Нелли с трудом разлепляет веки, которые, словно страстные любовники, пытаются воссоединиться друг с другом в пылком порыве. Под ними и впрямь горячо, будто кто-то взгрел мозг на сковородке и мучительно втиснул полтора килограмма нервных клеток обратно в череп. Кровь, неторопливо ползущая вверх из летаргически медленного сердца, собирается в горле сухим комком. Тяжесть всего неба обрушивается на неё, придавливая к кровати; можно не бороться, покорно закрыть глаза, ухнув в бесчувственную трясину сновидений. Но всю ночь её терзали кошмары, в которых нет ничего: ни неба, ни земли, ни темноты, ни света, ни даже этой кровати, принявшей усталую спину.
Ни Моники.

Первая попытка сесть оканчивается провалом: простынь скользит под руками, они подламываются, подалтливым пластилином виляя в локтях — и наказуется болью.
Вторая удаётся лучше, и Нелли, впечатав ладони в прохладный шершавый текстиль, утверждает себя над подушкой, маятником покачиваясь из стороны в сторону — возникает головокружение, как в камере невесомости, и лёгкая тошнота. Проявляются окружающие предметы — и квадрат окна, за которым брезжит весеннее солнце, выдёргивающее незнакомую комнату из мрака в плоский серый свет.
Окно, забранное частой решёткой.
Это тюрьма? Одиночка в зоне максимального режима? Или сумасшедший дом?
Кто-то узнал, что она убила свою любимую. Кто-то наказал её.
«Хорошо бы это была одиночка, — думает Нелли, разглаживая глубокий залом одеяла, — соседей с меня достаточно.»
Вчерашний день не сразу выталкивается из зацветшего омута памяти на поверхность.
«Это Линда меня сдала?»
Ноздри вдруг щекочет запах мужского парфюма.

Избежав дальнейшего заключения в психиатрической больнице, Нелли оказывается в рукотворной камере с единственным конвоиром, соглядатаем и сумасшедшим доктором. Здесь нет рассеянного внимания врачей, от которого можно ускользнуть; этот сплав в одном человеке будет сосредоточен только на ней.
— Это ты убила Монику?
Всё правильно. Всё так, как и должно быть.
Кошмар не может закончиться, если кошмар — это ты сама.
У неё нет права видеть втискивающееся в квадрат окна солнце, у неё вообще нет права на то, чтобы жить. Но она живёт, и даже звон в ушах сходит на нет, когда Пэйн цепляется за плечо Роджера, чтобы снова не утонуть в подушках и мерзких снах.
Всё болит, даже кожа, даже воздух в лёгких, заменившийся тупой скорбью.
— С чего ты взял? Меня подозревают? — Собственный голос звучит монотонно и плоско, а в глазах наверняка нет жизни и огня. Нет даже прозвучавшего вслух вопроса. — Ты знаешь что-нибудь о расследовании?
Она усилием мышц поднимает голову, встречая чужой взгляд, и усилием воли направляет остатки крови к голосовым связкам.
«Признаваться нельзя. Он не удавит на месте и не отпустит — сдаст в участок или назад в психушку. Что убедит его отпустить? Думай. Думай, тупая ты тварь.»
Одеревенелые мышцы дёргаются короткой спастической судорогой, складывая губы в подобие улыбки:
— Роджер, если ты хочешь мне помочь, то выбрал не лучшую комнату. У меня депрессия, мне нужны прогулки, природа, новые впечатления. Ты когда-нибудь обращал внимание на то, что все дурдомы окружены садами и деревьями? Созерцание природы, новые виды досуга... Мне нужно заново ассимилироваться в обществе, а не сидеть в четырёх стенах «без острых предметов».
Опираясь на него, Нелли неуверенно встаёт; мир вместе с Роджером проваливается куда-то вниз, но она жмурится и делает шаг к двери, пока ещё может; дёргает за ручку. И ещё раз.
— Отдай мне ключи, — тембр отчётливо дрожит вместе с коленями, — раз мы обо всём договорились.

— Хочешь пойти погулять в лес?
— Хочу, — эхом жизни отзывается Нелли. Тихие слова больше похожи на шёпот. Она жмурится ещё раз, точно надеется исправить перезагрузкой внезапный сбой программного обеспечения, но тьма, на мгновение смывающая комнату, не помогает. Мир продолжает покачиваться под ногами.
Проблема не в аппаратном обеспечении, а гораздо глубже — в негодном железе, и началась она задолго до смерти Моники. С самого рождения.
Босые пятки гулко ударяют в пол, и женщина переворачивается, прижимаясь к двери спиной.
— Выпусти меня, — бесцветно просит заключённая, но караульщик только хмурится: брови ползут вниз, на переносицу ложится ассиметричная складка.
«Встал бы», — думает Нелли в затянувшейся тишине. Если смотреть вниз, от высоты собственного роста кружится голова, но Роджер продолжает сидеть на углу кровати, которую благородно выделил своей «пациентке» на эту ночь и все грядущие. Складки на его брюках собираются в крупный чёрный залом; близость пола холодит её голые лодыжки.
Пижама. На ней до сих пор пижама, и Роджеру это не нравится.
— ...Но сначала я хочу переодеться. — Низлагает Нелли молчание, и брови частного детектива одобрительно возвращаются в задуманное природой положение.
— Я взял для тебя смену одежды, — Он, наконец, разлучается с кроватью и делает шаг до шкафа.
— Хорошо.
Взгляд Петерсона остро колет между лопаток, но в нём нет похоти — только брезгливая жалость.
«Как будто это может помочь. Как будто ты, или кто-нибудь иной, можете помочь.»
Нелли стягивает рубашку за горло и мечтает о том, чтобы себя можно было вывернуть наизнанку, как пижаму: засунуть внутрь кожу, впитавшую в себя слишком много боли, и повернуть к миру новую, незапятнанную и свежую.
Чтобы он обосрал и её.

Кухней завладевают запахи горячего кофе и свежего сыра, но не вызывают предвкушающей немоты внутри и влаги, загустевающей во рту. Бутерброды у Роджера хреновые, а кофе слишком горячий; Нелли отставляет кружку остыть и после вторичной просьбы жуёт прошлогодний серый хлеб с постным сыром, увенчанный кружками безвкусных помидоров.
— Что ты продумал? — Нелли заставляет себя оторвать взгляд от бесцветных зёрен на розоватых ломтиках и увести его вверх, упирая в переносицу мужчины, сидящего напротив: именно так делают смелые люди, которым нечего скрывать — смотрят в глаза. Как это тяжело — быть смелой. Как тяжело жить, вставать утром с постели, дышать ароматами недавней готовки...
— Полицейские приходили, но Линда их выставила. Я отрицала смерть Моники, а они бы похоронили мою психику под железобетонной плитой правды.
«Прекрасное начало для малахольной идиотки.»
— Ты знаешь разницу между civil commitment и criminal commitment? Меня удерживали в больнице недобровольно, но не вследствие нарушения мной закона, а для моей... — связки вздрагивают от гнева, и Нелли, дрогнув, кашляет в ладонь, щёки царапают крошки, — ...моей же собственной безопасности. Я не убивала Монику.
Напрасные труды и лишнее тело на койке, которую месяц мог занимать кто-то и впрямь достойный любопытства эскулапов; Нелли следовало бросить у дороги в районе потемнее. В каком-нибудь гетто.
Она озаботилась своей безопасностью сама, когда спрятала где-то ружьё и всё прочее, что могло её выдать, моментально забыв о своих шоке и горе и сразу же вспомнив о своей заднице.
«Может, не так сильно ты и горюешь?»
К горлу подходит пустая кислая отрыжка; Пэйн давится ею, запивая спазм холодным и горьким кофе.
— Я люблю... я любила Монику, зачем мне её убивать?

Она не удивляется, когда на отбитом у буйной нестриженной травы пятачке асфальта перед домом видит машину. Она не радуется, когда за дорогой начинает гнаться лесная чаща. Она не помнит — что это такое, удивляться чему-то незнакомому, радоваться тому, чего ждёшь. Радость, удивление — всё это слова, за которыми не стоит ясных понятий, как «теория струн» или «большой взрыв». Как пустой ворох одежды, оставшейся от тела, уничтоженного тепловым лучом марсиан Уэллса.
Ботинки с громким хрустом ломают голые шеи ветвей, захороненных в палой листве с зимы; деревья вытягивают к мумифицированным росткам облезлые руки, оплакивая сухостой. Нелли смотрит себе под ноги, стараясь не запнуться о валежник, но натыкается на ловушки отмерших побегов, замаскированных среди жухлой травы. Когда она цепляется за Роджера, попадая мыском левой ноги на очередную мину, взгляд сталкивается с горизонтом, где роклендский лес окончательно выцветает, подрумяненный белесым солнцем, парящим в холодной высоте серого неба.
— Дойдём до ручья — и обратно, — предлагает она.
Там, где раньше путь начинался, а подлесок становился настоящим непролазным буреломом, где можно было найти крупную дичь, теперь брошена финишная черта. Десять минут неспешной ходьбы — почему она не бежит, если передвигать ноги всё едино не легче? — и равнину чертит неровная ртутная линия ручья. Бесцветная вода, бесцветная трава, бесцветное небо. Кто-то, кто желает свести её с ума, выкрутил насыщенность в мире на минимум; кто-то, она вынуждена это признать, добился своего.
Нелли Пэйн никогда не любила жанр постапокалипсиса, но монотонное видение перед глазами, дрожащее и смещающееся по горизонтали от слабого ветра, напоминает ей природу, изувеченную техногенной катастрофой.
«Всё правильно, — думает женщина. Она мечтает сесть, но не знает, сможет ли подняться. Единственное, в чём она уверена: всё хорошее кончилось задолго до этого ручья, задолго до этого дня. Осталось навсегда где-то в заброшенном мотеле на трассе Рокленд-Портленд. — Постапокалипсис. Мой персональный конец света».
Прогулка назад, вопреки тому, что говорят, не кажется легче; сосны тихо и осудительно качают головами вслед двоим, а ветер неласково толкает их в спину. Прощальный взгляд на лесной массив не приносит никакой пищи для ума и не колыхает в груди гладкую ряску бесчувствия; к невесёлым мыслям добавляется только вполне физическая усталость.

Глаза у Мэгги Грин бледно-голубые, как соллии, устало припадающие к земле похожими на цветы тюльпанов бутонами в разбитом под окнами вечнозелёном саду, а волосы уложены в буколические кудри.
— Рада познакомиться. — Врёт хозяйка.
— Рада познакомиться. — Врёт гостья.
В правом ухе гудит.
— Это у нас строят отель, — говорит старуха, бдительно следящая за её взглядом. — Уже полгода как. Стройка. Стройка никогда не меняется.
— Здорово, — тихо отзывается Нелли, перетаптываясь на месте: она делает вид, что не замечает, как морщинистая перчатка бледной руки хлопает по соседнему креслу с массажным ковриком на спинке.
— Может, и я буду там отдыхать, если не помру, пока идёт этот долгострой. Мне кажется, на нём пилят деньги. Всю страну разворовали.
Маленькая гостиная с обоями в чересчур крупный цветок напоминает ей об осени, когда Роджер возился с этой бабкой, а её, Нелли, самой серьёзной проблемой был незапланированный подъём в четыре утра. Просвет горла заслоняет свинцовый комок.
— Воды? — Тут же лезет мисс Грин. И, налив из-под крана на кухне кружку, продолжает, не изменяя мирному тону: — Значит, тридцатого января вы давали мне частную юридическую консультацию у меня в доме. Первая улица, строение семь. Мы начали в десять, и, хотя вам с девушкой нужно было в Портленд, я задержала вас. Вздорная глупая старуха, что с меня взять? Я спрашивала, как подать иск против бостонской больницы, где мне в декабре две тысячи двадцатого года сделали операцию на позвоночник. Этой зимой я снова начала страдать от болей, и племянница дала мне денег, чтобы я обратилась к юристу — она каждый месяц отправляет мне переводы, здесь проблем не будет. Тридцатого января вы пришли по моей настойчивой просьбе, и в полночь, наконец вырвавшись от капризной бабки, поехали в аэропорт, но опоздали.
Взяв кружку, адвокат замечает, что подставкой ей служит блокнот со смуглой гетеросексуальной парой на обложке.
— Бостонский медицинский центр. Возьмите, там адрес, отделение, команда операционной и всё, что нужно для иска: я посмотрела в гугле.
Нелли тянет руку к записям, и её накрывает мятая ладонь:
— В десять приехали, в двенадцать уехали. Это там тоже есть.
Она не двигается, притворяясь мёртвой, пока Грин не теряет к падали интерес. Потом запихивает блокнот в карман джинсов.
— Мы с Роджером славно о вас похлопотали, — улыбается на пороге Мэгги Грин, весело щурясь от весеннего солнца; она не выглядит уставшей от приёма гостей. Пэйн, готовая развалиться на ходу, осыпавшись прахом на ступени, ёжится на прохладном ветру и выше подтягивает воротник. Она кажется намного старше хозяйки, которая провожает частого детектива. За минувший месяц она умудряется прожить эоны лет.
— Благообразная старушка с милым голосом, из тех, кто выращивают на подоконнике марихуану и скармливают внуков свиньям по частям, — говорит Нелли Роджеру, заваливаясь в машину.

Роджер садится на диван и тянется к ней руками вверх, помогая расположиться рядом, как будто думает, что Нелли может промазать мимо подушек и шлёпнуться на пол грудой костей.
— Давай сыграем в какую-нибудь игру, — предлагает он, подключая к телевизору приставку. На экране появляется короткое непонятное меню, которое после непонятных манипуляций с джойстиком в его руках сменяется картиной зимнего кладбища. Женщина с девочкой идут вглубь расходящихся рядов могил...
Нелли хмыкает. Звук резкий и неприятный, как будто не исторгается из человеческой груди, по пути истираясь об абразив сухой глотки, а рождается в недрах самого чёрного чрева. И это правильно; что на свете может быть хуже её губ, сочащихся ложью?
— Давай лучше возьмём эту, про нацистов. Я докажу тебе, что игры — не удел детей и пустая трата времени, а искусство с глубокой иммерсивностью, которая не достигалась прежде на протяжении истории человечества. И просто приятное занятие, — последнее Роджер добавляет от себя, а недоречь точно откуда-то считал, пока Нелли не поднимает на него головы. Она отрывает взгляд от колен со второго или третьего оклика. На экране в припадке трясётся картина снежной пустыни с утонувшими в белоснежных барханах гильзами.
— Что это за кошмар эпилептика?
— Ты будешь играть за норвежскую разведчицу, которая помешает фашистам создать ядерную бомбу, — живо откликается Роджер, пока на телевизоре немецкий офицер домогается допрашиваемой женщины, и ждёт её реакции: «Я же всё сказал правильно? Женщины-воины — это хорошо, феминизм и всё такое, а фашистская Германия и ядерная бомба — это плохо.»
Вот бы влезть в его кожу, посмотреть на мир из глаз с оптимистичным фильтром, где всё прямодушно и просто.
Она лгала так откровенно и вместе с тем — убедительно, как может только человек, который сам верит в свой обман. Нелли же знала это, знала с самого начала: Моника не останется с нею. Она ушла таким путём, каким сумела, и будь у неё выбор, повторила бы его снова.
— А что, если я не хочу мешать нацистам? Может, я хочу, чтобы они создали ядерное оружие и закидали бомбами весь мир.
— Так нельзя... Наверное, тебе тяжело будет убивать даже нацистов, — решает Роджер. — Они хорошо нарисованы, тебе потом приснятся кошмары. Давай я поставлю игру про человека-паука. Нью-Йорк красив сверху, особенно на закате: там такой тёплый фильтр.
Нет сил подняться. Она полежит немного — и обязательно встанет. Потом.