Ряды прихожан начали редеть. Не слишком заметно, но по сарафанному радио то и дело дрожащим старушечьим эфиром доносились вести о новых жертвах простуды. Явление, в общем-то, типичное для этого времени года, так ещё и каменные стены церкви сохраняли остаточную зимнюю прохладу, что могло спровоцировать активность кочующих бацилл, так и норовящих присосаться к хрупкому человеческому организму. Никто не придавал этому весомого значения, никто не судачил об этом, как о предвестнике судного дня, и никто об этом не задумывался дольше секунды – никто, кроме Торкеля.
[indent] Последнюю пару дней его тщательно скрываемая ненависть к миру набирала обороты. Она наворачивала круги рядом с ним, сжимая в своих объятиях, точно вышедшая на след добычи большая белая акула – не нужно было сильно стараться, чтобы накликать на себя затаённый гнев кантора. Ворчливые старики вместо церковной службы торопились навестить семейного врача, но дотошные прихожане помоложе так и цеплялись за рукава, точно репейные колючки за полы рясы – как же они раздражали своей пустотой и мелочностью. Глупостью, нет, отборным идиотизмом они взвинчивали Торкеля, и без того находящегося в опасной близости от точки сборки. С чуть заметной и совершенно не характерной для себя нервозностью он крутил подушечкой большого пальца обручальное кольцо, которое, вопреки традиции, носил на среднем, чтобы не вызывать вопросов, и лишь снисходительно, будто бы даже по-отечески кивал на все  возмущения и нытьё прихожан. Иногда его хватало на короткую цитату из Евангелия от кого-нибудь, иногда он торопился передать страждущую душу своим коллегам, но неизменным компонентом этих диалогов была она – злость. Та  злость, что замешана на острой, удушающей ревности.
[indent] Брат не пьёт его кровь. Отшучивается, делает вид первозданного живчика, и очень правдоподобно показывает картинку абсолютного благополучия – комар носа не подточит. Зацепиться не за что, но Торкель цепляется, тянет эту мелкую крупинку, разматывая из неё длинную нитку, прядя из разрозненных вялых волокон паучью нить дурных предчувствий – а потом, в конце концов, Рэнмо говорит, что собирается встретиться со своей школьной подружкой. Торкель лишь сдержанно кивает и желает хорошо  им провести время – как будто невзначай спрашивает о времени и месте встречи, уже заранее зная, что по-хамски и без приглашения заявится на скрипучий порог бара, пытавшегося молодиться также как молящиеся на скамейках церкви вдовы. Всегда ведь можно отмахнуться дежурной фразой «давно здесь не был», даже если священникам и не положено быть в таких местах, верно?
[indent] Раздражённое сознание ворочается и пульсирует, смущённое тщательно соскребаемыми с поверхности мозга-студня домыслами. Такое уже происходило – давно, в школе, когда одноклассники один за другим окунались в череду дней на больничном, чтобы также внезапно вынырнуть обратно. Кто-то плавал в  этом бульоне из соплей и лихорадочного пота меньше, кто-то, напротив, дольше, а кто-то вообще оттуда так и не выбирался – так в средней школе Торкель узнал, что из-за менингита нормальный подросток может превратиться в едва говорящего дурачка. Постепенно картинка складывалась воедино, но мужчина из раза в раз сметал с полотна своего разума этот паззл – слишком страшно было подумать, что из-за него пострадало так много людей, ведь эти мысли неминуемо приводили к тому, что серьёзнее всех пострадать мог тот один-единственный, кто по-настоящему был ему дорог.
[indent] – Миссис Коннели скончалась, – с тяжёлым прискорбием сообщает коллега, стыдливо отводя взгляд – как будто старушка умерла по его личной вине.
[indent] – Когда? – холодно спрашивает Торкель, поправляя крест на груди и снимая с крючка свою широкополую выходную шляпу с двумя кисточками.
[indent] – Около полудня, сегодня. Не пережила пневмонию.
[indent] Торкель кивает.
[indent] – Бог дал – бог взял. Сыграю по ней Сибелиуса на похоронах – она его любила, – монотонно говорит кантор и, кивнув в качестве прощания, торопится покинуть церковь. Здесь на сегодня он свою работу сделал – теперь на очереди было самое важное.
[indent] В голове как будто поселяется чужак. Он науськивает глянуть дурным глазом на всякого, кто не так вздохнёт, лишь бы сбросить эту тяжесть бессильной злости; на себя, на мир, на тех, кто топтался рядом с Рэном и дышал одним с ним воздухом. Та рациональная часть, что неусыпно блюла внешнее спокойствие, не давала Торкелю нырнуть с  головой в эти ощущения, подыскивала рациональные методы разрешения сложившейся ситуации, оттягивала от поспешных решений – но только решение вторгнуться в размеренный вечер младшего брата был давно взвешено и принято.
[indent] Двери бара чуть слышно скрипят, однако, попахивающей нафталином вестерновской сцены появления джентльмена удачи в захудалом салуне не происходит – по образу священника мажут ленивым алкогольным взглядом всего несколько пар  глаз. Торкелю, впрочем, безразлично – кто-то с ним здоровается, он снимает шляпу и кивает в ответ, даже не запоминая лиц; его цель сидит спиной к входу, и когда кантор предпринимает попытку двинуться к ней навстречу, проходя вдоль барной стойки, то кто-то ощутимо выбивает из него дух, толкнув грудь угловатым плечом, обтянутым кожей куртки.
[indent] – Смотри, куда прёшь!
[indent] – Суета сует. Вся жизнь полна суеты, – показательно нараспев отвечает Торкель вместо вертевшегося на языке «иди нахуй». Впрочем, он не исключает, что примерно в таком духе и прозвучала библейская строка для человека, шагавшего столь неровной походкой.
[indent] – Здравствуй, Рэн, – мягко произносит мужчина, ненадолго задержавшись у него за спиной. Обойдя двухместный столик, прекрасно видя, что места ему здесь нет, он всё равно притягивает к себе за спинку стул от соседнего пустующего столика, чтобы примоститься чёрной строгой тенью со свободного края.
[indent] – Не помешаю? – чуть вскинув бровь надменной дугой, обращается он уже к Джоселин, заранее зная, что у той не повернётся язык, чтобы велеть ему проваливать.
[indent] Но взгляд быстро переключается на своего младшего и на душе ощутимо теплеет, что тут же отражается и во взгляде, и во всём будто бы разом расслабившемся лице. Замечая, что тот утащил одну из рабочих рубашек кантора, Торкель чуть заметно улыбается, расценивая это как очаровательную шалость – и всё же, толика беспокойства витает в воздухе, как и пыль в лучах закатного солнца. Рэн давно не пил крови, слишком уж давно – он помнит, к чему это приводило, когда младший был подростком, однако, внутреннее чутьё намекало, что жажда крови взрослого парня, профессионально владеющего айкидо, способна наломать куда больше дров, чем это было в детстве.