голод и жажда, и сладкое, порочное воспоминание о тех ощущениях, какие дарила ему тёплая парящая кровь. Пока его мастер трахал его дрожащее от страха тело кухонным ножом, вставленным ему в промежность вместо промёрзлого упыриного члена, на его губы лилась вожделенная sanguis, и в момент, когда его свистящий дырявый желудок впитывал чужую живительную силу, Зу мог поклясться, что с каждым глотком и толчком заточенного металла в его заднице он чувствовал одну волну оргазма за другой. Кзучилбара был девственником на момент своей смерти, и не знал большего, чем бесцветная разрядка после акта вымученной мастурбации, но стоило лишь раз умереть, лишь раз по-настоящему испугаться, как вкус крови стал приносить невероятный отрыв крыши. Ни один из опробованных видов наркотиков и алкоголя не сделал ему так хорошо, и вместе с этим так гадко, как это сделало несколько миллилитров человеческой свежей крови.
[indent] Кровавая Мэри пузырится, кубики льда перемежаются в стакане, точно прозрачные хрящи, но аппетита это не вызывает – в отличие от шеи бармена, так вопиюще сверкающей надутыми жилами, утекающими в вырез чёрной чуть застиранной рубашки. Во рту мокро, а между лопаток зудит, в ушах бьётся отнюдь не клубный синти-поп, а ритмы чужой жизнедеятельности – и среди всего этого безобразия, точно гром гонга посреди траурной процессии, он слышит шелестящий, сладкий, как грех, голос.
[indent] “Ещё интереснее…”
[indent] Кзучилбара вздрагивает и ведёт покато ссутулившимися плечами. Хочет спрятаться в толпе, затеряться вместе со своей прохладной спутницей в надтреснутом стакане с выпирающим стояком сельдерея, но не успевает ничего сделать – вот вам и хвалёная сверхчеловеческая скорость, сила и ловкость новорождённого вампира. Должно быть, он слишком давно не ел, поскольку тело его прошибает током от почти обжигающего чужого тепла – живого плотского тепла. Такого тепла, какое ему не мог подарить его мастер, укладывая с собой в постель и насильно ютя его голову на своей бездыханной груди – но смог незримый незнакомец, который торопится поскорее обнаружить самого себя.
[indent] Губы сжимаются в плотную нитку, сухие стеклянные глаза поднимаются выше, от чёрных жемчужин дизайнерских пуговиц, по дрогнувшему бледному кадыку и выше – к изящной линии монгольских скул и разрезу сверкающих глаз, совсем как у прекрасного бессмертного эльфа из сказок. Но кем бы ни был неизвестный юноша, по виду едва ли старше, чем сам Токи, на пять-шесть лет, а человечностью от него и не пахло – пахло свежестью парфюмированных масел, дороговизной только что проданной в бутике класса “люкс” одежды, пахло порочностью и греховностью, отличных от тех, какими обмазывались низшие слои собравшегося здесь общества, но только не человечностью. Не смертностью, какую Кзучилбара теперь не надеялся получить даже в смелых своих мечтах. Его способность мечтать уничтожил его мастер, моривший его голодом, а после ради потехи заставлявший слизывать кровь с его вялого мёртвого члена на потеху своей чёрной душе. Тот ублюдок если о чём-то и мечтал, так только о крепкой эрекции, которая пропала вместе с артериальным давлением и способностью чувствовать.
[indent] Но этот взгляд… Эти губы, этот блестящий язык, сочащийся слюной – у Зу теперь не было даже этого. Эта сладкая горячая жизнь, заглядывавшая в глубину его навсегда расширившихся зрачков в обрамлении тонких колечек золотой радужки, которая заливала свой голос ему в уши, бередя барабанные перепонки, и касалась его изящными пальцами, обтянутыми тонкой кожей перчаток. Наглое касание до запястья и хозяйский глоток из его стакана заставляют пережевать едва не сорвавшийся с губ позорный дробный вздох, сомкнув их ещё плотнее. Все слова, складывающиеся в короткие предложения, бьют в болевые точки, точно акупунктурные иглы – Зу провожает отнятый бокал затуманенным и почти безразличным взглядом, будто находясь под заклятьем, наложенным этим не-человеком. На все его предложения хочется ответить “Да”, хочется вложить свою растоптанную душу в его руки, позволить вертеть собой, как угодно, если наградой за это будет кровь – и лишь последние остатки гордости и непокорности заставляют чувства вскипеть и мотнуть головой, сбрасывая этот морок.
[indent] Правда, сбрасывая лишь его малую часть – внутри рычит зверь сквозь сочащиеся ядом голосовые связки, и рык этот может услышать так и не представившийся незнакомец. Кзучилбара бесполезно облизывает вечно сухие синюшные губы мертвеца и, опустив взгляд на затёртый бутафорский мрамор барной стойки, дрожащим зигзагом протягивает руку, чтобы забрать свои десять долларов, выраженные в томатно-водочном эквиваленте.
[indent] – Я за это дерьмо заплатил, и я это дерьмо выпью. Спасибо за предложение, дяденька, но я деньгами сорить не привык, – верхняя губа дрожит и чуть вздёргивается, но не в капризном жесте пустившегося в максимализм подростка, а, скорее, в подавляемой попытке запрятать поглубже своего внутреннего голодного зверя. Мальчик вынимает соломину сельдерея, нарочито безразлично отводя взгляд от этого молодого мужчины – невероятно красивого молодого мужчины, имевшего вполне конкретное отношение к миру нечисти, о котором Зу не подозревал ещё полгода назад – и хрустит, пуская светло-салатовый сок и едва не морщась от разочарования. Никакого вкуса он, разумеется, не почувствовал. Поспешил запить коктейлем, но тот тоже не обжёг нёбо хотя бы разбавленной водкой – ничего. Решив, что не стоит и дальше тянуть лямку, испытывая себя на прочность, Кзучилбара выливает в себя коктейль, надув щёки так комично, будто ребёнок набрал в рот слишком много воды, и тут же проглотил, покривив губами – лишь желудок отозвался остаточными желчными сокращениями на пищу, которую он теперь едва ли сможет переварить.

Отредактировано Torkel Kittelsen (02.10.2022 21:00:56)

Рассчитывая на то, что незнакомец от него отстанет после такой вопиющей наглости, Зу понял только то, что ростовщик из него, откровенно говоря, хреновый. Неведомо, какие цели и желания ведут его, но то, что такой мужчина, пышущий роскошью, обильно ею пропитанный, будто родившийся в безобразной дороговизне и в рубашке от Hermes, клюнул на пацана, одевавшегося дай бог если в магазине “Три по цене двух” – это уже слишком подозрительно и нереалистично. Для застрявшего в своих “вечных восемнадцати” подростка это не сулило ничего хорошего – даже если его не украдут, то едва ли это должным образом скажется на его врождённой гордости, позволявшей ему самозабвенно рвать майку на груди – вот он, я, последний из могикан. Его нагло клеят так, как дети не клеят модели самолётов из папье-маше, заляпывая всё вокруг кляксами картофельного клейстера – такого с Кзучилбарой на его юном веку никогда не происходило и он бы соврал, если бы сказал, что странный комок волнения не стиснул его глотку изнутри, стоило лишь взглянуть в ледяное сияние чужих глаз. Роскошен, бесподобен, пахнет так, как не может пахнуть ни один парфюм, ни одно блюдо из-под руки маститого шефа – и Зу легко бы мог проигнорировать чужие поползновения на его сердце, списав всё на то, что над ним просто потешаются, если бы не одна маленькая неувязка: пацан хочет жрать.
[indent] Хочет жрать так, как никогда в своей жалкой жизни не хотел – кажется, капни капля крови на его кожу, та впитает её, точно губка. Хочется гулко завыть и вырвать себе глаза, лишь бы не поддаваться этому серебристому гипнозу, не смотреть на изгиб этих чётко очерченных чёрной помадой губ, продолжавших исторгать яд своей соблазнительной риторики, замазывая им последние остатки здравого смысла, что ещё теплились в сознании Зу. В его человеческом сознании, которому претит само понятие войны – в его сознании, которое утопало в неземной красоте напротив, и от неё не спрятаться, не скрыться, как не убежать от конфликтов и земной боли. Его существование было наполнено этой болью и нищетой, мальчик ненавидел свою жизнь, пытаясь уничтожить себя тем или иным способом ещё с подросткового возраста, однако, даже по этой прерванной жизни он теперь бесконечно скучал. Скучал так же как по теплу объятий, навещавших его во снах, будто то были чужие воспоминания – ведь наяву его даже родная мать не хотела прижать к груди.
[indent] Незнакомец играет в оскорблённую невинность – Кзучилбара не знал, сколько ему лет, однако, мог чувствовать заскорузлый вековой налёт скуки, отражавшийся в пониженном уровне такого ароматного дофамина, коим этот мужчина отнюдь не дышал. Его свет промёрзлый, его заинтересованность отдаёт фальшью, ему словно не интересен никто и ничто в мире смертных, ходящих под луной, и потому в мутящемся от голода, похожего на острое вожделение, мозгу и появляются гадкие, уничижительные мысли – которые, впрочем, помогают протрезвиться совсем чуть-чуть.
[indent] Нечисть говорит “такие как ты” – говорит, пока его кровь течёт по белой коже живительным нектаром из сладострастия, обещая открыть дорогу прямо в Рай. Хочется надменно фыркнуть: такие как ты – это жалкие отбросы? Мерзкие нелюди, лишённые тепла и пульса, стекающиеся на запах его умопомрачительной крови, как ползут бездомные через всю автостраду за кем-то потерянной стодолларовой купюрой? Так вот какие вкусы у элитарных сливок общества – мерзкие гады и уроды, которыми хочется вымарать белизну салона автомобиля S класса, чтобы потом выкинуть в канаву, как ненужную надоевшую псину, да? У всех свои гадкие причуды, Зу их натерпелся, вот только терпение оказалось недолгим – теперь его мастер, его новый отец разлагался где-то между Великими Озёрами, уничтоженный собственным творением в его отчаянном манифесте “Нет, я не дерьмо, и ты не смеешь так со мной обращаться!” Никто не смеет, никому не позволено…
[indent] “Кроме него… Отдайся…”
[indent] Надо огрызнуться, сказав, что ему не нравится никто: ни парни, ни девушки, ни женщины с членами и ни мужчины с вагинам. Его нутро изнывало от невозможности прикоснуться к своему высшему идеалу, которому мальчик не мог дать ни имени, ни определения – эфемерный кто-то, бесконечно прекрасный и нежный, невероятно любящий и преданный только ему одному, ставящий его превыше всего остального гадкого мира; но такого человека в этом мире нет. Никто его не полюбит, никому он не нужен – это Зу зарубил себе на носу как прописную истину.
[indent] Надо зашипеть на этого незнакомца, покривив губами – его трахал калёным железом упырь, чей срок жизни подходил к тысячелетию, и обрывать его было бы даже жалко, если бы не паразитическая природа этой твари. Убивать своего мастера для вампира больнее, чем причинить боль самому себе – и пока тот испускал свой дух, булькая гниющими лёгкими, Кзучилбара содрогался от невыплаканных, ненастоящих слёз – это всё мираж и фикция, это всё лишь действие проклятия, вызвавшее вынужденный стокгольмский синдром, который исчезнет сразу же, как только чужой кровожадный взгляд потухнет; так и случилось. И даже зная, какой голодный кошмар его будет ждать после, Зу повторил бы то, что сделал, даже не задумываясь. Другой разговор – что же делать теперь, когда тяга к этому волшебному источнику живительном амброзии пробуждала в нём не просто животное, но похотливую маленькую шлюшку, готовую на всё ради даже самой мизерной дозы?
[indent] Когтистые пальцы сжимают бокал с толстым стеклянным дном, и что-то клокочуще щёлкает в его животной глотке, когда незнакомец дразняще слизывает собственную алую влагу – лучше, чем в любой рекламе “вкуснейшего” соуса табаско. Импульс простреливает мёртвый организм, дёргая его за ниточки натянутых до предела сухожилий, когда этот тёмный придвигается внезапно ближе, обдавая ноздри Зу пьянящим кровавым флёром. Хочется выпустить клыки и впиться в этот рот, высасывая со слюной остатки эритроцитов и связующей лимфы, но он даже не шелохнётся, глядя на своего искусителя широко распахнутыми глазами оленёнка. Этот недо-контакт длится сущие мгновения, и вот, когда неизвестный вновь восстанавливает дистанцию, Кзучилбаре хочется протянуть к нему руку – “Ну, куда же ты…”
[indent] И в момент, когда молодой мужчина отворачивается от него, шелестя шёлковым блеском своей рубашки, Зу подаётся навстречу, точно бешеная псина, к которой незадачливый бродяга имел неосторожность повернуться спиной. Не просто подаётся навстречу – почти впечатывается в это изящное тело, пахнущее терпкой жизнью, тем не менее, филигранно выдерживая между ними прохладное расстояние в жалкий дюйм.
[indent] – Тебе говорили, что у тебя глаза как две луны?.. – дыхание ломается, голос предательски дрожит, и всё то, что прежде характеризовало его как Кзучилбару Накихону, улетает на задворки сознания, оставляя на его месте только дорвавшееся до кормёжки животное.
[indent] – И ты… Вы… Вы очень красивы, – потягиваясь губами к чужому уху, спрятанному за тьмой волос, мурлычет Зу, а после добавляет совсем уж жертвенно, – я так сильно хочу вас… Но не знаю, достаточно ли хорош и смогу ли дать что-то взамен…
[indent] Приобретённое хищническое обаяние включает покладистую виновность без его желания и ведома – таких властных холодных мужчин, уставших от праздности жизни, подобное подкупает, подсказывала ему новая развязная сущность, прекрасно отдававшая себе отчёт, что, кого и в каком количестве она хочет. Фальшивые флюиды, которые простого смертного превратили бы в послушного раба, распыляются облаком, как если бы внезапный порыв ветра выдохнул над полем зрелых одуванчиков. Весь его юный потенциал раскрывается в этой голодной попытке соблазнить в ответ, тем самым обезопасив самого себя – вот только настоящий Зу понятия не имел, что именно он сейчас творил, пока будто невзначай легонько качал бёдрами в такт музыкальной долбёжке. Качал и выпускал клыки, желая отведать предложенной крови прямо здесь, прямо из шеи…
[indent] Громкий клац зубами – в голове будто включается лампочка. Всё, что может Кзучилбара – это отшатнуться на два шага, будто от выстрела в грудь в упор, и сдавить бокал в пальцах так, что стекло затрещало и осыпалось. Прижимая ладонь к губам, будто его вот-вот сейчас вытошнит, мальчишка смотрел испуганно во все глаза на того, кто так и не назвал ему своего имени, и только и может, что промямлить сквозь пальцы:
[indent] – Я… Я не могу… Простите! – вся спесь зверя и надменного подростка уходят, остаётся только тошнота из-за выпитого алкоголя и ужас; хочется на воздух.
[indent] Отталкиваясь от барной стойки, за которой бармен уже возмущённо требовал оплату за разбитый стакан, Зу торопится растолкнуть потные безобразные тела, убегая ураганом, прикрывая нижнюю часть лица своим локтем. Едва он вываливается на свежий ночной воздух под неоновое свечение клубной вывески, как его тут же выворачивает густым красным месивом прямо на асфальт – в голове немного проясняется, но мальчишка знает, что это всего на несколько мгновений. И единственная мысль, какая посещает его голову – это дождаться рассвета и больше не прятаться от солнца. С него хватит.

У голода свой голос – и если в живом теле однажды он может затихнуть, чтобы запустить в организме процессы пожирания самого себя, то в теле уже умершем это зверьё только крепнет и растёт. Оно злится и ворочается, осклизло царапая по сухим безответным внутренностям, которые уже не сократятся, не перегонят собственно произведённые биологические жидкости по магистралям сосудов. Шаткое положение между жизнью и окончательной смертью, между разумностью и абсолютным безумием – лиминальная неопределённость, дробящая нервы, лишая собственного “Я”. Кзучилбара всю жизнь балансировал на этом утлом мостке, не принимаемый ни обществом коренного населения, ни белыми людьми, для которого мальчишка был как бельмо на глазу. Выскочка, всегда на всё имеющий своё мнение, остро жаждущий справедливости и возмездия за всех униженных и оскорблённых, не принимающий ничьих авторитетов, кроме своего собственного – вот каким был уроженец низших слоёв общества из американской глубинки. В мире, где продавалось всё и вся, он старательно берёг свою неподкупность и независимость – бутылка с чем-то горячительным без каких-либо опознавательных знаков летела следом за начищенным пикапом местного владельца казино; ведь нигде ещё в стране нельзя было так свободно культивировать людские слабости, как это можно было делать в резервациях. Кзучилбаре повезло, его организм стойко выносил влияние алкоголя за счёт преобладающей доли норвежской и ирландской крови, но не повезло тем, кто вёл прямую линию от воинов прерий и мог упиться до металкогольного психоза с трёх рюмок самодельной сивухи.
[indent] Сейчас он чувствовал себя на грани делирия, хотя алкоголь, похоже, не смог всосаться в слизистые оболочки даже частично. Голову ведёт и мутит, желудок так и сокращается остаточными толчками, и хочется по-детски разреветься, уронив себя на холод безразличного асфальта, звякнув цепью на бедре, но за спиной вновь раздаётся этот голос. Этот чёртов голос, обладавший какой-то совершенно гипнотической и ни с чем не сравнимой интонацией – казалось, что Зу будет слышать этот обволакивающий бархат даже если зажмёт ладонями уши или напялит шумоподавляющие строительные наушники. Как кто-то настолько живой мог оказывать на него такое сногсшибательное влияние, как так вышло, что он едва не превратил гордого обладателя покатого носа, чуть изящнее, чем у вождя племени сиу, чей профиль отчеканен на пятицентовой монете, в сладострастную течную суку, в роли которой Кзучилбара не мог представить себя даже  самых смелых фантазиях? Или… Или мог?..
[indent] Против воли под аккомпанемент чужих телесных вибраций в голове всплывают чуть стыдливые моменты пробуждений на мокрых простынях – в груди тесно, в паху, напротив, почти невыносимо горячо и слегка покалывает, как покалывает перетянутый резинкой посиневший палец. В голове – ускользающие сны-воспоминания, на груди – ощущение острых когтей и языка, обводящего ореолы сосков тёплым кончиком. Эти сны изводили, оставляя на губах лишь послевкусие тлена и невозвратности чего-то неимоверно важного и жизненно необходимого, но после них Зу чувствовал вовсе не грязно, как сейчас, а подавлено. Подавлено и жалко, страшно, невыносимо – пока струи прохладного утреннего душа не смоют последние следы отчаяния. Он вдруг думает, что, должно быть, его холодное тело было совсем неприятно тому, кто продолжал следовать за ним по пятам. Он помнит ощущение чужих мурашек, звук, как сбилось дыхание, а сердце пропустило удар – наверняка, лишь отчаянное вымученное действие феромонов, на деле же сейчас всё ближайшее пространство заполняет настроение, преисполненное отвращением к нему. К малолетнему упырю, который на полном серьёзе вознамерился отнять у самого себя свою не-жизнь. Даже в вопросе смерти он хочет обладать полным правом исконно американского демократического выбора, от которого теперь остались только жалкие ошмётки и фикция.
[indent] – Что тебе нужно?.. – хрипит он, привалившись обессилено локтями о собственные полусогнутые колени. Голос дрожит, и собственная ничтожность вдруг поднимает волну невероятной злости – Кзучилбара вдруг вскидывается и оборачивается на незнакомца, вальяжно расположившегося у стены так, будто ничего только что не произошло вообще. За злостью просыпается раздражение, ненависть и детская обида – какого чёрта он так развязно и прохладно себя ведёт, пока на его глазах разворачивается жестокая трагедия тяжёлого нравственного выбора? Зачем преследует, чего хочет? Какого чёрта?!
[indent] – Какого. Чёрта. Тебе. Нужно?! – утробно рычит Зу, сжимая кисти в кулаки, но удерживая себя от того, чтобы сделать хотя бы полшага навстречу – ведь в противном случае этот крохотный шаг мог превратиться в прыжок беспринципного голодного хищника; и всё это на глазах у крупного чернокожего охранника, уже навострившего свой взгляд в их сторону.
[indent] – Чего вылупился?! – пытаясь хоть как-то выпустить излишки пара, кричит на него Зу, и если бы он был человеком, то это наверняка бы вызвало резкую агрессивную реакцию со стороны громилы, то сейчас его внутренние инстинкт явно подсказали, что от этой парочки лучше держаться подальше – целее будет.
[indent] – Один хрен я не собираюсь доживать до утра, так что просто скажи, чего ты хочешь? – усталость берёт своё и звериный рык скатывается  подобие скулежа.
[indent] – Правда думаешь, я поверю, что такое уёбище как я понравилось такому… – слово “красавчику” проглатывается в самый последний момент, – такому как ты? Рассказывай сказки кому-нибудь другому.
[indent] Интуиция подсказывает, что это плохая идея, бежать от глаз возможных свидетелей, но также она подсказывала, что эти возможные свидетели едва ли остановят утончённого неизвестного от того, что он мог бы задумать. В момент острого отчаяния становится глубоко плевать, что именно его ждёт, всё, чего Зу хотел, так это хоть какой-то определённости, хоть каких-то ориентиров. Если его хотят использовать – пускай пользуют, если его хотят убить и съесть – пускай убивают и едят. Запустив кулаки в карманы, мальчишка даже отворачивается от незнакомца, собираясь побрести к тому мосту, под которым прятался от солнца до заката, правда, теперь он собирался провести всю следующую ночь, поглядывая на остриё серпа молодого месяца – как он это любил делать, когда ещё был жив.

Дротик попадает в яблочко – мальчишка слегка запинается, когда нефть искрящегося томного голоса расползается по слепой кишке тупиковой улицы, вновь овладевая вниманием. То, что могло бы пугать, сейчас только раздражает, становясь ничем иным, как препятствием на пути к окончанию этих страданий. Смерть проста и непритязательна, смерть милосердна, в отличие от жизни, мучающей одним испытанием за другим, мучающей с самого первого крика, особенно, если не повезло оказаться в классовой системе неподалёку от самого днища. Жизнь – дрянь точно такая же, какой дрянью являются наркотики – не так много людей при всех очевидных страданиях могут от неё отказаться. Зу пытался, но тоже не смог – новая ипостась ходячего мертвеца не залечила синюшный шрам на запястье и борозды на спине, оставленные электрокабелем – сначала била мать, а потом за наказание принялся уже он сам.
[indent] Этот неизвестный искуситель как будто чувствует, куда давить – ведь Кзучилбаре всегда хотелось быть полезным. Не просто полезным, но важным элементом, без которого этот пропащий мир станет ужасно беден – тщеславие тонко мешалось с чувством вины, какое он несёт в себе за факт своего рождения в не самое лучшее время не в самом лучшем месте. Он виноват – за то, что стал для родителей одной сплошной проблемой, виноват, что не повис с истериками и соплями на ноге у старшего брата, когда тот в составе медицинской бригады засобирался во Вьетнам, он виноват, что использовал энное количество кубометров кислорода и распылил фреоны из дезодоранта, подпортив земной озоновый слой, а теперь он уйдёт, не оставив после себя ничего, кроме горстки проклятой пыли. О да, этот молодой мужчина, состоящий из презрения и отвращения к нему, не ставящий его выше пластикового пакета или сбитого фурой на автостраде енота, очень ловко надавил на одну из самых болезненных гематом на душе мальчика, которая всё ещё была пришита серебряной нитью к одеревеневшим останкам плоти.
[indent] Стараясь не думать о том, что продаётся сейчас за чистые простыни и возможность хотя бы временно не ненавидеть себя, Кзучилбара всё же оборачивается, нашаривая в неоновом закате среди фиолетовых потёмок чужую фигуру, что совершенно беззвучно подобралась непозволительно близко… Но непозволительно для кого? Этому хозяину жизни, по всей видимости, было дозволено всё, и, как Зу и полагал, у того в запасе было предостаточно возможностей, чтобы уволочь вампира-подростка с собой и без его согласия; отчего-то последний предложенный вариант как опциональный мальчик не рассматривал. Его не пустят, его уже подцепили на крючок, а весь этот спектакль лишь ради развлечения этого несомненно богатого самодовольного говнюка, который заполняет собой едва ли не всё пространство подворотни, точно серебристый эфир неизвестного происхождения. Одни только глаза сияют неоспоримой белизной и как будто бы чистотой – глубоко запрятанной непорочностью, разглядеть которую суждено только тому, кому её захотят раскрыть. От подобных мыслей хочется неприязненно фыркнуть – вот ещё, нашёлся Далай-лама!
[indent] – С чего это кому-то нужно лечить вампира, а, Менгеле? – посыл направлен с вызовом, но вызова в голосе нет, только усталость и смирение быка, которого за верёвочку ведут на убой. Для вида – картинно артачится, но про себя выбор уже сделан, выбор очевидный и не требующий долгих размышлений. Это станет очередным мучением и пыткой для выявления предела его возможностей, а это значит, что смерть всё-таки сможет его настигнуть – другой вопрос, с какой целью его будут потрошить? Ведь вскрытие ради научных изысканий ни в какое сравнение не идёт с ублажением чьего-то мёртвого тела ради чужой забавы – на это даже иногда приходили посмотреть и другие представители мира теней, в большинстве те, кому всё ещё доступна такая милость, как эрекция.
[indent] – Я сильнее, чем кажусь, мистер. Мне дробили кости, поджигали кожу, использовали моё тело для… – он слегка давится словами, но, стиснув зубы, процедил окончание задуманной фразу, – интима разной степени извращённости. Хочешь полную картину для анамнеза?
[indent] Чтобы вернуть себе хотя бы немного уверенности, чтобы перестать бояться и жалеть себя, он расправляет плечи и смотрит в чужие глаза с блестящим вызовом, неожиданно ловя очередной короткий приступ дрожи. Что же такое – почему этот взор так будоражит внутренние воды его души до такой степени? Это опасный взгляд, это взгляд, который не предрекает тебе ничего хорошего, и из всего сказанного впоследствии наверняка можно будет вычесть половину лжи, но это всё меркнет и бледнеет на фоне единственной мысли – какие же они, всё-таки, красивые эти две луны. Кзучилбара, на несколько мгновений забывшись и потерявшись в глубине чужих зрачков, неторопливо поднимает вверх ладонь и прищуривает один глаз, пряча половину чужого лица за темнотой пальцев, будто пытаясь вообразить, как на месте другого сверкающего глаза мог бы быть один большой чёрный агат непроницаемой радужки. Портрет представился очень хорошо, но недолго – наваждение спадает, когда в ноздри с двойной силой бьёт запах чужой свежей крови. Кзучилбара рычит и отворачивается.
[indent] – Себе оставь! – огрызается он, пренебрежительным и резким жестом отбрасывая от себя чужую утончённую ладонь.
[indent] – Я согласен. Вези, куда хочешь – меня всё равно уже никто не хватится.
[indent] Правда, в голове у мальчишки зрел свой параллельный план – следующим приёмом пищи, какой он сделает, будет или человеческая еда, или он поест уже на том свете. Он делает почтительный шаг вежливости в сторону, чтобы пропустить незнакомца вперёд, а после, внезапно воодушевившись своим пренебрежением к столь важной персоне, спрашивает:
[indent] – Могу я хотя бы имя твоё узнать?

Должно быть, последние остатки животной расчётливости растаяли, стоило только мальчишке согласиться на поставленные условия – режь, колоти, бей током, плевать, боль для него лишь далёкий тугой отголосок, разносящийся по нечувствительным мёртвым нервам. Нет ни страха, ни злости, одна только усталость и желание уснуть, которому не суждено осуществиться – для такого как он сон стал невозможен. Сон давал ему возможность отключиться от самого себя, забыть собственное имя и отдаться миру грёз, от которых ему оставался только лёгкий сахарный вкус на губах – большего он, по всей видимости, не заслужил. Теперь даже те крохи, до которых он дорывался, стоило закончиться долгому дню, проведённому в подвале дома одного из его приятелей, чья семья существовала на пособие и выручку с продажи наркотиков школьникам, Зу получить не мог – он вообще ничего не мог из того, что могло бы доставить ему хоть какое-то истинное удовольствие, после которого не хотелось удавиться. А удавиться хотелось частенько.
[indent] Автомобиль появляется будто из пятого измерения, мальчишка даже легонько вздрагивает, когда начищенное лаковое крыло броско мелькает пошлым розовым неоном, а в стекле появляется его отражение. Провалившиеся в круги теней глаза, сверкающие двумя золотистыми кольцами радужек, изломы скул, мрамор твёрдой неподатливой кожи – навсегда юн, навсегда восемнадцать, пластиковый гадкий утёнок, который так и не превратится в прекрасного лебедя; от лицезрения собственного отражения становится так тошно, что хочется реактивно впечатать кулак в стекло и оставить пинками пару вмятин на двери, ведущей в заднюю часть салона, но хозяин этого роскошного банкета вовремя огибает Зу, чтобы открыть перед ним дверь. Надо же, как любезно…
[indent] Такие дорогие тачки он видел только на экране телевизора и на мятых фантиках-вкладышах из грошовых жвачек. Сам он не водил ничего элитнее ржавой колымаги, выпущенной концерном Форда, да и катался в последний раз только на заднем сидении микроавтобуса от Фольксваген, убитый марихуаной в обнимку с гитарным станом – а потому ему вдруг становится не по себе от одной только мысли, чтобы проехаться своей тощей задницей по коже такого дорогого салона.
[indent] – Меня зовут Зу, – несколько заторможено отзывается мальчик, закусывая левым клычком нижнюю губу, в последний раз взвешивая все “за” и “против”. Чаша весов с “против” опасно кренилась книзу, в то время как редкие “за” не могли заставить себя опуститься ниже даже при условии, что те с усилием подпрыгнут – но Кзучилбара всегда делал неправильные выборы. Неправильно выбирал друзей, неправильно гнул свою линию, неправильно шёл путём самоуничтожения, даже не окончив школу, целесообразность которой уже давно стала для него пустым звуком. Пугающе быстро добиваясь успехов в новом заинтересовавшем его предмете, Зу быстро бросал начатое, решая довести свои навыки до совершенства когда-нибудь потом – надо ли говорить, что это “потом” так и не наступало? Впрочем, похоже, теперь у него времени будет навалом – лишь бы содержание не было приближено к типичной федеральной тюрьме.
[indent] – Мне можно будет читать книги? А рисовать? – по-телячьи похлопав длинными ресницами, вдруг как-то совсем наивно и по-детски спрашивает Кзучилбара, спрашивает он, будто желая найти хотя бы ещё один повод для того, чтобы наступить на центр очевидного капкана. Капкан смыкается, когда он перекидывает одну ногу в тяжёлом берце через порожек, затем другую, звенит пристяжной цепочкой, скользя по сидению и вжимаясь в противоположную дверь – а в зеркале заднего вида отражается жёсткий раскосый взгляд, мгновенно проделавший в нём дыру. Хочется огрызнуться на него также как это было сделано с темнокожим охранником, но Кзучилбара понимает – он сам зашёл на чужую территорию, сам принял чужие правила, согласившись на… Сам даже не зная, на что.
[indent] На сидение хочется забраться с ногами – он и сам не заметил, в какой момент острые коленки начали упираться в водительское сидение, которое занимал отец. Не заметил, как детство закончилось, сменившись юностью, как вьетнамский конфликт перетёк в афганский, как детские заботы о том, чтобы отправить на выпас стайку бизонов сменились мыслями о том, где достать какой угодно дряни, чтобы упороться и не вспоминать всё, что вспомнать так или иначе, а приходилось.
[indent] На своего нового “начальника” он больше не смотрит, лишь наблюдает, как мельтешат небогатые пейзажи за тонированным окном, как вспыхивают на доли мгновений светоотражатели на дорожных ограждениях, как жёлтая разделительная полоса вьётся облупившейся змеёй. Он понимает, что его вывезли за город, видит указатель, объявлявший о скором прибытии в аэропорт, на что внутри не отзывается вообще ни единая нота тревоги – Перу так Перу, Мадагаскар так Мадагаскар, ему всё равно. Лишь отмечает вялым голосом, цепляясь негнущимися пальцами за закатанный трикотаж полосатого свитера:
[indent] – Я никогда не летал на самолёте.
[indent] Впрочем, зря это он брякнул, ведь, как сказал ему “его новый хозяин” – ему насрать.

В районе желудка сводит судорогой тугой узел, импульс, похожий на боль и острое сексуальное возбуждение, простреливает паутину нервной системы – как же он голоден. Салон быстро пропитывается чужим запахом, ноздри забивает, точно вата, густой терпкий аромат, от которого некуда деться, и Зу только и может, что сильнее ссутулиться и прижаться холодным лбом к такому же холодному стеклу, не боясь оставить жирный след на начищенной поверхности – так или иначе, а плюсы в его нынешнем положении были: хоть лоб не жирнился, а прыщи и раздражение не атаковали щёки сразу после бриться. Ему вообще больше не нужно бриться – нигде. Мастер об этой маленькой, но значимой для него детали позаботился как следует, самостоятельно подготовив свою новую, как ему казалось, безвольную игрушку к невыносимой жизни под тотальным контролем. Игрушка оказалась крепче, чем выглядела – мрачное торжество собирается чуть заметно скривить губы Зу, но сил на это не хватает, ведь все они уходят на то, чтобы не думать о еде. Интересно, сможет ли он подохнуть от отсутствия кормёжки? Если да, то как долго он, в таком случае, протянет? Этот вопрос хочется задать тому, кто по части вампиров, по всей видимости, был осведомлён намного лучше него – сам-то Зу не знал о вампирах больше, чем смог узнать о себе – но проглатывает слова, как будто ещё сильнее пытаясь вжаться в противоположную от молодого мужчины дверь. Как можно дальше – будто бы это способно спасти мальчика от удушающего сладкого запаха невероятной изысканной крови.
[indent] Мастер приносил ему разные группы, каждая была по-своему хороша – мелкий кровосос смог довольно быстро распробовать каждую и даже прикинуть, на какие физические показатели будет влиять употребление того или иного типа. Лишь любопытное замечание, которое заставило мальчишку в тот момент шикнуть на самого себя и попытаться тщетно разбить собственный череп об стену – это говорил не он. Это говорил зверь, подлая кровожадная скотина, которая поселилась в его мёрзлом теле, умертвила его, пустила корни в жилы, разбежавшись плотоядными червяками, и заставляла думать теперь о каждой живой душе лишь как об источнике пропитания. Золото глаз вспыхивает и Зу торопится свесить черноту вьющихся волос на глаза, чтобы не дать своему новому “мастеру” взглянуть на его лицо, даже если тому это вдруг захочется – а мальчик был убеждён, что тот в его сторон даже не фыркнет без острой необходимости.
[indent] – Зу от “Кзучилбара”. С языка индейцев арапахо – палач богов. Так меня зовут… Так меня звали.
[indent] Жёлтая вспышка дорожного знака, предупреждающего о скором повороте налево, синие блики кнопок на панели дорогой машины, зеленовато-серое свечение молчаливой магнитолы, слегка разбавлявшие темноту салона – у его меланхолии довольно яркое цветовое сочетание. Рядом с ним – не человек, который теперь мог распоряжаться им как он хотел, и неприятное чувство дежа вю окатывает его воспоминаниями о своём первом пробуждении после обращения. О том, как на него смотрели, как облизали окровавленную шею и как велели полностью раздеться, что делать Зу категорически отказался – парень моргает, зажмуривается, как от удара, и почему-то спешит посмотреть в лицо того, кто вёз его сейчас в полную неизвестность; посмотреть как будто в поисках защиты. Ну и чушь…
[indent] Однако ему, вопреки разумной логике, становится немного легче, когда он глядит в безразличный точёный профиль, выхватывая из потёмок блеск лунных глаз. В этом взгляде нет похоти, нет острой жажды обладать или садистического предвкушения, не предвещавшего таким как Зу ничего хорошего. Чуть слышный ветерок спокойствия будто гладит по щеке, убеждая, что никто не будет его мучать сверх необходимого, и что это делается не ради унижения его достоинства – будет проще, если начать ко всему относиться как к вынужденному обследованию на наличие рака простаты. Отбросить эмоции, попытаться заглянуть за горизонт событий, чтобы обнаружить там счастливый для себя конец. Кто знает, может, ум вкупе с баснословными деньгами, действительно, сможет поднять даже мертвеца из могилы?
[indent] – Ясно, Айзава-сан… Nihonjin? – зачем-то спрашивает Зу, хотя ответ тут очевиден – разумеется, человек, что сейчас увозил его подальше от его привычного мира, был японцем. Даже под пудрой из лоска и надменности в нём читалось то самое благородство, какое сложно описать словами или изобразить в картине – Айзава-сан лучился этим благородством и жёсткой породистостью, точно золотой слиток без единой примеси. И в противовес ему совсем не похожий на него конгломерат из кровей и культур, собранный из самых разных частей света – смесь бульдога с носорогом, который такому мужчине не ровня. И хоть Кзучилбара не разделял нацистских чистокровных убеждений, но рядом с таким человеком всякий почувствует себя слегка неполноценно – особенно подросток, состоящий из этих неполноценностей.
[indent] – Как ваш дом может стать моим, если для вас я просто рабочий материал? – в его голосе не звучит ни обида, ни агрессия – в его голосе не звучит ничего, и вопрос этот произносится как будто для проформы, не требуя между тем ответа.
[indent] Наверное, у них разное понятие “дома”. Наверное, это всё было сказано для того, чтобы предотвратить возможную истерику, какая может накатить на любого, кому вдруг внезапно приходится не просто покинуть пределы родного города, но и родной страны. Хотя, Штаты так и не стали для Зу полноценной родиной – эта страна не дала ему никаких путей, кроме выстланной для него персонально Дороги слёз навстречу к рабской закредитованности и невозможности получить хорошую работу. Так или иначе, а мальчишка не грустил о том, что если он и умрёт, то на совершенно другом континенте – для многих, кто родился в его резервации, это было бы сродни изысканной роскоши. Как, наверное, и полёт на самолёте; как и поездка на крутой машине в компании, очевидно, невероятно богатого человека, способного посчитать чужую жизнь на калькуляторе. Впрочем, это не важно – Зу уже воображает, каково ему будет вновь почувствовать себя тёплым и согревшимся. Вытаскивает воспоминания о вкусе молочного коктейля или утреннего горького кофе, по ниточке вшивает в свою мёртвую плоть воспоминания о том, как здорово было плескаться в речке и чувствовать прохладу утренней росы, усыпавшей сочное травянистое поле нерукотворными бриллиантами. Он вспоминает, как становилось сладко от прикосновений к самому себе – он думает, как бы нежны могли быть тонкие пальцы столько красивого Айзавы-сана, и что, скорее всего, их сладкие касания будут первым, что мальчик ощутит, когда снова станет живым…
[indent] Он вздрагивает, понимая, что прикрыл глаза и почти не слушал, что ему говорят. Интуитивно смотрит снова в зеркало заднего вида, на долю мгновения сталкиваясь с чужим холодным взором, и приходит к выводу, что лучше спросит имя этого человека позже и наедине. На сегодня он уже устал воевать и придерживаться своего гадкого имиджа трудного подростка – тем более, что машина уже заворачивала на парковку к маленькому аэропорту, мигавшую облупившейся красочной разметкой. Бразилия… Подумать только!

Когда у тебя нет такой роскоши, как дыхание, сердцебиение, шум крови в ушах, то всё, что тебе остаётся – это твои мысли. Зу прислушивался к себе, пытаясь в который раз тщетно отыскать в своём организме жизненные потуги, как будто одно только присутствие поблизости этого странного и холодного как глыба льда мецената было способно запустить естественные процессы в его клетках, растормозить смерть и хотя бы ненадолго, но отвести её в сторону, как отводят полупрозрачную вуаль опасности. Глядя на этот тонкий изящный стан, сложно было сказать, что такой мужчина был способен перевернуть горы кверху корнем, однако, некое звериное чутьё подсказывало мальчишке, что не стоит недооценивать противника – он знал это и по самому себе. На тяге из острой ненависти он смог уничтожить древнего вампира, невзирая на свою образную тонкокостностью и подростковую несуразную угловатость – вероятно, об этом скоро узнают, если уже не узнали, те, кто водил близкую дружбу с этим куском дерьма. Впрочем, стоит отдать ему должное – никому другому он не позволял играть со своей игрушкой; смотреть, но не трогать.
[indent] Воспоминания наплывают пузырящимися волнами, и весь остаток дороги до аэровокзала Зу только и мог, что кусать синюшные губы и стараться отогнать от себя навязчивые, выворачивающие наизнанку образы. Образы, в которых он опять находится под набойкой тяжёлого сапога, образы, в которых его раз за разом испытывают на прочность исключительно потехи ради – жестокое, чудовищное унижение, которое своей силой смогло даже заглушить кровавый голод; и мальчик не мог даже ответить, что из этого хуже. Ему становится всё гаже, и он бы, наверное, совсем сжался в комок, свернулся калачиком, в жалкой и безуспешной попытке спрятаться от своих же собственных мыслей, однако, автомобиль паркуется, глохнет рычание мощного двигателя, а двери защёлкали замками – пора на выход.
[indent] Чуть заметно содрогаясь, не то от холода, не то от отвращения, Кзучилбара идёт следом за Айзавой-саном на негнущихся ногах, слегка покачиваясь и надеясь, что вот ещё немного, и тело его капитулирует, а сознание отправится в сладостное состояние голодного обморока. Но если обычный человек в среднем может существовать без еды около 20 дней, то боги, сколько же времени понадобится ему, чтобы склеить ласты от такого жуткого каторжного состояния? Право, получить свой последний в жизни загар было бы милосерднее по отношению к самому себе, но природное упрямство берёт своё и Зу старается хотя бы приосаниться, когда в поле зрения попадается аккуратная фигурка красивой эффектной японки – по всей видимости, тоже одна из приближённых начальника, совсем как этот… Как там его…
[indent] Мальчишка вздрагивает, когда ласковый нарочито приветливый голос девушки силком вырывает его из собственных мыслей – не следя за своей мимикой он морщится и торопится отвернуться, вновь завешивая собственное лицо волосами; и когда это он успел подняться по небольшому трапу на борт частного самолёта? Охренеть, он такое убранство только в кино видел и на обрывках глянцевых журналов – в окошко иллюминатора виднеются тени из человеческих стаек, и Кзучилбара бы, наверное, даже не удивился, узнай он, что всё это тоже подчинённые Айзавы-сана; чёрт возьми, сколько же бабла у этого сукиного сына?..
[indent] Сидение проминается и почти уютно обволакивает – в таком было бы очень здорово уснуть, если бы мальчик мог. Он хочет что-то спросить у начальника, однако, лишь с лёгким удивлением на осунувшемся лице наблюдает, как его телохранитель зачем-то пристёгивает запястья своего господина к подлокотникам, а девушка, встретившая их и проводившая на борт, вливала ему в рот шипучее шампанское с чем-то, что было предварительно там растворено. Вопросов появляется всё больше, и на них его юная, охочая до знаний натура ужасно желает получить ответы, однако, стоит только девушке вновь обратить внимание на самого младшего пассажира, как что-то встревает посреди глотки – не то гордыня, призванная выказывать только глухое безразличие, не то стеснение; на свою голову вдруг захотелось напялить бумажный пакет. В чертах лица японской красавицы даже как будто читалось смягчённое сходство с Айзавой-саном, округлённое и более зыбкое – начальник же был точно мраморная жёсткая скульптура, к которой хотелось прикоснуться, даже если знаешь, что ответного тепла она не даст. К девушке же даже прикасаться было страшно, кабы не рассыпалась, состоящая из сахарной пудры.
[indent] – Нет… Ни есть, ни пить, спасибо, – вредно бурчит пацан, натужно пыхтя на словах о том, что в крови ему будет отказано, даже если он очень попросит, на что хотелось зашипеть “Я бы и не попросил!”, но это детское поведение приходится удержать в узде. Стянув с плеч грубые углы кожаной куртки и перекидывая её через спинку сидения, он всё же приосанивается, чтобы всё же окликнуть девушку, представившуюся как Юи.
[indent] – А на счёт музыки… У вас есть Aerosmith? Кассета Night in the Ruts.
[indent] Последний альбом, который он так и не успел послушать. Его мастер любил Дебюсси – Зу любил его тоже, нет, обожал, однако, теперь он едва ли сможет ещё хоть когда-нибудь послушать этого композитора; “родитель” любил не просто слушать классика музыкального импрессионизма, но и предаваться с Зу своим особым жестоким играм.

Гадко-гадко, как же это всё, чёрт возьми, унизительно! На него смотрят как на йоркширского терьера, тянут умилительную нотку в голосе, того гляди, и запустят тонкие цепкие пальчики ему в шевелюру, чтобы потрепать, как котёнка или пуделя. Фарфорово-сахарная кукла не вызывает доверия, а в нарочитой приветливости и добродушии, какими насквозь пропитано её безостановочное щебетание, кроется некое второе дно – это не тупоголовая секретарша, которая своей тупоголовости даже не замечает, поскольку это является её стилем жизни, вовсе нет. Тем и пугает – Зу привык к простоте и предсказуемости человеческих созданий, что давало ему хоть и зыбкую, но почву под ногами, а эти… Люди ли они?
[indent] – Спасибо, – сухо благодарит мальчишка, беря плеер с наушниками на тонкой дужке так, чтобы не коснуться чужой кожи. А когда девушка отвечает на неозвученный вслух вопрос, зачем начальника пристегнули к креслу, делая это так, будто посвящает ребёнка ясельной группы в тайну Санты-Клауса и рождественских эльфов, Кзучилбара фырчит, треща раздвигаемыми фиксаторами наушников.
[indent] – Мне не интересно, – ворчливо врёт он, перекидывая наушники через голову, прикрывая чёрным поролоном ушные раковины, но жать на кнопку Play не торопится. Режущее глаза кокетство запросто способно обратиться чем-то ещё, чем-то более серьёзным, если не сказать опасным, и всё, чего мальчику хочется, так это того, чтобы данная особа держалась от него подальше и не разговаривала с ним на протяжении всего полёта – сделать вид, что он её не слышит, Зу поможет музыка окошко иллюминатора, в которое скоро можно будет увидеть луну на уровне глаз. От мыслей об этом захватывающем гипнотическом зрелище почему-то на долю мгновения предвкушающе захватывает дух. Как будто повинуясь словам девушки, мальчишка оглядывается через плечо, чтобы поздороваться взглядом со светилом – как всегда совершенным в любой своей ипостаси, хоть в виде утончённого серпа, хоть в виде серебристой монетки без номинала в виду своей бесценности.
[indent] Медитативное созерцание прерывается – чужие слова коротко бьют под дых. Девушка, очевидно, веселится, рассуждая об отношениях и однополом сексе, как будто специально ковыряя чужие ранки, рассчитывая неизвестно на что; что-то подсказывало мальчику, что этот угрюмый телохранитель по имени Ито не каждый день так вспыхивает и краснеет, как школьник, дёрнувший понравившуюся девочку за косичку. Первая влюблённость, первые прогулки допоздна, первый поцелуй и первый неловкий спешный секс, пока родители уехали на корпоративную вечеринку – у Кзучилбары ничего из этого не было. Первый секс, минуя все стадии конфетно-букетного периода, у него состоялся с древним вампиром, точнее, то было настоящее изнасилование – как, впрочем, и все остальные акты, так или иначе касавшиеся Зу ниже пояса. И хоть там, в гульфике, никогда и ничего не шевелилось, жирные прожорливые черви всякий раз точили его сердце и потрёпанную душу, подкидывая в тлеющие угли мыслей воспоминания – о том, что для него секс навсегда теперь будет связан с болью и унижением.
[indent] Собственные синюшные раны и отражение в зеркале, в котором он, точно в страшном фильме, распят на Т-образной перекладине, прибитый за запястья к дереву железными кольями – в ту ночь мастеру захотелось возомнить себя скульптором эпохи Возрождения. Это бередящее извилины слово на букву “т”, произнесённое этими хищными алыми губами, бьёт его, колотит, как боксёр безвольную грушу, набитую песком, и Кзучилбара врубает кассету, прижимая наушники к ушам и зажмуриваясь, как будто это могло помочь ему забыть всё, что в очередной раз прокручивалось калейдоскопом ужасов в его голове. Ничего, скоро он окажется далеко от того места, где его так и не смогли убить – и теперь его будут убивать в месте совершенно другом. Убивать для того, чтобы воскресить, чтобы заставить снова дышать и видеть сны, а потом, наверное, отпустят восвояси и забудут. Подумав об этом, Зу, съёжившись, приоткрывает глаза и оглядывается на спящего Айзаву-сана – отпустит ли? Забудет ли?

Неприязнь к нему заполняет особым запахом герметичное пространство самолёта, стоило только Зу оглянуться на начальника и задержать на нём взгляд дольше секунды. Мальчик хмурится и смотрит туда, где был эпицентр кортизоловой вспышки – гормон тревоги слегка смешался с адреналином, такая кровь всегда немного горчит и заставляет напрягаться нутром в предчувствии чего-то нехорошего, и Кзучилбара только и успевает, что подцепить уголком периферийного зрения булавки чужих зрачков, направленных точно на него. Малая дол мгновение и вот, он упускает момент, крепкий поджарый мужчина больше не обращает на пацана никакого внимания, не придавая ему значение большее, чем неодушевлённого предмета интерьера. Так странно, и почему это вдруг так неожиданно сильно злит? Что о нём думают, раз не живой, раз сердце не бьётся, то и души в нём никакой нет, нет никакого понимания себя и своего положения? Хочется обиженно фыркнуть, но мальчик только скидывает с ног сапоги, торопливо их расшнуровав, и забирается с ногами на кресло, сворачиваясь в нём калачиком, точно большой худой пёс, пытающийся примоститься на кошачью маленькую лежанку.
[indent] Раньше с ним всегда считались. Его недолюбливали, даже больше – его ненавидели – но все прекрасно осознавали, с кем имеют дело и кому наперекор они собираются пойти; Зу был из тех, к кому стекались точно такие же отбросы, как и он. Школьная иерархия жестока, и даже находясь на её дне можно отращивать клыки и кусать за поджилки ноги, которые пытаются тебя топтать, а потому Зу, рассудив, что противостоять условным тупоголовым верхушкам проще, собравшись в некий конгломерат, завоевал свой авторитет среди надломленных детей из этнически смешанных семей и выходцев чет хиппи. Разношёрстная нечёсаная стайка, от которой периодически пасло жжёным запахом травки: из привычной иерархии они теперь выбивались – и хоть никто, по-прежнему, не зазывал их на школьные тусовки, лишний раз понукать бешеных отщепенцев, которым нечего терять, никто не хотел.
[indent] Может, это был трон из грязи и требухи, но это, всё же, был трон – Зу, укрывая под своими крыльями пацанов и девчонок, не раз опущенных головами в унитаз, чувствовал себя на своём месте. Потому так тяжело было терпеть унижение своего достоинства при помощи самых мерзких и отвратительных методов – потому сейчас, на грани голодного бешенства, так сложно даётся выдерживать даже безобидные щелчки по носу, как бы говорящие ему, что он здесь лишь очередной разменный материал. Может, он мог заглянуть в ситуацию глубже, мог разобрать этих, судя по запахам, не-людей по косточкам, слиться с их характерами, сопоставляя телесные ароматы с манерами их поведения, но вот незадача: Зу был зол и Зу этого не хотел.
[indent] Кажется, что так даже можно почти уснуть – луна смотрела на него в окно иллюминатора как будто даже немного грустно. Её ласковый свет гладил его по щекам, оставляя серебристые зыбкие поцелуи на дрожащих ресницах, пока нутро рвалось от невыплаканных слёз, но вдруг в его голове будто бы что-то взрывается – что-то, что заставляет распахнуть глаза, мигом сбросить наушники и вытянуться стрункой в своём кресле, щерясь как хищник. Это неприятно осознавать, но он, действительно, испугался – испугался так, как может напугаться любой хищник, впервые сталкиваясь с противником, равным ему по силе; хотя, глядя на то, как натужно брякнули наручники, как загрохотало кресло под таким изящным и мнимо хрупким телом, можно было даже сквозь собственное упрямство признать, что у мальчишки были все шансы проиграть в стычке с таким монстром.
[indent] Мгновение, другое – начальника успокаивают, или, вероятно, он успокаивается сам собой, не важно, но звериное нутро Зу смиренно замолкает в ответ, и та часть его, что уже перестала быть человеческой, утихает тоже, до поры уходя в тень. Удивительное дело, но голод крови как будто немного ослабел, как ослабевает ошейник на глотке, едва позволявший сделать мелкий глоток воздуха. Под влиянием вспышки отчаянной надежды мальчик нащупывает середину грудной клетки, торопливо прикладывает ладонь, будто пытаясь нащупать участившееся из-за страха сердцебиение, но ничего – мотор по-прежнему молчит, а сам он по-прежнему мертвее мёртвого, точно новая тачка с вывороченным двигателем.
[indent] Такая встряска помогает парадоксально расслабиться – свернуться обратно в свой чёрно-красный комок из трикотажа и джинсы, пряча белизну тонких паучьих ладоней в длинных трикотажных рукавах, а резной бледный профиль за завитками волос. Пускай этот бугай с модными серёжками и надменным взглядом из-под творческого беспорядка кудрей думает о нём всё, что захочет – мальчик надолго задерживаться с ними не собирается. Либо он станет человеком, либо умрёт окончательно – других вариантов для себя он даже не рассматривал.
[indent] Нутро слегка подпрыгивает, холодные органы будто хотят поменяться местами в корсете мышц торса, и мальчик понимает, что самолёт идёт на снижение. Кзучилбара приходит в себя после напускной дрёмы, проведённой в компании голоса Стива Тайлера, воспроизводимого раз за разом – просить какую-нибудь другую кассету не было ни сил, ни желания. Тексты, которые раньше могли вызвать мурашки, заставляли мальчика дрожать теперь только метафизически – дрожать и пытаться уйти от ощущения серебристого лунного взгляда, который теперь будто был постоянно сосредоточен на нём и только на нём – как взгляд хозяина на своей скотине. Мечтательная часть его натуры пыталась отыскать там крупицы тепла и ласки, но Зу заставил её заткнуться – такому как он не на что надеяться; и Ито-сан очень чётко дал ему это понять единственной репликой, сказанной ему напрямую.
[indent] – Больно нужно мне с ним общаться, – почти оскорблённо фыркает Кзучилбара, но всё же цепляется взглядом за образ просыпающегося господина Айзавы. Господин, вот ещё! У Зу, как и у любого арапахо, хозяин один – поток ветра и голос прерий, гонящий тоскливых своих пилигримов снова и снова в путь, будь это путь физический или же духовный. Впрочем, за себя мальчишка мог сказать, что весь последний год провёл в глухом тупике – сначала в наркотическо-музыкальном, потом – в рабском. Отвратительно… Как же так вышло?
[indent] Шатаясь и покачиваясь, как метроном на короткой амплитуде, мальчик шёл как заведённый солдатик, действуя на автопилоте. Его одолевала и валила с ног усталость, которая не исцелится ни сном, ни таблетками – только чёртовой человеческой кровью. От мыслей о животной крови воротило, и он даже капризно слегка злился, как дитя, которому дали леденец не с его любимым вкусом в качестве вознаграждения за съеденную кашу. Забираясь в машину, Зу исполняет веление Ито-сана со всей ответственностью – не роняет за всю дорогу ни звука, глядя воспалёнными жёлтыми глазами на кромку розовеющего горизонта. Вот бы снова воочию увидеть солнце – хоть мальчишка никогда его не жаловал, но раньше оно казалось чем-то естественным и раздражающим своим постоянством, теперь же солнце для него стало непозволительной роскошью.
[indent] Тяжело поверить, что они уже в Бразилии – как будто колесят в объезд Альбукерке, наворачивая круги, чтобы запутать незадачливого доверчивого мальчишку. А, может, Бразилия, действительно, похожа на любой южный американский штат, граничащий с Мексикой и её нарковойнами с конвоями живой рабочей силы? Он наверняка не знал, да его и не слишком-то заботило. Хотелось остаться в одиночестве, хотелось раздеться и лечь на кафельный пол душевой кабины под ледяные струи воды, чтобы хоть как-то протрезвиться от своего голода, но Кзучилбара сомневался, что это ему поможет. Он не знает, сколько времени прошло к моменту, когда они оказались на территории поместья, где его, судя по всему, будут содержать – и от взгляда на отстроенную обстановку становится в голову снова закрадывается мысль, что ни в какой они не Бразилии. И давно японцы угнездились в таком странном месте, плечом к плечу с бразильской нищетой и преступностью, о которых уничижительно отзывается всякий американский капиталист?
[indent] Когда все выходят из автомобиля, Зу щёлкает ручкой замка и мешком вываливается наружу – не слишком грациозно, но он никогда и не пытался быть таковым, смирившись со своей некрасивой угловатостью в теле и резкостью в движениях. Ему не для кого быть красивым, а потому даже не старается, лишь приобнимает самого себя за плечо в поисках поддержки от своего внутреннего “Я”, и обходит автомобиль с хвостовой его части, стараясь держаться зыбкой тенью позади всех, уставившись в носки своих сапог – он изо всех сил старался не показывать, насколько ему сейчас погано. Как самое тяжёлое похмелье, только раз в сто хуже. Но, похоже, конспиратор из него очень так себе – он чувствует взгляды, направленные на него, и невольно вздрагивает, когда понимает, что ему снова нужно держать лицо и демонстрировать несгибаемость своей воли. Ужасное упрямство – черта, унаследованная от матери вместе со склочным характером, впрочем, последний мальчик пока что задвинул в дальний ящик, лишь слегка хмурит чёрные брови, пересекаясь взглядом с Айзава-саном. Новый член семьи? Что за вздор!
[indent] – Hajimemashite, – соскребает со своей памяти остатки скудного словарного запаса японского языка и совсем не по-японски протягивает руку высокому человеку, что представился Огури-саном; но тут же одёргивает её, почему-то почувствовав короткий укол стыда и смущения.
[indent] – Простите.
[indent] Не то на это никто не обращает внимание, не то снисходительно не оскорбляется – мальчик из дикой Америки, что с него взять, правда? Огури-сан немного напомнил ему его деда – полукровку арапахо, в котором сочеталась белизна европейской кожи и острота черт, присущих коренным. Из-под тяжёлых век смотрели непроницаемые чёрные глаза, всегда знающие и испытывающие своей ониксовой тяжестью мальчика на прочность – в резервации его звали Смеющийся Койот. Может, потому он так нехарактерно повёл себя с взрослым незнакомым человеком, хотя не имел привычки выказывать всем подряд безусловное доверие и приязнь? Такую же, какой наполнился голос Айзава-сана, когда он назвал перевод его имени – тут уж было впору смутиться, но мальчишка не успел; будучи и без того заторможенным, он взвалил на себя слишком много событий разом. Даже красота и роскошь его нового окружения, какое он мог, разве что, видеть только по телевизору или в качестве музейного экспоната, почти не трогали – сложно восхищаться даже самой великолепной архитектурой и искусством, когда тебя одолевает подобие героиновой ломки.
[indent] То, что ему говорят, благополучно пропускается мимо ушей – ведомы под локоть, Зу даже не пытался запомнить дорогу до места, где ему теперь придётся жить. Пока он расшнуровывал сапоги, он чуть не упал, пропахав носом начищенный до состояния зеркала лаковый пол, но вовремя удержался и теперь беззвучно ступал в посеревших носках. Ставня открывается и в тёплой лаконичной атмосфере его встречает другой мальчик, едва ли сильно старше него самого. Почему-то становится невольно спокойнее от присутствия рядом не ещё одного взрослого, который относился бы к нему как к карманной собачонке, а практически ровесника, но улыбнуться мальчишке в ответ у него не получается – ледяные губы совсем его не слушаются.
[indent] В ответ на прощание Юи парень лишь пространно машет рукой и неловко стягивает с плеч куртку, которую тут же поторопился подхватить Минору.
[indent] – Не суетись так, ладно? Я не твоё начальство. Зови меня Зу, – просит он настолько мягко, насколько может, и всё равно сама постановка вопроса звучит грубовато. Чувствуя, как трясутся поджилки, парень опускается прямо на пол, точно медленно тонул в бассейне, и когда колени касаются татами, он не выдерживает и заваливается набок, гулко стукаясь головой.
[indent] – Что с вами?! Вам плохо? – обеспокоенно спросил Минору, тут же оказываясь рядом с головой Кзучилбары и отводя волосы с его лица.
[indent] – Даже вообразить не можешь, насколько, – сипло выдыхает он в ответ, и как во сне кладёт голову мальчику на колени, точно на подушку.
[indent] – Прости… Дай мне так немного полежать. Сейчас-сейчас… И буду окей, – он не глада показывает Минору большой оттопыренный палец, но едва ли от него в таком состоянии это звучит хоть сколько-нибудь убедительно. Мысли все цеплялись за Айзава-сана, за то, как скоро он придёт и заберёт его на опыты, как скоро сможет сделать человеком – и Зу уже даже не удивляется тому, что безумно сильно хочет его увидеть прямо сейчас.

Кости трещат под тяжбами желаний и требований, высказываемых его телом – телом, в общем-то, крайне выносливым и непритязательным, если не считать его прожорливости. Даже мастер отмечал, что мальчишка ест как будто не в себя, но подобное его не злило, напротив – он воспринимал это как непререкаемый козырь на его пути к надламыванию личности своего пленника. Ломал он как следует: унижал, манипулировал, мучил, по всей видимости, занимается этим не в первый раз и не с первой жертвой, но именно у Зу он отмечал небывалую прежде выносливость, а потому его берега очень быстро размылись – сексуализированные издевательства под мировую классику музыки становились всё более частым явлением в его жизни, равно, как и более извращённым. Всякий раз казалось, что вот сейчас он перейдёт черту и сотрёт мальчика в порошок, но его тело послушно исцелялось – чего совершенно нельзя было сказать о его душе. Камешек за камешком рушилась его стена из самообладания, вздёрнутый подбородок в какой-то момент сменился понурой попыткой спрятать глаза от своего мастера, превратившего его в личную марионетку, которой он рассказывал на ухо всякий раз, как безумно хочет овладеть им по-настоящему. По-человечески.
[indent] Этому уроду не было известно понятие человечности, а значит, у него и не встанет никогда – Зу даже совершил смертельный номер, на надрыве и с чувством неопровержимого превосходства заявив это древнему вампиру, за что и был обездвижен и подвешен за рёбра на крюк в подвале; сколько он так провисел, без еды и света, он до сих пор так и не смог бы сказать.
[indent] Вот так и теперь его сознание мутилось, барахталось в чёрных водах безысходности, от которой мальчишка неосознанно вцепился пальцами в складки кимоно, натянувшегося на коленях Минору прямо под его щекой – непозволительное и крайне странное поведение, однако, это буквально всё, что он может себе позволить. Тонкие тёплые пальцы гладят его по волосам, разрешая ему эту слабость, и всё, на что в это мгновение надеется Кзучилбара, так это на то, что мальчик не проболтается о его самочувствии и поведении его начальнику – хотя, это, наверняка его первостепенная обязанность. Отчего-то так хотелось выглядеть сильнее и выносливее того, каким Зу был на самом деле – выглядеть таковым именно перед Айзава-саном, чьё лицо в потёмках автомобиля напоминало мраморный череп с двумя зажжёнными свечками в провалах его глазниц. Образ странный, как будто даже прежде виденный в одном из многочисленных снов, навещавших Зу безымянными фантомами, чтобы после оставить только сладковатую горечь. Странное чувство – чем больше он думает об этом нахальном и самоуверенном молодом мужчине, тем больше ловит себя на устойчивом чувстве дежа вю.
[indent] Голос Минору доносится до него словно сквозь толщу воды – кажется, ему пора идти. Начальник сказал, что хочет видеть его – но как сказал, когда успел, каким образом? Зу бы почувствовал его появление, диффузию его особенного терпкого аромата, похожего на цветочный, но немного резче, как будто с нотками древесной коры; услышал бы его приближающийся пружинящий шаг; узнал бы его голос даже сквозь болезненную пульсацию голода в его ушах. Он бы почувствовал Айзава-сана – но, видимо, не теперь.
[indent] – Уже?.. – беззлобно бубнит Зу, приподнимаясь над коленями Минору, позволяя тому встать. Странный и неуместный жест, тем более, от одного мальчика к другому, но Зу не чувствовал в этом чего-то неправильного и неподходящего – так он лежал на коленях брата, так он мечтал полежать ещё немного, ощущая хоть и призрачное, но чувство временного доверия и безопасности. Почему он хотел доверять этому мальчику? Он не знает. Но Кзучилбара послушно поднимается и идёт следом за своим провожатым, заламывая руки и пытаясь отвлечься от разговоров голодной нежити в его голове методом просмотра гравюр, которыми были богато украшены стены, да и вообще всей роскошной обстановки, в которой ему было стыдно даже просто дышать. Странно, что его, совсем недавно вылезшего из-под моста, не обдали душем из антисептика, чтобы он одним своим взглядом не марал здешний традиционный японский лоск.
[indent] – Айзава-сан? Палач богов здесь, – возвещает Минору, предварительно молча сделав Кзучилбаре жест, чтобы тот вёл себя тихо и дал сначала говорить именно своему надсмотрщику. Такое странное слово по отношению к такому лучистому мальчишке – тоже как будто сотканному из нематериального полотна. Когда тот, по всей видимости, получает отмашку, Минору отходит в сторону и, слегка поклонившись, напоследок улыбнулся Зу, шепнув:
[indent] – Удачи.
[indent] Он кивает, мысленно соглашаясь с тем, что удача ему явно ещё пригодится. Убранство кабинета не позволяет пройти дальше, и Зу так и топчется в пороге, пока проход за его спиной закрывается, точно в пещере из известной арабской сказки. В памяти всплывает воспоминание о том, как он почти вплотную прислонялся к спине этого мужчины, какие непотребства сладко шептал ему на ухо, исполняя гипнотический танец языком, рискуя сорваться на кромку его ушной раковины – и если бы он мог, то покраснел бы и попытался провалиться сквозь землю. А в таком интерьере он и подавно чувствовал себя не в своей тарелке – даже мелькает мысль, что лучше бы его бросили в темницу.
[indent] – Вызывали, сэр? – отчётливо произносит он, наверное, даже с перебором громко – его эхо разлетается по кабинету, пока Зу желал взлететь над полом, лишь бы не иметь отношение к окружавшей его роскоши, бывшей дороже, чем вся его жизнь.

Пластинка плаксиво взвизгивает – почти незаметно, только чуткий слух вампира в состоянии расслышать этот плач – и в просторном кабинете остаётся один лишь призрак её печальной песни. Эхо дербанит барабанные перепонки, и Зу морщится, хотя мелодия была приятной – кажется, классика из Рахманинова, если судить по тому, что он успел услышать из-за двери. Находиться здесь в столь роскошных условиях было неудобно, неуютно, словом, одно повторяющееся “не”, какое засело в мальчишеском раздражённом мозгу слишком давно, чтобы он мог вспомнить, а когда именно в нём народилось это отвращение к роскоши – отвращение, выросшее из непонимания. Сложно стать расписной фарфоровой вазой, когда ты был слеплен глиняным горшком в прогретом костром вигваме – Зу знал, что ему здесь не место, и что едва от него получат желаемое, то его попросят прочь. Не такому существу как он находиться здесь – почему-то вдруг становится страшно.
[indent] Осознание накатывает волнами – его жизнь осталась далеко позади. Выпитый в качестве первой жертвы отец, убитый и развоплощённыйй мастер, трупы близких людей, сложившиеся друг на дружку внахлёст, всё это теперь как будто не имело к нему отношения, однако, ощущения свободы это не приносило. Всё новое – это неизвестность, а неизвестность – это ужас для его расшатанной психики. Хотелось стабильности и понимания, хотелось видеть наперёд, но у Кзучилбары не было такого таланта – лишь дед мог блеснуть своим раскосым тёмным взглядом куда-то за горизонт и сказать пространную мудрую ахинею навроде “чёрный орёл ищет своё гнездо, чтобы разбить о камни клюв”. Подобные ребусы едва ли поддавались дешифровке, однако, перейдя через границу жизни и смерти он вдруг осознал – путь возрождения никогда не бывает лёгким. У взрослых орлов отрастают и загибаются клювы, закручиваются когда, пух и перья нарастают так плотно, что становится тяжело лететь – и если орёл самостоятельно ломает себе клюв, выдирает когти и выщипывает оперение, то у Зу теперь появился тот, кто готов взять на себя ответственность за его мучительное восстание из мёртвых.
[indent] Мальчик кивает, стараясь не смотреть на Айзава-сана, и подходит ближе, совершенно беззвучно. Он не просто не заслуживает быть здесь – он не может смотреть на этот профиль, на этот фас, на угольную темень его волос, на серебристый блеск глаз в интимных потёмках. В нос бьёт кратким всплеском аромат крови – не его начальника, но тоже вполне сносной, чтобы восполнить ею силы. Но Зу лишь крепко обхватывает себя за плечи и шумно плюхается в кресло, скрипя кожей и звеня навесной цепочкой.
[indent] Хочется гомерически рассмеяться, когда он понимает, что сейчас придётся писать вручную. Пальцы едва гнутся, руки дрожат, но он сглатывает, кисло кривя губами, беря в левую руку ручку и выводя на ровной отпечатанной строчке анкеты своё имя: Кзучилбара “Проливной Дождь” Накихона. Так, ничего сложного. Пол: мужской. Хотя у него так давно не шевелилось в трусах, что мальчишка уже даже сомневался, а не случилось ли что с его игрек-хромосомой. Нация: и тут он спотыкается.
[indent] – Айзава-сан, – голос хриплый, дрожащий, но достаточно громкий.
[indent] – Нацию писать как в паспорте или как в родословной? – ведь, невзирая ни на что, ни на какие примеси, даже в резервации его считали своим, хоть паспорт и выражался пространным “американец”. Чушь, разве же это нация? Нация сочетания несочетаемого, скопище жуликов и воров – не наебёшь, не проживёшь. Но, тем не мене, как скажет босс, так оно и будет – прямо здесь и сейчас Кзучилбаре было, по большому счёту, всё равно.
[indent] Вид сверхъестественного существа: вампир; возраст: сладкие 18; дата рождения: 21.09.136… Тысяча триста шестьдесят… Будто придя в себя, мальчишка пишет нужную цифру – отчего он так уцепился именно за эту цифру? В Центральной Европе пламенела готика, в Мезоамерике происходила массовая миграция племён, а на севере… А что было на севере? На севере доживала свои дни династия пиктских королей, позже изрядно помешавшаяся с ирландцами. Ирландцами… Почему он об этом думает вообще?
[indent] Идёт дальше, пишет, невзирая на дрожь и голодную ломку, каллиграфическим курсивом. Место проживания: резервация Уинд-Ривер, город Ривертон, штат Вайоминг, родина белых бизонов. Голова мутится, он явно пишет лишнее, но ничего не может с собой поделать – под ложечкой сосёт и жмёт, мальчик скашивает взгляд на фужер, покрытый изнутри тонкой плёнкой постепенно подсыхающей крови. Губы как будто сушит, и он, бросив мгновенный взгляд на несомненно красивое лицо Айзава-сана, торопится уткнуться им в листок опросника. В голове алым транспарантом вспыхивает мысль: “лучше бы меня трахнул ты, а не тот мерзкий похотливый урод”. За это себя хочется ударить, но мальчишка стискивает челюсти и пишет дальше.
[indent] Рост; вес…
[indent] – Я не знаю свой вес… Перед обращением я сильно скинул, сидел на наркотиках, – сипло оповещает мальчишка и бежит взглядом дальше по бисерным печатным строчкам.
[indent] Рацион. Горький комок подкатывает к горлу, вспоминаются белые перчатки брата и ремень – всё, что ему осталось после его доблестной кончины. Были ли те, чьей кровью он питался, всё ещё живы? Зу не знает этого, но он знает одно: последние шесть месяцев он питался кровью молодых парней, приблизительно его возраста. Что записывает и, гулко выдохнув, идёт дальше. Последний приём пищи: неделю назад; реципиент: юноша двадцати лет, четвёртая группа крови, отравленная героином, отчего Зу немного мутило ещё около суток после. Количество не помнит, помнит только как взорвался дофаминовый пузырь в его голове, когда мастер, сунув ему между ног свой кулак, обронил пару капель ему на губы. Профессия и занятость: безработный, музыкант, хотя нет ни музыкального образования, ни аттестата об окончании средней школы. Хобби… А это ещё зачем?
[indent] – Айзава-сан… Боюсь, под хобби тут места не хватит. Может, пропустить? Это ведь не важно, – натужно сипит он и вовсе не бахвалится. У Зу, действительно, на всякий род есть хобби. От точных наук до творчества, от научного чтива до художественной литературы – его ум был живой и неугомонный, правда, едва ли мальчик кому-нибудь расскажет, как тяжело ему бывает довести дело до конца.
[indent] Кзучилбара сглатывает и ведёт глазами ниже, выхватывая строку “успокаивающие факторы”. Сначала он думает, что ничто не может его успокоить, ведь ноздри так болезненно щекочет запах недоступной ему крови, но всё же сознание быстро вычленяет его воспоминания о болезненных одиноких ночах, проведённых в компании только с одним, дорогим ему собеседником… И тогда он естественно и легко пишет “Луна”. Спустя долю мгновения добавляет “музыка и приготовление тако”, но, скорее, для проформы, хотя и музыку, и тако в своей смертной ипостаси он любил безумно. Но сверху пустует графа, зрачки мечутся чуть выше и наталкиваются на подпись “раздражающие факторы”. Мальчик поднимает взгляд на Айзава-сана, задерживается на его облике, едва удерживаясь от того, чтобы не написать в этой графе “Ты” – ведь сейчас отчего-то его утончённый образ оставлял заметную вмятину на сердце, но мальчишка, будто заключив с собой какой-то пакт, гордо вскидывается, чтобы написать максималистское “почти всё”.

Если этот нелюдь считал, что заполнение бумаг вручную в крайне гадком состоянии, сопоставимом с наркотической ломкой, это не пытка и не издевательство, то следующим этапом этого более близкого “знакомства” для Зу, по всей видимости, будет растягивание на дыбе. Мальчик кривится, морщится, глядит волчонком исподлобья на отгородившегося ширмой деловой папки от своего так называемого “пациента”, но лишь прикусывает губу и стоически пишет дальше. Нация: арапахо ирландско-норвежского происхождения – вряд ли этот говорящий айсберг будет удивлён, но также Кзучилбара сильно сомневался, что ему хоть когда-нибудь попадался под руку такой кисель из национальностей. Будут ли в связи с этим к мальчишке применены какие-либо особенные ухищрения, он сказать наверняка не мог, впрочем, он даже не брался строить догадки, доживёт ли он до конца этой недели. Доживёт ли до завтра? Весь мир для него окрасился в чёрно-белые цвета без тонов и полумер – школьный психолог говорил, что такой взгляд на реальность может говорить о наличии у ребёнка клинической депрессии, но подобным вероятностям взрослое окружение не придало никакого значения. Законсервировались ли его головные пробоины или, напротив, обретение мнимого бессмертия сделал их только шире, грозя превратить в зияющие маленькие бездны?
[indent] Немного помявшись, мальчишка всё же уделяет внимание графе хобби. которую, невзирая ни на что, хотел всё же проигнорировать – он готов сколько угодно говорить про свои нынешние физические показатели, но вывалить на листке бумаги огромную часть своей души, заключённую в интересах и маленьких радостях, оказалось сложнее, чем он думал. Но стоило только начать, как остановиться оказалось сложно – рисование; танцы на публике; чтение литературы ужасов и средневековой философии; игра на музыкальных инструментах (гитара, гармоника, фортепиано); изучение языков (норвежский, ирландский, креольско-французский, даже японский); решение интегралов в свободное время и перебор двигателей машин американского классического автопрома на закуску; ещё нравится готовить всего и побольше, вкуснее и жирнее, хотя умения ограничивались мексиканской кухней. Он рассказывал о себе на бумаге как ребёнок, только что взятый из безразличных объятий детского дома на знакомство с потенциальными родителями, и прийти в себя парень смог только тогда, когда строчка подошла к концу.
[indent] – Ну вот, сказал же, что месте не хватит, – выдыхает он, отчасти даже благодарный, что не дал разболтать о самом себе таким опосредованным образом ещё больше.
[indent] Взгляд напротив прожигает в нём маленькие аккуратные дырочки лазерными прицелами – Зу вздрагивает как от укола статического электричества, строчка из курсива в следующей графе чуть мнётся, подскакивает вверх тахикардией и он тихонько выругивается, пытаясь переправить испорченную букву сверху. Появилась мазня и клякса, на что он, разочарованно запыхтев, просто решил плюнуть и идти дальше, пока его не стопорит нечто особенное, нечто очень личное – он бы покрылся холодной испариной, если бы вообще мог в своём состоянии потеть. На него смотрел день, когда вся его жизнь пошла по пизде, банально закончившись, преобразовавшись в качественно новое агрегатное состояние, и уже здесь мальчик не смог заставить себя и записать дату своего нового дня рождения, поскольку старательно пытался её забыть. Заполнив бланк до конца, он лишь кладёт его на лаковый стол и дробно придвигает к Айзава-сану кончиками пальцев – тот берёт лист, как будто даже нетерпеливо, и всё же замечает этот малодушный пропуск. Зу лязгает клыками.
[indent] – Обращён полгода назад. Ровно, – скрежещет он, припоминая дату на меловой доске барной стойки: “в пятницу тринадцатого “Кровавая Мэри” со скидкой!” Жаль, что эти деньги по итогу оказались выкинуты на ветер – а ведь после излечения и когда его взашей прогонят отсюда ему понадобится хоть какой-то временный капитал.
[indent] – Полгода с момента превращения меня держали где-то на окраине штата Невада, насколько я смог понять. Точного адреса не знаю. До этого около года постоянно передвигался по северным Штатам, – дрожащим голосом отчитывается Зу, невзирая на всю вложенную в его осанку силу, горбясь, будто стремясь сложиться пополам и свернуться в позу эмбриона. Запах подсыхающей сворачивающейся крови в бокале бил по ноздрям нещадно и мальчик только и мог, что перекатывать между пальцев шариковую ручку, шатко балансируя на грани того, чтобы случайно её не сломать.
[indent] И тут воздух раскаляется, в нём даже слышится лёгкий треск чужой искрящей ярости, и Кзучилбара с толикой недоумения поднимает взгляд на внезапно взбесившегося начальника. Будь он сыт и спокоен, будь он в себе – будь он человеком, чёрт возьми – он бы лишь закатил глаза и отмахнулся от невнятного наезда, но мальчишка был на пределе своих возможностей. И если Айзава-сан был хорошо знаком с вампирами, то это был весьма опрометчивый с его стороны шаг – вызывать гнев голодного новорождённого без тормозов.
[indent] – О да, господин Айзава, и вою, и дрочу, и сношаю себя пальцами в зад, глядя на неё. А она глядит на меня и наслаждается этим зрелищем, – голос из утробного рыка скатывается в змеиный шёпот, и пластик ручки чуть трещит в тонких, нечеловечески сильных пальцах, но Зу успевает взять себя в руки и с громким стуком кладёт её на край столешницы. Этот звук отзывается скрипом и грохотом – тяжёлый стол чуть сдвигается, а бокал, качнувшись на тонкой ножке, падает об пол с пронзительным звоном. Запах крови вновь взрывается динамитом на рецепторах в носу и Кзучилбара зажмуривается, закрывая нижнюю часть лица ладонями.
[indent] Требуется несколько мгновений, пока он приходил в себя после невероятно яркой вспышки неподконтрольной животной дикости, но после он, всё же, нечленораздельно промычав, вновь глядит на Айзава-сана. Вскидывает надменно бровь – добился своего, дядя?
[indent] – Шутка. Нет, не дрочу, у меня не стоит – я же вампир, – с ноткой истерического веселье бубнит он, всё больше становясь похожим на буйно-помешанного психа. А затем какая-то озорная искорка на мгновение вспыхивает в золоте радужки, когда он вновь глядит на босса и добавляет, – я делал это при жизни.
[indent] Какой же цирк – неужели это, действительно, так важно?
[indent] – Может, продолжим? Не хочу вас долго задерживать, Айзава-сан, – нарочито медленно и уважительно произносит Зу, чтобы начальник понял, что это – последнее, чего мальчик желает здесь и сейчас.

Есть вещи, воистину, бесценные. Вещи такие, которые сотканы из метафизики искренности; вещи, которые дают понять – этот мир прекрасен и за него стоит бороться. Эти вещи очень хрупкие и невесомые, они легче тюля и гусиного пуха, они ранимее трепетной лани или избалованного ребёнка, они пугливее новорождённого детёныша оленя, едва вставшего на спичечные ножки – это вещи порождает человеческая душа и сердце. И одним из них является искреннее, подчас даже преломленное смятым под подошвой сапога горлом, извинение – нет ничего проще, чем сказать это короткое словечко, и нет ничего сложнее, чем сказать это искренне. Перед Зу никто не извинялся искренне, только, разве для проформы или благодаря выпестованной вежливости: мама всех учила, наступил на ногу незнакомцу в автобусе – немедленно потупи взгляд и промямли “простите, сэр”. Большие круглые глаза в обрамлении чёрных густых ресниц растопят всякое сердце – это оказалось тезисом ошибочным, ведь растопить сердце, которое не бьётся, они не смогли; но, кажется, смогли оставить трещину на ледяной глыбе в груди, расположившейся напротив и чуть выше.
[indent] Айзава-сан говорит ему “прости”, и мальчик сразу же принимает это извинение, хоть напрямую об этом и не говорит. Молчит, ошарашено моргнув, пытаясь совместить случившийся психотический всплеск своего начальника с его требованием раздеться и немедленным извинением – ну, надо же, такой роскошный мужчина, который может заполучить себе буквально кого угодно, положил глаз на нечёсаного заморыша, вроде него? Немыслимо – Кзучилбара даже трясёт головой, отчего аспидные кудри коротко и будто нехотя взвиваются в воздух узкими серпантинами и волнами. Повисает мгновение неловкой тишины, Зу вновь смотрит на босса, и с губ его срывается нечто, отдалённо похожее на вздох.
[indent] – Проехали, не парьтесь. Бывает, – как будто бы панибратски отмахивается мальчишка, пытаясь за своим безалаберным жестом спрятать глубоко задетое единственным словом дрожащее и нежное, в сущности совсем ещё детское сердце.
[indent] Последующие слова о необходимости раздеться только в научно-исследовательских целях должны успокоить, однако, вызывают совершенно нехарактерное глубинное разочарование, которое мальчишка тут же торопится запихать поглубже – он вообще никогда не любил демонстрировать своё гадкое, тощее, непропорционально вытянутое тело. Пубертат для него сделал немного – склонности к набору мышечной массы у него не появилось, в отличие от других пацанов из старшей школы, а это значит, что, согласно параметрам красоты по-американски, Кзучилбара свою генетическую лотерею проиграл с огромным минусом. Он коротко моргает, отводя взгляд, наполнившийся неуверенностью, и поднимается с кресла, скрипнув по коже задницей – чуть задирает свитер, демонстрируя провалившийся белый живот и торчащие, будто выломанные рёбра, но почти сразу же опускает, стоит только Айзава-сану заговорить про его мастера. Мальчишка вздрагивает и еда удерживает себя от того, чтобы не обнять вновь за плечи в защищающемся инстинктивном жесте. Зажмурившись и повернувшись к боссу спиной, он немного молчит, а после, снимая свитер, глухо отвечает:
[indent] – Он был мужчиной и кормил меня тем, что больше всего любил… Не знаю, был ли он геем или бисексуалом, но кровь девушек он никогда мне не приносил.
[indent] Методично складывая свитер, рукав к рукаву, край к краю, будто пытаясь оттянуть момент полного оголения, он старается не смотреть на молодого мужчину, уткнувшегося в его анкету. Откладывая трикотажный полосатый свёрток на спинку кресла, он звенит потёртой никелевой пряжкой ремня, шуршит искусственной кожей, и всё же замирает. когда приходится тихо щёлкнуть пуговицей и вжикнуть молнией на гульфике.
[indent] – Но мне тоже, нравятся парни, – зачем-то добавляет он, бросив опасливый взгляд на Айзава-сана через плечо и, пока тот этого не заметил и не поймал его, торопится вновь отвернуться, показывая ему только спутанный затылок.
[indent] – Точно не знаю, сколько ему было лет. Он говорил, что застал основание собора Святого Эгидия в Эдинбурге, когда был в моём возрасте. Если не врал, значит, ему чуть меньше шестисот лет, – подотчётным холодным голосом отвечает Зу, пытаясь спрятать за этим напускным безразличием тот страх и отвращение, какое он испытывал даже к воздуху. каким дышал тот урод; теперь он даже для червей не является пригодным кормом. Собаке собачья смерть.
[indent] – Мой мастер сейчас в языческом аду и там его ебут черти, – брюки с шелестом и звоном тяжело сползают со стройных белых ног, лишённых какой-либо растительности, металл пряжки и цепи стучат о деревянный лакированный пол, и Кзучилбара переступает с ноги на ногу, чтобы отодвинуть стопой джинсовую кучу к ножке кресла. Затем снимает чёрные боксеры и Айзава-сану может открыться полная картина шрамированной живописи. раскинувшейся синюшными бородами по всей спине мальчика и по его тощей непривлекательной заднице.
[indent] – Я убил его. Дождался, пока он будет расслаблен и сыт, и вынул его кишки, вырезал его сердце, отрезал его нерабочий вонючий хер, а потом вытолкал этого ублюдка на солнце.
[indent] Горькая усмешка кривит его тонкие синюшные губы, когда он поворачивается лицом к Айзава-сану, тем не менее, прячась за свалившимися на глаза длинными волосами. Ниже пояса, равно, как и на ногах, не было никакой растительности – мастер постарался, убрав все волоски, а новых, разумеется, так и не наросло.
[indent] – Вы кому-то расскажете об этом? – совсем тихо и безнадёжно спрашивает мальчик. только сейчас вдруг понимая, в какое дерьмо он угодил по самые ноздри.